— Дело, в принципе, несложное, — сказали мне. — Всего-то час самолетом. Но на острове, куда самолет садится, сейчас копны ставят. Можно, конечно, отвезти вас в Усть-Кайтым, это ниже по течению.
— Давайте в Усть-Кайтым, — согласился я.
— Но вовсе не факт, что оттуда попадете в Луговую. Там и неделю можно просидеть. Не часто сейчас ездят по Бирюсе — бензина, понимаете...
— Могу и ногами дойти вдоль берега, — предположил я.
— Что вы! Тридцать километров, и никаких троп! А к реке выходят звери. Недавно в Кирсантьево медведица напала на двоих рыбаков.
Один убежал, другой не успел.
Да, перспектива малопривлекательная.
— А как-нибудь сообщить обо мне в Луговую вы можете?
— Видите ли, рацию у них забрали на шелкопряда. Мы бы доставили вас в Чигашет, это всего в десяти километрах, но пока нет бензина...
Целью моего путешествия была Луговая, маленькая деревня на реке Бирюсе — одно из «более чем пятидесяти» (если верить статистике) старообрядческих поселений Красноярского края. Чтобы достичь Тасеева, центра соответствующего района, мне не пришлось воспользоваться ни оленьей упряжкой, ни вертолетом, ни вездеходом, ни прочими сибирскими национальными видами транспорта — из Красноярска по отличной дороге в Тасеево ходит в меру комфортабельный «икарус». Но все хорошо в жизни не бывает — и в кубообразном здании районной администрации (бывший райком, конечно) удача временно покинула меня, сославшись на тотальное отсутствие бензина. На несколько дней я оказался пленником райцентра.
Жара в Тасеево
Куда пойти? Что делать? — такие вопросы встают перед человеком, отоспавшимся за всю суету городской жизни в номере тасеевской гостиницы «Тайга». Рядом с гостиницей — центральная площадь, голова Ленина на гранитном столбе, памятник героям гражданской. По чахлому скверику слоняются коровы, шуршат листьями, вздыхают — жарко. Дальше, перед кафе «Тайга» (просто столовая) расположился вещевой рынок с небогатым ассортиментом пестрых китайских товаров. Есть несколько каменных зданий — внушительные корпуса больницы, дом быта, редакция газеты «Сельский труженик». А вокруг раскинулось огромное, старое, пыльное сибирское село. Сначала меня поразило отсутствие зелени: нет ничего похожего на улицы-аллеи сел европейской России, все голо, открыто. Позже, оказавшись непосредственно в тайге, я понял, почему так получается. Меньше деревьев — меньше убежищ для комаров, гнуса, мошки и прочей крылатой сволочи, которой славится сибирская земля. Первые поселенцы стремились вырубить и вытоптать все подчистую. Село давно разрослось, редкая мошка долетит до середины, а улицы такими и остались.
Через село, вспарывая холмистые берега песчаными обрывами, то распадаясь меж плоских островов на рукава, то с шумом прорывая нагромождения каменных глыб, течет река Усолка. На травянистых откосах пасутся гуси, поголовно меченные масляной краской, и лошади. На улице Большевистской, возвращаясь с речки, я наткнулся на интересный дом. Его ворота украшены орнаментом из деревянных звезд, лошадей, всадников, а на фасаде, над окнами, укреплена лубочно-яркая застекленная картина: красный кавалерист поднял коня на дыбы. Не для себя старался хозяин, не двор украшал — для людей. «Кто же все это создал?» — спросил я проходившую мимо женщину. «Дед здесь жил, всю жизнь в колхозе с лошадьми проработал, вот и вырезал их. Помер он, сорок дней будет».
Что еще в Тасееве есть? Есть библиотека, место приятное и на удивление посещаемое. Есть краеведческий музей, не знаю, каков — при мне все время был закрыт. Был турклуб, ребята ходили в Саяны — больше не существует. Сейчас даже кино почему-то не привозят. Была бесплатная танцплощадка на месте церкви, сейчас двухметровый крест будущей церкви на месте танцплощадки. Однако жизнь продолжает бурлить по выходным на дискотеке в Доме культуры. Но (из «Сельского труженика»): «Коэффициент брачности (число браков на 1000 чел.) у нас сократился с 11,7 до 5,4». Тот же труженик сообщает, что по району на 1000 мужчин приходится 815 женщин. На дискотеку я не пошел — уж очень сложная демографическая ситуация... Есть стадион. Случаются соревнования.
