Война и мир глазами «чёрного археолога». Часть II

Продолжение. Начало см. здесь

ОНИ

«…Что тащим? — что лежит, то и тащим. Вон тут такое полуболото-полуозерцо недалеко, из него танк тащили, Т-34. Его нашли по донесениям официальным, что,мол, „на марше утопили танк“. Не так далеко другое болото — оттуда тягач танковый с водолазами вынесли. Но это не мы, это официалы всё делали. „След Пантеры“ как раз, ну и другие. Поехали с приборами, прозвонили — масса металла. Лёд сошёл — вытащили. Штурмгешутц из болота выволакивали, штурмовое орудие, в краске, с крестом, сохран обалденный; из помпы обмыли…

Это редкость — крупномеры. Их и раньше особо не было. Металла в стране не хватало, все пушки, танки и прочее после войны на металлолом сдавали. Редкость. Деревенские везде копаются тоже. Если что крупное найдут — ждут перекупщиков из Москвы. Ребята приезжают, скупают; вон недавно машину выволокли и увезли, похожую на Кубельваген. Миномёт можно найти, хотя тоже редкость. Он не очень большой — щит и труба.

Винтовки есть ещё, автоматы есть, гранаты. Пистолеты — вообще большая редкость. Это же командирское оружие. Пистолет скорее можно найти на чердаке в старом доме, чем в покопах. Снарядов много, патронов без счёта, гильз. А вообще, по сравнению с тем, что было раньше — оружие сегодня найти реально сложно. Вытаскано всё. Было как? — Вот бой закончился, после этого сразу трофейные команды проходят, наши и немецкие. Оружие сразу подбирают, и трофейное, и своё. Если время было и условия позволяли. Вон в том же Демянском котле — наши атаковали, а немцы сидели на позициях, в окружении. После атаки немцы ходили, собирали оружие, стаскивали к своим блиндажам. И мы, когда копали, находили у немецких блиндажей много нашего — винтовки, пулемёты. Трофейных команд работа.

Потом после войны тут много ходило мужичков, пацанов — оружие-то годное ещё. В деревне пацан был не пацан, если у него пистолета не было. Брали себе. Активно собирали. Оно до сих пор по деревням стреляет. Нету такого дома, чтоб винтовка или автомат не зарыты были где-нибудь в огороде. Металл активно собирали, сдавали. Если на колючку наткнуться, смотать её — там сотни килограммов чермета можно было с небольшого участка снять. Потом гильзы артиллерийские — это медь. Медь тогда активно принимали, платили хорошо утильщики. И за технику платили, за металлолом. Так что местные жители таскали из лесу всё, что могли унести.

Потом с середины 80-х годов поисковики в лес пошли. Лозунг был такой, помнишь, — „Никто не забыт, ничто не забыто“? Коллекционеры появились. Зародилось поисковое движение, официальные группы. И первые металлоискатели стало можно купить. Так что вот сколько времени копают уже… Сегодня найти годное, скажем, для музея оружие — это сложно. Боеприпасов много до сих пор — но и они кончаются. Раньше всё на земле просто валялось, а теперь приходится выкапывать.

А мест, в которых до тебя с войны никто не бывал — их настолько мало стало, насколько вообще можно вообразить. Мне за последние несколько лет раза, может, два попадались такие. Нетронутые. Волосы шевелятся, честно скажу. Идёшь в лесу — а из земли винтовка торчит… Очень труднодоступные места; с той военной поры там никто даже не ходил. Бились солдаты за маленькие пятачки какие-то в глуши. И лежит теперь хабар в глухих местах, даже непонятно, как он там оказался. Бои-то обычно шли за дороги, за деревни — ты каждый раз понимаешь: или дорога, или населённый пункт рядом. А вот когда натыкаешься в дикой глуши на какой-то тогдашний очаг сопротивления… Бывает, что там и сейчас ничего нет из жилья, и в военное время ничего не было… и всё-таки одни штурмовали эти кусты, а другие обороняли… Сгинуло подразделение — и хрен с ним. Я солдата могу понять — он умирает где приказано. Я генерала понять не могу. Он же, сука, про тех солдат забыл…».