Молодежь, конечно, курит коноплю, произрастающую в округе; взрослея, переключается на водку — наркотик более привычный, но и более разрушительный. И, кажется, все тасеевцы, от мала до велика, находятся в наркотической зависимости от телевизора. Телевизор может убедить в чем угодно — в том, например, что в Москве из-за невыносимого гнета преступности и носа на улицу не высунешь. Считается, что и в Тасеево преступность растет. Я, правда, ничего такого не заметил, то ли потому, что мирный сон граждан стережет райотдел милиции, разбухший в последние годы с тридцати до более чем ста человек, — как и по всей России, многие честные граждане стали больше бояться милиции, чем каких-то уголовников, — то ли просто не сезон.
Пребывая в райцентре, я неустанно расспрашивал каждого встречного и поперечного о недосягаемых старообрядцах.
— Староверы? Не знаю ничего о них. — А, живут в нашем районе. — Да все деревни по Бирюсе и Чуне староверские. — Не пьют, не курят, матом не ругаются. — Женщины у них красивые, хотя и ходят в платочках, как старушки, а мужики все с бородами. — У молодых староверчиков три волосинки, а все равно борода, не должно ее железо касаться — когда в армии служат, тогда и бреются. — Не те уже староверы. Сами признают: «Не та вера уже». — Но все-таки хорошие они люди, добрые.
Складывалась романтическая картина патриархальной жизни в таежно-речной стране рыбаков и охотников. Бородатое мужское население летом зарабатывает деньги на лесосплаве. Женщинам работать запрещено, да им и по хозяйству дел хватает. У староверов, уверяли меня, муж имеет полное право «учить» жену («Да убоится жена мужа своего»!), что встречает полное понимание тасеевских мужчин: «Правильно, у них бабы хоть не спиваются. А здесь, знаешь, как бабы пьют!»
— Староверы откуда взялись? А вот откуда: дернул белогвардеец в тайгу, бороду вырастил — и готов старовер! — Нет, давно они здесь живут, еще с Екатерины.
А действительно, подумал я, что же происходило в этой местности при Екатерине, а также раньше и позже? И отправился к краеведу Петру Ивановичу Новицкому. Что он мне сообщил, то и пересказываю.
Краткий курс районной истории
В 1619 году несколько тунгусских родов ушли с Енисея, от казаков, требовавших ясак для «белого царя», вверх по Ангаре, Бирюсе (Виру) и Манзе. И на Манзе основали новое стойбище. Вождя тунгусов звали Тасей, и его имя осталось на карте этих мест дважды — названиями реки, в которую сливаются Бирюса и Чуна, и острога, построенного русскими на Манзе 50 лет спустя. Но непокорные тунгусы и здесь не нашли спокойной жизни. После столкновений с казаками Тасей и его братья Коян и Сойт увели свой народ в северную тайгу, где тунгусы и по сей день живут под именем эвенков, как, собственно, они сами себя всегда и называли.
На Манзе промышленник Жилин обнаружил соляные ключи и наладил соледобычу. После его смерти и земли, и соль отошли к туруханскому Троицкому монастырю. Здешняя соль попадала даже в Москву, на царский стол. Для защиты Троицкого солезавода от лихих набегов степняков и был основан выше по Манзе, теперь Усолке, укрепленный острог. Казакам, засевшим в нем, жалованье платили той же солью. Вскоре служивые доказали, что свою соль получают не зря: в 1677 году орда тувинского хана, успешно спалившая Канск, споткнулась на Тасеевском остроге и так и не добралась до солезавода.
На соли вкалывали каторжники: еще в середине XIX века с них даже на время работы не снимали кандалы. А само Тасеево и окрестности стали для самодержавия одним из любимых мест ссылки политических противников. Здесь побывали представители всех этапов русского революционного движения, от декабристов до Дзержинского. Феликс Эдмундович, впрочем, провел в Тасееве всего неделю, а на восьмой день сел в сани и махнул в Лондон. Крестьяне, симпатизанты социал-демократов, так заморочили голову уряднику, что о побеге будущего первого чекиста органы царского режима узнали лишь через месяц.