ТЕ

Я

Разумеется, дядя Лёша соврал или ошибся. Километров, конечно, оказалось не пятьсот, а все семьсот, и выяснилось это только в лесу, на который пришлось последних вёрст десять. Сосновый лес, приветливый, высокий и светлый, был изрыт пологими ямами. Вдоль едва заметной колеи не было ни единой сотни метров не ископанной земли.

— Это блиндажи бывшие, — просветил засыпающего меня дядя Лёша. — Тут дивизия стояла. Здесь блиндажные ямы тянутся на сколько хватает глаз.

Моих глаз не хватало: семисоткилометровый путь и конъюнктивит выбили из головы остатки внимания. Мягко похрустывая сухими сосновыми ветками, мы свернули с лесной дороги и встали. Дядя Лёша с Пал Аркадьичем сноровисто переобулись, растянули палатку и исчезли в лесу, едва успев выслушать моё бормотание насчёт необходимости сна, в который я немедленно и провалился прямо в джипе.

Сон был коротким и мучительным — уже через два часа я, матерясь и мыча, пытался расклеить слепленные веки. От бессонницы и усталости осенний лес вокруг походил на трёхмерную сказку. Он был солнечный и звенящий; он обнимал за плечи и приглашал зайти, обещая спокойный ночлег.

— Нашли чего-нибудь? — спросил я у вернувшегося дяди Лёши, который осторожно положил у сосны металлодетектор и собрался идти за хворостом.

— Неа, — радостно отозвался он, — тут далеко надо идти, чтобы найти что-нибудь. Это мы завтра пойдём. Тут ничего особенного нету. Всё выкопано давно.

Не спрашивая, зачем тогда было ходить в лес с детектором, я тоже пошёл за хворостом. Не прошло и пяти минут, как дядя Лёша приволок к будущему костру, помимо веток, разряженную мину, пустой пулемётный диск и какой-то снаряд.

— Вот чего валяется, — сообщил он мне без всяких особенных эмоций.

Я подавил в себе естественное желание спрятаться от взрыва за сосну.

— Вы ж говорили, что здесь ничего нет?

— Говорил. Здесь ничего нету, ага. Это не считается. Это копаное уже, скорей всего. Разряженное. Никому не нужно. Тут такого барахла — пол-леса. Иди, покажу.

Действительно, в нескольких десятках метров от нашего джипа и палатки аккуратным рядком было сложено ещё шесть больших снарядов.

— Они огромные, — сказал я, потому что как-то надо было реагировать.

— Не… это не огромные, это нормальные (и дядя Лёша назвал калибр, который я тут же, разумеется, забыл). Огромная гильза вон там валяется — и он махнул рукой в сторону. — Её поисковики весной нашли, прорезали дверцу в ней и как печку стали использовать. От гаубицы дивизионной снарядная гильза была. Как бочка маленькая.

Мы притащили топливо к костру. Тонкие сухие стволы молодых мёртвых сосен ломались легко, как спички. Я вынул тушёнку и стал искать в барахле котелок для разогрева. Дядя Лёша деловито достал портативную газовую плитку и сообщил, что костёр — это для тепла, а готовить и греть еду на костре неудобно. Вернувшийся тут же из лесу Пал Аркадьич блеснул было глазом в сторону принесённого снаряда, но распознал пустышку и мгновенно остыл. После ужина на правах уставшего водителя я первым полез спать. К ночи подмораживало. Копатели оставались у костра: «…Нет худа без добра… Трава ложится по лесу, крапива завернулась, папоротник завернулся… лист пал…»… «по всем этим траншеям я пробежал — там „электрики“ стояли»… «вот мы начали глубинником искать, прозвонили яму — в яме 15 касок, 15 противогазов… а ствольё не нашли…»

Я хочу вылезти из палатки и спросить про 15 безоружных бойцов в яме — но глаза не расклеиваются. Я сплю.

ОНИ

«…Ты если чего нашёл в лесу — это официально запрещено хранить. Формально даже ржавый трухлявый штык может быть холодным оружием признан. Нашёл — закопай обратно, понял, да, логику?.. Если не хочешь, чтобы тобой заинтересовались люди в форме и приходили бы раз в полгода домой для обыска, зная, что ты копаешься по войне.

Или вот — находишь ты ржавую винтовку. По закону она подлежит изъятию и уничтожению. Если человек неглуп — ствол можно заварить, просверлить, сделать из неё макет. А до рабочего состояния восстановить железки из земли почти невозможно. Ну, один-два выстрела, может, и сделаешь из неё. А для серьёзных дел никто этим интересоваться не будет. То, что по ментовским сводкам проходит, то, что в нехорошие руки попадает, — это ворованное из воинских частей, а не из земли выкопанное. Ну сам посуди: ну какой бандит пойдёт с копаным пистолетом на серьёзные дела? Ствол же столько десятилетий в земле, гарантии на выстрел никакой. Если патроны копаные, из земли, они стрелять уже не будут: капсюли плохие, порох испорчен. Что сейчас там изымают по криминальным сводкам? ПМы? Почему? — потому что к ним патронов как грязи.

Боеприпасы, понятное дело, запрещено трогать. Та же статья, 222-я. Тол — он как был тротил, так и есть. Заметут за милую душу. Особенно как в Чечне вся эта война началась — людей трясти стали. Тротил живёт долго. Ему от времени ничего не делается. Да, он не такой свежий, как был раньше. Но рвануть — рванёт. Поэтому все стараются в лесу разряжать. Разряженные-то болванки можно везти. Ну и разряжают. Скажем, взрыватель выкручивают, если он не закисший, в костёр кладут, и тол в огне выгорает. Когда ходишь по лесу — много находишь разряженного тоже. Оно уже не боеприпасы, а вроде макеты.

Они же тоже разные… есть те, которые легко разрядить, есть те, которые трогать не стоит. Я вон противотанковую мину находил — три кило тола! — так она не страшная. Миномётные мины не так опасны, там взрыватели мгновенного действия. А есть категории боеприпасов, которые трогать нельзя. Устройство взрывателя может быть такое, что любое движение может детонацию вызвать. Есть со вторыми нижними взрывателями мины — чтобы сапёры не сняли. Тронешь её — она взрывается.

В Интернете копательских форумов на эту тему — ой-ой… Там сапёры разъясняют подробности. Но я их не читаю принципиально. Откуда я знаю: сапёр пишет или не сапёр. Он врёт, может, — а от меня уши только на сосне повиснут…

Рвутся часто. Каждый год рвутся. Вон я с мужиком выпивал на Вахте памяти в мае — а летом он подорвался. Руку и ногу от него нашли. Разряжал. И в прошлом году у меня приятель подорвался, двоих детишек оставил. А в газетах нету ничего. Молчат. На кой им писать? Никогда взорвавшихся как копателей не оформляют. Чтоб рекламу не делать, что ли?

Безопасных боеприпасов не бывает. Уж очень много подрывов… люди макеты пытаются сделать, не умея, и рвутся…».

ТЕ

Я

— Это Избище!

— Нет, не Избище.

— Я тебе говорю, это Избище!

— Нет, не Избище!

Я с трудом разлепляю глаза. На стёклах машины, на бортиках палатки — льдинки. Стоит перекатиться в спальнике — и где-то внизу, под днищем палатки начинает похрустывать трава. От одной только мысли, что надо вылезать из тёплого спальника в осеннюю утреннюю льдистую стужу тело начинает остывать. Я выкарабкиваюсь из палатки. Костёр уже разожжён. Эти двое спорят, тыча пальцами в карту.

— Это Избище!

— Это не Избище! Не может быть Избище, понимаешь… Избище вон там… — палец дяди Лёши уверенно указывает в лес.

— Как спалось? — с издевательской нежностью спрашивает Пал Аркадьич.