Но ехали сюда и добровольно. Сначала, после отмены крепостного права, на свой страх и риск, затем, при Столыпине, по государственной программе колонизации селились по Усолке крестьяне. Рядом со старожилами-«чалдонами» строились переселенцы-«лапотоны», жители Смоленской, Вятской, Тверской губерний, чуваши, татары, белорусы, украинцы. При Сталине снова потянулись этапы; «вождь народов» широкими мазками дополнил национальную палитру района немцами, поляками, латышами, литовцами... Многие прижились и уезжать не собираются, хотя дорога открыта. Всех перемешало время, все теперь считают себя сибиряками. Лишь изредка услышишь в деревнях окающий волжский говор или отследишь в разговоре украинское выражение.
Много интересных людей видело Тасеево. Жил тут крестьянский богатырь Виктор Мурашкин. Ростом два метра и 18 сантиметров, он поднимал на плечах лошадь и совершал другие подобные подвиги, а позже выступал борцом в цирке. Не владея никакой техникой, Мурашкин просто расшвыривал соперников и неизменно выходил победителем. Он умер в марте 1930 года, молва утверждает, что его отравили враги, но есть и более прозаическая причина: богатырь не имел никакого понятия о здоровом образе жизни и, как положено народному герою, любил выпить.
Но здесь даже священники были уникальные! В «незабываемом 1919-м» белогвардейский капитан Мартын, командир разгромленных карателей, объяснял свое поражение тем, что в Тасеево необычайно сильны «красные» агитаторы: «Например, знаменитый священник Орлов, который с крестом и Евангелием произносил большевистские проповеди; обладатель большого артистического таланта, он заставлял слушателей рыдать и клясться быть всегда защитниками Совдепа... Его последователь, священник Вашкорин, идя по стопам учителя, призывал записываться в Красную армию и сам первый начертал свое имя». (Для колчаковцев все противники были большевиками, но Вашкорин, видимо, призывал вступать не в армию, а в партизанские отряды Тасеевской республики, существовавшей в тылу у белых в 1918 — 20 годах).
Выяснилось, что рядовой, казалось бы, райцентр имеет богатую историю, которой позавидовал бы не один город в какой-нибудь Оклахоме. После разговора с Новицким я другими глазами взглянул на уже ставшие привычными тасеевские улицы. Но по главному моему вопросу — староверам — Петр Иванович ничего добавить не мог. «Что ж, доживем до понедельника», — подумал я.
Какая тайга без мифов и легенд?
В понедельник фортуна вновь явилась мне в образе Петра Мефодьевича Еременко, охотоведа. Еременко, колоритный сибирский человек, погромыхав своим раскатистым голосом на всех этажах администрации, лаконично сформулировал результаты: «Порядок». Еще плавилось над селом вязкое дневное солнце, а охотоведовский уазик уже — наконец! — помчал нас на восток по шоссе, вскоре превратившемуся в грунтовку, количество ухабов на которой возрастало пропорционально удалению от райцентра. Исчезли поля, к дороге вплотную подступил лес.
Экипаж уазика состоял, за исключением меня, из людей, имеющих прямое отношение к охотнадзору (охотовед, зам. охотоведа Паша, представитель общественности Евгений) и официально именовался «оперативным патрулем охотнадзора».
Тайга пролетала за окнами, все браконьеры попрятались, и экипаж развлекал меня и друг друга легендами и мифами:
— Здесь и золото есть, но где, никто не знает. В Троицком охотник жил — как его звали-то? — приходил из тайги всегда с мешочком песка. Пропивал, конечно. Отлежится и снова в тайгу. Однажды зимой пришел совсем больной, помирает. А он одинокий был, так и умер, никому золото не открыл. Долго потом искали; у нас места глухие есть, но все же не Саяны, люди везде ходили. Братья Лаптевы наткнулись на его избушку. Никакой тропинки к ней не было, он каждый раз с разных сторон подходил. В избушке сита, лопата, все, что для промывки нужно, а рядом ручей. Пробовали там мыть, а все без толку.
— А я думаю, он не мыл, на золотой обоз наткнулся. Белые с золотым обозом отступали по Казачинскому тракту. За Вершининым этот обоз в тайгу вошел, и больше его никто не видел. То ли партизаны напали, то ли белые сами не поделили... А золото в болоте осталось.