— Ничего, — сиплю я в ответ. — Только очень холодно.

— Сейчас ещё ничего, — успокаивают меня чёрные археологи. — «Холодно» — это когда земля под снегом промёрзла и копать нельзя. Садись, грейся. Водку будешь?

— С утра? Нет. Копать же ещё идти, — растерянно напоминаю я, — и антибиотики в глазу…

— Правильно! — одобряет Пал Аркадьич, — не надо с утра. Надо Избище найти, а не водку пить.

— А Избище — это что?

— Там бой был, — неохотно признаётся дядя Леша. — Если найдём место — там покопать бы нам.

Карта оказывается скверной полуслепой ксерокопией.

— А вы её откуда взяли?

— В архиве скопировали. Сейчас разрешено копировать. Это не вся карта, а фрагмент. Тут поди найди, где это Избище было…

Я подсаживаюсь поближе к огню и с животным трепетом засовываю в него ладони.

— А вот раньше, когда здесь дивизия стояла, — им костры можно было жечь? — прекрасный вопрос приходит в неумытую голову с утра. Шедевр журналистики. Собеседники, может, слегка и ошарашены сменой темы, но виду не подают.

— Вообще-то нет, — осторожно отвечает Пал Аркадьич. — Нельзя. Обычно на костёр немцы пару снарядов или мин присылали. Так что огонь «бьётся в тесной печурке» только. Бред, кстати! У кого печурка в землянке была? Кто с собой буржуйку таскать будет? Если только штаб и тыловые — а у них блиндажи, не землянки. В общем, если костёр разводили наши, то так: разжигают и разбегаются. Если ничего не прилетает, то нормально. Возвращаются тогда к огню через полчасика.

— Пойдём туда, и точка! — дядя Лёша, вернувшийся к теме Избища, старше и авторитетнее. Он машет куда-то рукой, и сбитый мной с толку Пал Аркадьич молчаливо и нехотя соглашается, что таинственное Избище, возможно, действительно находится там.

Ни одной из деревень, обозначенных штабным писарем на карте, больше нет. Они исчезли, умерли. Как искать Избище, которое теперь стало урочищем — непонятно.

— Возьмёшь вот этот, — после чая дядя Лёша вручает мне удивительно лёгкий металлоискатель. — Это мой, старый. С ним что хочешь можно найти.

Мы собираем рюкзаки. Копатели обещают не более часа ходу по лесу. Вдалеке слышны два раската: дуплет.

— Ах-хотнички… — дядя Лёша, покряхтывая, взгромождает на себя рюкзак. — Неймётся им пострелять…

ОНИ

«…Местные — самый лучший источник информации. Как правило, ничего толком не знают, но никогда не соврут. «Вот, мол, гляньте, сынки, в том пруду — я когда маленькая была, мы там с башни танка утонувшего ныряли». Полезешь с прибором — точно, звенит! «А у меня сосед рассказывал, что его сват говорил, что его дед про почтовый самолёт, упавший вооон в той роще, слыхал», — вот это самая точная информация, хочешь — смейся, хочешь нет. Идёшь в рощу, и точно — самолёт.

А как ещё узнавать, если никто не делится друг с другом сейчас? Раньше обменивались информацией. Просто тогда людей в лесу было меньше, а хлама больше. И относились поэтому к поискам попроще; встречаешь таких же, как ты, ребят на «Ниве» в лесу — «А вы вон там были? Вы туда съездите, там много интересного лежит…» Едешь и находишь. Практика показывает, что полностью вынести место даже за 5–6 приездов просто нереально. Место выносится за несколько лет. А сейчас уже всё порастаскали, что близко лежало. Сейчас может привлекать только относительная недоступность. Чтобы нельзя было, как мы с тобой вот, подъехать почти к месту на машине и переночевать рядом. Если идти с пяток километров, по буреломам, по болоту — вот тогда есть шанс, что место неразграбленное найдёшь, что в земле что-то осталось.

Как ещё искать? — по мемуарам. По книжкам всяким, по воспоминаниям. Ну и официальные документы, архивы. Вот воспоминания ветеранов часто вообще не совпадают, а официальные отчёты совпадают сильно. Журналы боевых действий, журналы учёта безвозвратных потерь полковые. Чем меньше подразделение, тем точнее данные. Боевые донесения, оперативные сводки. И они, кстати, частично секретные до сих пор. Почему? А хрен его знает. Ну что может быть секретного в том, что 70 лет назад случилось? Главное — уже местность совсем не та. Не узнать. Дорог тех нет, деревень тех нет. Люди десятки лет в земле, дети их уже поумирали — а секретно всё равно. По осуждённым тоже секретные данные, по военным трибуналам.

Дали, вроде, приказ рассекречивать. Но не тотально, а выборочно. И вот мучаются женщины в архивах, отбирая — что можно выдавать, а что нельзя. В Америке, кстати, знакомец мой спокойно нашёл и читал документы по тому же самому Демянскому котлу. Американцы не засекречивают. Там и документы, и карты с привязками — русские и немецкие. Подробные. Если там на схеме окоп обозначен — его и сегодня можно найти.

И купить легально можно всё, в отличном сохране. Там же не из земли оружие. Вообще, американцам интересно всё, что с их солдатами связано — но этого добра здесь не найдёшь, они только в Европе воевали. Немецкое интересно всему миру, причём с самого начала ХХ века, то есть с имперской Германии ещё. Коллекционеров очень много, что ты… Это рынок огромный. У нас вот накапывается хлама много, но сохран обычно плохой. В Европе лучше сохран. На Украине, я знаю, ребята копают вовсю. А в Белоруссии батька запретил. Вообще копать нельзя! Но копают. Осторожно только. Там, если на партизанское место попасть обжитое — много можно унести. Да батька, наверное, этого и боится… Белорусский партизан — это ж кошмарный сон для гауляйтера!

Они к нам ездят иногда — с Украины, с Белоруссии. Из Латвии вон приезжали. Хотя в Прибалтике у них самих есть места обалденные, где сброс был большой. Сброс — это когда немцы сдаются, скажем, в окружении, и перед пленом сбрасывают с себя знаки различия, оружие именное. У меня приятель ездил, копал там. Привёз котелок целый значков разных и пуговиц. И, представляешь, там же нашёл кое-какие вещи, которые много старше, чем военные! Вот откуда там это средневековье в лесу лежит, а?

Нам к ним было бы интереснее ездить копать, конечно. Грунт другой. Вон у нас подо Ржевом миллион солдат лежит; там много «красных» официалов копает каждый год — так скисло всё, сгнило. Я копаю, по структуре грунта вижу, что это солдат был — но не осталось от него ничего. Чего о железе тогда говорить? А вот в Псковской области, в Прибалтике — там песок, там все «чёрные» копаться любят. Почему на песок лезут? — потому что в песке лежит хорошо, в песке сохран замечательный, в песке легко найти. И копать не так тяжело. А то вон официалы могилы когда поднимают санитарные — вёдрами воду вычёрпывают, чтобы кости вытащить…».

ТЕ

Я

Выданный мне металлоискатель оказался на удивление лёгким: метровый шток был увенчан тонким плоским диском с отверстием по центру. Мы сложили рюкзаки на бугре, где раньше было предполагаемое Избище, и разошлись. Собственно, детектор металлов и сапёрная лопатка — это всё, что нужно копателю: в этом меня уверили в два голоса дядя Лёша и Пал Аркадьич. У самого дяди Лёши лопата, правда, была не сапёрной, а какой-то особой, лёгкой и ухватистой. Моя же лопатка относилась к находкам — ей копал кто-то из наших солдат в Великую Отечественную, а дядя Леша её вытащил из земли пару лет назад. Штык лопатки был в отличном состоянии. Синяя изолента как бы отделяла этот штык от новодельного древка.