— Да! В этих лесах столько могил, столько людей здесь никогда не жило. Проходишь — холмики, холмики... Мы копнули из интереса — действительно, кости. После Колчака это или тунгусы вымерли от какой-то эпидемии? Не знаю.
Переезжаем неширокую, заросшую камышом ленивую речку. «Кайтым», — говорит Еременко. Уазик съезжает с дороги, взбирается на поросший березняком холм.
Среди берез на невысоком постаменте стоит выкрашенный облупившейся серебряной краской печальный мужик со знаменем.
— Здесь летом 19-го был Кайтымский бой. А тут, где памятник, белые окружили командира партизанской разведки с семьей, ведь с семьями отступали. Он застрелил жену, хотел и сам застрелиться, но партизаны в атаку пошли. Слышал про наших партизан? То-то.
Все горит
Машина пожирает километры. Еременко рассуждает о доле охотоведа: — Видел по телевизору егерей в Африке. Техника и оружие — с нашими не сравнить, но и браконьеры другие. Показали, как окружили их охотоведы — настоящий бой! У нас до такого не доходит. Но больше становится браконьеров, больше. Сколько стволов я поотбирал! Есть люди, которые сильно на меня обижены. Вот едем, а машина приметная, из любого куста могут долбануть... Конечно, раньше баловаться в тайгу ходили, а сейчас — потому, что жить надо. Все воруют и продают. Я знаю ребят, зарплату им выдают техническим спиртом, к продаже запрещенным. А что делать? Продают. Хорошо хоть мне деньгами платят. Но нет у егерей ни льгот милицейских, ни денег их, а работа опаснее. Милиционеры, орлы наши, очень даже хорошо свою храбрость безоружным людям показывают. А в тайге-то все по-другому.
Вдоль дороги мелькают странные, будто обглоданные деревья.
— Смотри, червяк поел. Шелкопряд то есть.
То лето в Красноярском крае выдалось небывало жарким. От жары ли, от солнечной радиации — это непредсказуемо, как ритм нашествий саранчи, — вновь после полувекового перерыва появился в лесах сибирский шелкопряд. Черные мохнатые гусеницы длиной в палец поглощают хвою со скоростью огня — недаром шелкопряд получил поэтическое прозвище «живой пожар». Гусеницы живучи, как киношные ниндзя: без пищи могут ползти до 5 километров, 96 часов существовать в горячей воде, и даже заморозки им не помеха, а личинки вообще переносят мороз до двадцати. Естественных врагов у шелкопряда почти нет, наука считает, что поедать его способна только кукушка, а где столько кукушек найти? Выход один: бомбардировка пораженных районов препаратом «Дэцис». Когда вредитель оккупировал староверский поселок Бурный, жители закрылись в домах, задраили все щели и вызвали самолеты. Говорят, улицы были черны от мохнатых трупов. Непонятно, какую воду пили потом люди и какие овощи собирали с огородов... но все это считается несущественным в сравнении с победой над шелкопрядом; ведь не будет леса — ничего не будет.
Весной из пораженных площадей сумели обработать лишь треть, денег не хватило. Враг выжил и превратился в жирных белых бабочек; от этих тварей даже в Тасеево деться было некуда. Деревья после шелкопряда стоят голые, серые, верная добыча для короеда. Леса не будет — ничего не будет. Поэтому бороздят районный небосвод кукурузники-разведчики, готовят новый авиаудар.
— Дождей бы нам, — говорит Еременко. — А если жара продержится, разве что тополя на площади спасем.
Миновав очаг «живого пожара», мы вскоре получили возможность познакомиться с пожаром обыкновенным. Уазик подпрыгивал на колдобинах, скатывался вниз, с натугой заползал на крутые увалы, тогда — видна даль — я различал над бескрайними лесами потемневшее небо. «Туча — думал я. — Наверное, будет дождь?»
— Дым! — сказал Еременко. — Ой как горит! А ведь нам туда.
Через пару километров воздух стал непрозрачным, в сизой дымке тайга по обочинам выглядела тревожно.
— Горит, — констатировал охотовед. — Там гореть-то нечему! Гляди-ка, бульдозер прошел. Ну и что он сделает?
— А что вообще можно сделать?
— Да ничего. Человек бессилен. Ну проложат просеку, или ту же просеку взрывом сделают, или встречный пал устроят — так все это может помочь, а может нет. Самолеты эти... Они хороши в Норильске — сбросил свои полтонны воды, сел на Енисей, заправился, снова пошел. А тут лететь до Бирюсы, что ли? Да и где самолеты? Не поджигать надо, вот что!