Прибор запищал через секунду после включения. Я остановился и поводил кольцом над травой. Писк не прекращался. Положив прибор на землю, я взялся за лопатку. Затем я повторял это — всё время одно и то же — действие ещё десятки раз. Результат ошеломил меня. Из земли буквально лезли килограммы железа. Бесконечные рваные и корявые осколки от снарядов и мин, гильзы, гильзы, гильзы, немецкие и советские, маленькие кусочки неопознанного металла. Слово «нашпигована» слишком бедно для псковской земли в районе Избища — повара не шпигуют пищу с такой бездумной щедростью. Через час у меня ломило поясницу и с непривычки побаливало плечо. Я не мог отличить по звуку — стоит ли копать в очередном месте или нет; я упорно копал и вытаскивал один зазубренный артефакт за другим. Попались необычные гильзы — и я рассовал их по карманам. Потом, сразу за невысоким бруствером (какой высоты он, интересно, был 70 лет назад?), я наткнулся на россыпь красивых патронов, высыпал гильзы и сунул патроны на освободившееся место. Ещё через час я высыпал из карманов всю мелочь и, проклиная свою неопытность, потащил к месту сбора свою супернаходку: целый танковый трак!

Погода совершенно разгулялась, и от ночного минуса не осталось и следа: между приветливым жёлто-зелёным лесом и радушным синим небом не хватало только идиллически чирикающих птичек.

Карабкаясь от одного окопа к другому и перебираясь через воронки прошлого военного века, я наткнулся на дядю Лёшу.

— Во! — горделиво брякнул я перед ним трак. — Видал? От танка, небось?

Дядя Лёша задумчиво глянул на трак.

— Это от ДТ-75. Тракторный. Красивый, — дядя Лёша пытался скрыть насмешку в голосе, но она так и лезла наружу. Я в сердцах скинул трак с обрывчика, и он тут же исчез между соснами.

— Смотри, — примирительно обратил моё внимание на поваленный ствол дерева дядя Лёша. — Я тебе чтоб показать…

На стволе в совершенно выставочном порядке лежали только что выкопанные чёрным археологом кружка, снарядик и непонятная железка. Я потянулся к снарядику.

— Не трогай! — дядя Лёша в первый раз прикрикнул на меня, — это от сорокапятки, видишь? Стреляный, но не разорвавшийся. Опасная штука. Этот вот как раз может грохнуть. Оставь.

— А кружка — немецкая? — попытался я сгладить собственную оплошность.

— Не. Наша. Вот это — немецкое. Это крышка от котелка. Подписная, именная! Смотри… — И я увидел на крышке нацарапанное имя: Werner.

Не испытывая особой радости от своих неудач, я покинул дядю Лёшу и возвращался на бугор, чтобы посидеть под солнышком, пока копатели закончат работу и соберутся, чтобы идти в лагерь. В двух десятках метров от видневшихся в траве рюкзаков прибор запищал истошно и уверенно. Неизвестно зачем я воткнул штык в землю. Лопатка сразу же глухо звякнула, уткнувшись во что-то твёрдое. Поковыряв немного плотный дёрн сапёркой, я стал отрывать предмет руками. И через минуту я держал в ладонях большую неразорвавшуюся миномётную мину. Кусочек колпачка взрывателя, сделанный из материала, похожего на карболит, был отколот моей лопаткой.

— Мда… Ловко ты её зацепил… — задумчиво проговорил дядя Лёша, осматривая трофей через пару часов, когда они с Пал Аркадьичем вернулись к рюкзакам. — Могла и ё*нуть.

— А забирать будете её, — осведомился я, — сохран, вроде, хороший?

— Не, — равнодушно оценил все находки Пал Аркадьич, — тут ничего интересного нету.

На траве передо мной лежали: большая мина, маленькая мина, снарядик, пробитый пулями котелок (в отличие от песни, пробито было не днище, а бока), очередная сапёрная лопатка. Патроны и гильзы никто не собирал. Дядя Лёша любовно оттирал подписанную неизвестным немцем Вернером крышку котелка — и это была единственная находка, заинтересовавшая копателей за целый день.

Окончание следует…