Справа тянулся редкий сосновый бор над черной землей — уже прошло низовое пламя.
— Сколько лет в тайгу хожу, — продолжал Еременко, вращая баранку, бросая уазик из стороны в сторону по рыхлой колее — хоть бы раз у меня что загорелось! Само не горит, нет, человек поджигает. Ну не бросай ты свой бычок... Или бутылку выбросили, солнышко на нее посветит, и поехало, по такой-то жаре. Все знают, что можно, чего нельзя, но лета не было, чтобы леса не горели!
Дым густел, но казалось, что пожар еще не перекинулся через дорогу. Справа стлались по мху, хрустели кустарником, облизывали корни сосен языки огня. Еременко прижимал машину к левой обочине, но проскочить не удалось — горело совсем рядом.
— Не нужен такой героизм, — сказал охотовед. — Пойдем посмотрим, что там дальше. Паша, отгони машину.
— Понял, — сказал Паша.
Женька взял карабин, Еременко пристегнул кобуру с пистолетом — «Из огня всякий зверь может выскочить». Мы двинулись вперед, в белый горячий туман. Ноги вязли в песке, дым ел глаза. Женька заметил, как занялись сухие кусты на левой стороне дороги, выругался и стал ломать лапник. Мы присоединились и минут пять ожесточенно хлестали упрямое пламя.
— По-моему, бесполезно, — сказал Еременко, откашлявшись. — Ветер поднимается, все равно перетащит.
Так и получилось. Потянуло ветром, огонь начал взбираться вверх по стволам, заметался по мгновенно вспыхивающей хвое и на глазах у нас перескочил через дорогу, а там уже и так горело. Пожар стремительно переходил в верховой. Тугое пламя свивалось в спираль и одним рывком охватывало дерево от корней до кроны. И раньше было не холодно, но только теперь я ощутил настоящий жар, какой, наверное, можно почувствовать лишь возле мартеновской печи. Прямо по курсу дорога, как в ворота, ныряла меж двух высоких сосен; одна пылала, по другой огонь уже поднимался. «Пробежимся?» — предложил Еременко. Ему не пришлось повторять предложение дважды. Я видел перед собой только Женькину спину, кожей фиксируя приближение и удаление пламени. Мы вырвались из эпицентра, сбавили темп и метров через триста оказались на прогалине. Здесь выгорело почти все, что могло гореть, и дыма было поменьше.
— Сколько зверей гибнет! — сокрушался охотовед. — Молодняк, они же сидят до последнего, выжидают, а выберутся — уже поздно. А птиц сколько...
Ну ладно, за машиной пойду, прогорит — проедем.
Он скрылся в дыму, а мы с Женькой, с трудом отыскав среди пепелища клочок травы, присели и стали ждать. Над пожарищем висела тишина. Медленный дым поднимался к мутному красному солнцу. Иногда где-то неподалеку с треском и глухим уханьем лопались и падали перегоревшие стволы.
— А бульдозер куда пошел?
— Просеку к болоту пробивают, — ответил Женька. — Отчаянные ребята,
но вряд ли у них получится.
Однако, возвращаясь с Бирюсы, мы встретили это желтое чудовище. Возвышаясь над окружающей средой в кабине-аквариуме, монстром правили двое небритых мужиков. Завидев бульдозер, Еременко затормозил, бросился наперерез сверкающему лезвию ковша, взлетел по выступам желтой туши к аквариуму, и сквозь рокот двигателя мы услышали его приветственный вопль. Говорили недолго; охотовед слез, а огнеборческий монстр продолжил путь.
— Все-таки отрубили! — провозгласил сияющий Еременко. — Отрубили огонь от реки, теперь заглохнет! Вот молодцы! А ведь прямо по огню ездят, масло чуть протекло, и считай, живьем поджарились. Они в лесу все время, сейчас им хоть продукты подвозят, а раньше забросят в тайгу, и никого не волновало, сгорели или нет. Отрубили! Вот молодцы!
Но, проехав еще с десяток километров, мы вновь заметили над тайгой расплывчатое дымное облако. Не бывает лета, чтобы леса не горели.
Речка Бирюса
Солнце сползло за гребень увала. Поворот за поворотом — и уазик влетает на разбитую улицу населенного пункта. Распугивая кур, проскакиваем мимо кафе «Бирюса», магазина «Бирюса» и вдруг распахивается за домами вечерняя матовая ширь большой реки.
— Вот она, речка Бирюса! — восклицает оперативный патруль. —Уже староверские края. Вон, вон, смотри, какие бороды!
Стемнело, когда мы достигли поселка Чигашет. Ночь провели на берегу, а утром отправились на поиски лодки. Река — единственный путь сообщения между здешними старообрядческими поселениями. «В Луговую? Нет проблем!» — бодро сказал нам владелец моторки Михаил Гудовщиков.
Староверы появились на Бирюсе не в темном XVII веке и даже не до 1917 года; они бежали на притоки Енисея с Дальнего Востока от репрессий, обрушившихся на них после гражданской войны. Конечно, не дали им отсидеться в лесах, при Сталине записали во «враги народа» — но ничего, выжили. И по сей день живут обособленно, обходятся без многих достижений цивилизации — электричество не везде есть, телевидения нет вообще, но староверам и приемников хватает, чтобы о ситуации в стране иметь свое суждение. Отказались, например, получать ваучеры — ни один не получил.
Сейчас «в верхах» их почитают за районную достопримечательность; в Тасеево в администрации я даже видел настенный календарь с бородатым мужиком в лодке — старовер с Подкаменной Тунгуски... Не то было в застойные годы: ненадежны, считали, эти староверы, к тому же у каждого родственники за границей. Рассказывают историю о бородатом гражданине Австралии, который еще при Брежневе приехал туристом в Москву, ушел от «хвоста», сел в красноярский поезд и в итоге оказался у родных на Чуне. Когда наконец его «вычислили», группа захвата из вооруженных до зубов московских и канских гэбэшников явилась в поселок на спецвертолете. Диверсант сопротивления не оказал, наоборот, обрадовался: «А я-то думаю, кто же меня назад отвезет?» А теперь свободно приезжают сюда гости из Америки, Италии, Норвегии... да чуть не из Парагвая, были бы деньги, дорога стоит недешево.
Блестящая вода Бирюсы неслась навстречу вместе с ветром, плавно разворачивались зеленые горы по обоим берегам. Из протоки между островов возникла другая моторка. «Из Луговой», — сказал Гудовщиков. Лодки поравнялись, заглушили двигатели: обмен новостями. «Зачем в Чигашет-то?» «Долг отдать надо», — туманно ответили луговские бородачи. Могучее течение тащило лодки под скальной стеной, живописно поросшей соснами. К моему удивлению — вот уж не ожидал в такой глуши — скалы оказались исписаны разнообразными словами и словосочетаниями. «Грамотен русский народ», — сказал я. «Слишком грамотен», — отметили староверы.
Честное слово, казалось, что беседуешь где-нибудь на московском бульваре с интеллигентами, только что вышедшими из театра. Их речь, правильная, литературная, разительно отличалась от того, что я привык слышать в сельской (да и не только в сельской) местности; чувствуется, что люди по вечерам не глазеют в ящик, а книги читают. И никаких особых сибирских выражений я от них не услышал. Возможно, такова специфика Луговой — в Бурном, говорят, пришельца встречают приветствием вроде: «Однако чо, паря, в мире делатся? Кака-ни-кака новость есть?», а перед тем, как испить браги, приговаривают: «По единой мере не возбранно» (курящих староверов действительно не видел, но мирскую водку они просто заменяют брагой собственного производства).
За очередным изгибом русла, на высоком правом берегу, показались дома Луговой. Лодка пропахала дном отмель, проворный Женька выскочил на пляж, подтянул моторку за нос. По земляной лестнице мы поднялись на своеобразную деревенскую набережную, отгороженную забором от бровки обрыва. Первое, что я увидел в Луговой, — детей, которые играли между крепких, на века рубленных из сосны и лиственницы изб то ли в прятки, то ли в салочки, но уж явно не в черепашек-мутантов. Детей в старообрядческих семьях много, бывает и по десять человек. Уже лет с семи начинается их трудовая жизнь — сначала помогают на покосе, в огороде, а потом и выходят со взрослыми на рыбалку. Школы у староверов свои. Но в Луговой только начальная. Продолжать образование приходится в миру, сейчас староверы отпускают детей даже в городские вузы. Утверждают, что все возвращаются. Учительница в Луговой школе — Зинаида Зорина, внучка Павла Никитича Мартюшева, деревенского патриарха 1917 года рождения.
Павел Никитич, седобородый, в красной косоворотке, встретил нас, сидя на кровати под смотревшимся совершенно экзотически (рядом с русской печкой, иконами и толстой библией в потемневшем переплете) ковром с томными сеньоритами и сеньорами при гитарах и сомбреро. «Это ему из Уругвая привезли», — шепнул Гудовщиков. Я сомневался в терминах — называть ли староверов староверами или, может быть, «истинно православными»? Так и спросил. «Можно старовером звать, я и сам так себя назвать могу, — ответил Мартюшев. — Вот если бы перестали меня так называть, я бы призадумался».
Луговские староверы, как и старообрядцы по всему Енисею, — часовенного согласия. Часовенное согласие основано еще в начале XVIII века; отличие его от других согласий Павел Никитич объяснять не стал (« Да у всех у нас тут вера одна»), но, стоило Женьке упомянуть тополевское согласие, грохнул крепким кулаком по столу: «Это ересь! Ересь!» Глаза под очками грозно блеснули; на миг я увидел в нем ревнителя старой веры, одного из тех, кто сжигал себя в скитах на болотах, чтобы не попасть в руки «никониан». Но о расколе он повествовал довольно спокойно: о том, что патриарх Никон и протопоп Аввакум были родом из одной деревни и даже дружили в детстве, а потом Никон спелся с царем Алексеем...» Чего придумал, писать: И-и-сус! Сказано в библии: Исус, нет там никакого второго «и»!»
Всякие помпезные формальности, играющие столь важную роль в официальном православии, у старообрядцев на Бирюсе, Чуне и в Тасеево сведены к минимуму. Они — беспоповцы, нет у них ни храмов, ни священнослужителей. Молятся просто в избе, обряды там же проводят. Крестить младенца может и сам отец; имена, кстати, у луговчан вполне обычные, за исключением, наверное, Макара и Лазаря. «А может старовер зайти в церковь?» «Отчего же, может. Только молиться не будет. Кому там молиться?» Колхозов в старообрядческих поселениях никогда не было, живут общиной. «Как же так, — спрашиваю, — а кто же у вас руководит?» «Кто может, тот и руководит», — ответил дед Мартюшев, как настоящий народный анархист.
Но в жизни общины сохраняются ограничения, возникшие в те давние времена, когда старообрядцы скрылись в лесах от внезапно ставшего «антихристовым» внешнего мира. Жениться можно только на «своих», поэтому, кажется, все староверские роды по Енисею и притокам уже породнились. В последнее время парни, говорят, осмелели и берут жен «со стороны», но для девушек такой вариант по-прежнему исключен. Общение с «никонианами», которого в прежние годы всячески старались избегать, сейчас происходит повседневно, но и сегодня гостю из мира подадут особую посуду, из которой после ни один старовер есть не будет.
— А давно вы здесь живете? Давно существует деревня?
И Павел Никитич Мартюшев поведал нам историю своей жизни.
Автобиография Павла Никитича Мартюшева, ровесника Октября.
В этой деревне я первый кол забил. А почему мы здесь поселились, расскажу, если интересно. Родился я на Дальнем Востоке, под Спасском. Мал был еще, когда отца моего расстреляли, и с ним семерых. За что? Да кулаки или как там... Нашли за что. Потом ушли мы в Маньчжурию, много народу тогда уходило. Жили там под городом Мугодзяном нашим, русским поселением. С японцами никаких споров не было. Японцы и оружие нам разрешали носить, даже нарезное. Пришла в 45-м Красная армия. Опять бы уходить, да разве уйдешь? Сначала ничего... а потом попросил нас один командир лошадей перегнать; мы пригнали, загнали во двор, куда нужно было, смотрим — а они за нами ворота закрывают и кругом уже с автоматами стоят. Дали мне десять лет по статье 58. 8 лет просидел на Чукотке, где кобальтовый рудник, из них три года в самой шахте. Ну а в марте 53-го, как Сталин умер, меня вроде освобождают. А когда домой, спрашиваю, гражданин начальник? Никогда, говорит, здесь жить будешь. А у нас в поселке был немец, самогонщик. Все к нему ходили — и мы, и начальство. Вот он и устроил мне встречу с комендантом. Выпили вместе, а уж тогда комендант и объяснил: у тебя, говорит, жена в Маньчжурии осталась. Вот если бы она в СССР переехала — мы тебя в первый самолет и к жене, в любую точку Союза. Хорошо. Написал письмо — письма уже доходили — и хозяйка моя сделала все как нужно. Ей предложили на выбор: Алтайский край или Красноярский. Приходит подтверждение от Канского КГБ — гражданка такая-то прибыла, и в самом деле меня сажают в самолет.
А сюда прибыли в апреле 56-го. Я и еще несколько мужиков с семьями, контракт с леспромхозом заключили. Ну, те не выдержали, скоро сбежали — летом от мошки было не продохнуть, место ведь неутоптанное. А нам и уезжать некуда. Работали. Потом к нам другие люди переселились, староверы с Енисея. А я тогда еще поднадзорным числился, два раза в месяц ходил через тайгу 80 километров в Тасеево отмечаться, зимой на лыжах, летом так, дорог тогда здесь совсем не было. И вот как-то раз — четыре дня, как я вернулся, — приходит с оказией повестка: явиться снова! Я уж слышал о таком, подержат на свободе, и в лагерь по новой. Но жена мне говорит: времена уже не те. Пошел. Добрался, прихожу к коменданту; обычно-то я у двери садился, а тут, смотрю, берет он стул и ставит прямо перед своим столом: садись, пожалуйста, Пал Никитич. И читает мне бумагу... короче, полная реабилитация. Можно, говорит, больше не приходить. Ну вот. С тех пор жили здесь спокойно, никто нас не трогал. В тайге промышляли, в реке рыба всегда есть... Да только отказала нам тайга.
Отход на север
В новые времена Павел Мартюшев успел поездить по свету — на Аляске побывал, в Канаде. Здорово, говорит, у них, горы красивые, лес хороший, дома богатые — а не то, не то. Отдельно от мира там жить никак не выходит. «Австралийцы в перестройку в Луговую приезжали — все им понравилось, загорелись: давай, мол, всех наших из Австралии на Бирюсу перетащим! Насилу отговорил: подождите, ребята, пару годов. А потом всем стало ясно — не стоит с переездом спешить.» Жизнь на Бирюсе меняется не в лучшую сторону. Несколько лет, как прекратился сплав — значит, нет работы. Не обменяешь рыбу на бензин — дорог бензин, да и рыбы стало меньше. Есть еще в тайге медведи, рыси, волки, но вот соболя уже почти нет, пропал соболь. Есть у деда Мартюшева пасека — «С пасекой прожить можно» — но болезнь какая-то поразила пчел, а лекарства не достанешь. И, как назло, главные очаги поражения лесов сибирским шелкопрядом оказались рядом со старообрядческими поселениями. «Уже и вам здесь жить нельзя, а нам тем более», — говорят староверы мирским.
Года три как начался исход староверов с Бирюсы и Чуны. Строят баркасы, сколачивают плоты, сплавляются по Ангаре и Енисею до Ярцева, где впадает с левого берега река Сым. Там места еще нетронутые. Вверх по течению ставят дома, осваивают участки, налаживают хозяйство. Работа тяжелая, поэтому первыми уезжают на Сым мужчины, когда обустроятся — перевозят и семьи. Пустеют старые поселки, исчезает таежная страна староверов, чтобы возродиться на севере.
Свет фар бежит впереди машины; взлетают какие-то птицы, сразу растворяясь в темноте. Еременко, бессменный рулевой, с энтузиазмом поучает Женьку, перечисляя его действительные, мнимые и ожидаемые проступки, для лучшего усвоения оснащая речь мощными энергонесущими конструкциями. Бесполезно: Женька дремлет на заднем сиденье, насколько это позволяют ухабы. Дорогу перебегают зайцы, мечутся в луче света, лезут под колеса. Еременко бьет по тормозам.
— Зайчик! Смотри, Коля, зайчик побежал! Маленький какой! — умиляется охотовед. — Люблю я их. А еще бурундуки у нас есть. Ты, Коля, бурундучков видел?
Николай Муравин | Фото Фреда Гринберга
Тасеево Чигашет -Луговая Москва
