Бредить Парижем и страстно желать встречи с ним — давняя русская особенность. Еще в 1790 году молодой путешественник Николай Карамзин, приближаясь к Парижу, писал: «Вот он, — думал я, — вот город, который в течение многих веков был образцом всей Европы, источником вкуса, мод, — которого имя произносится с благоговением учеными и неучеными, философами и щеголями, художниками и невеждами, в Европе и в Азии, в Америке и в Африке, — которого имя стало мне известно почти вместе с моим именем; о котором так много читал я в романах, так много слыхал от путешественников, так много мечтал и думал!.. Вот он!.. Я его вижу и буду в нем!..» — Ах, друзья мои! Сия минута была одною из приятнейших минут моего путешествия!»
К желанной встрече с Парижем я шел все первое полстолетие своей жизни. Но тогда выезд в Париж был для меня, как и для многих, так же реален, как полет на другие планеты... И вот наконец в декабре 1990 года, когда еще гремели фанфары перестройки и русские были желанными гостями за рубежом, я, как и молодой путешественник двести лет назад, приближался к Парижу — с такими же «живыми чувствами, с таким любопытством, с таким нетерпением».
Я ждал встречи с парижскими музеями, улицами и площадями, бульварами, знаменитыми кафе, Сеной, Эйфелевой башней и многим другим...
Но было в Париже одно место, посетить которое я считал более своим долгом, чем интересом. Это — русское кладбище Сент-Женевьев-де-Буа в южном пригороде Парижа, где похоронены и мои родственники.
Живя в Париже у своих родных, я, сам поначалу этого не осознав, получил редкую возможность, попав на Сент-Женевьев, не торопиться к отъезжающему автобусу.
Начало декабря в Париже было сродни нашему октябрю. И в ясный день словно бы нашей золотой осени я входил в ворота русского кладбища на окраинной улице Лео Лагранж. И началось...
Была белая свеча Успенской церкви, вызывающей в памяти образ Покрова на Нерли, звонница, словно бы перенесенная сюда из древнего Новгорода, березы, еще не совсем облетевшие... Тишина... И каскад знакомых по истории и литературе русских фамилий...
Но больше всего меня поразили могилы участников Белого движения. Я почувствовал, до какой степени справедливы слова князя Сергея Евгеньевича Трубецкого, запомнившиеся мне при чтении его воспоминаний, написанных в эмиграции: «Будет ли наш прах покоиться в родной земле или на чужбине — я не знаю, но пусть помнят наши дети, что где бы ни были наши могилы, это будут русские могилы и они будут призывать их к любви и верности России». На каждой из них — какой-нибудь символ ушедшей России: Андреевский флаг из голубых и белых цветов, изображение русского ордена, восьмиугольный крест с крышей и золотыми куполами-луковками, горящие в нишах крестов свечи... И оставшиеся такими злободневными слова: «Боже, спаси Россию!» — на могиле братьев Кудрявцевых, добровольцев русской Северной армии. Я обходил полковые участки алексеевцев, дроздовцев, корниловцев, моряков, казаков, лежащих плечом к плечу, как когда-то в боях... И участки, где похоронены те, кто хотел, чтобы их вспоминали как кадетов и где на каждой могильной плите лежит погон кадетского корпуса из цветного фарфора...
Рассматривал воссозданный Галлиполийский памятник и думал о тех, кто покоится в тишине французского кладбища — о русских людях, страстно любивших родину, не щадивших своей жизни на войнах с ее врагами и оказавшихся далеко от ее пределов...
Я уехал из Парижа, вспоминая, конечно, его неповторимый облик, уют уличной жизни, архитектурные шедевры и шедевры искусства, обаятельных парижан, но унося в сердце русское кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.
Об этом кладбище много написано, но, главным образом, как о пантеоне деятелей русской культуры за рубежом. У меня же возникло желание — как чувство долга — написать об участниках Белого движения, нашедших здесь вечный покой. Неторопливо рассказать о них, используя в палитре рассказа все краски, а не только одну. Чтобы «прикосновение к истории» не осталось только поэтическим символом. Чтобы взгляд на их могилы стал поводом поговорить о нашей недавней истории — без кавычек.
И была задумана работа, в которой фотографии дополнялись бы текстом, не только сообщающим сведения из истории, но и воскрешающим — насколько это возможно — облик погребенных здесь русских людей.
Начав работу, я с глубоким сожалением убедился, что практически некому рассказать о гражданской войне по собственным впечатлениям. На помощь пришли многочисленные воспоминания, изданные за рубежом и наконец-то ставшие доступными для чтения в России. Материалы архивов, в том числе Русского зарубежного исторического архива, созданного русскими эмигрантами в Праге и привезенного оттуда в СССР после окончания второй мировой войны, но около полувека закрытого для исследователей. Неоценимым источником стали также исторические собрания друзей, в которых зачастую находишь нужную книгу, лишь протянув руку к полке.
С особым чувством эта работа ведется сейчас, когда тень гражданской войны вновь пугает Россию. Именно в наши дни нелишне вспомнить, какие беды несет братоубийственная война, в которой нет победителей...
Я горячо благодарю историков: члена-корреспондента Российской академии наук Я.Н.Щапова, научного сотрудника Института военной истории А.И.Дерябина и заведующего отделом Артиллерийского музея П.К.Корнакова за профессиональную помощь, оказанную автору.
Ниже предлагается несколько страниц из задуманной работы.
Кубанский казак Улагай
Улагай... В этой фамилии слышится что-то от азартной охоты, памятна она не только тем, кто изучал историю гражданской войны, но и просто знакомым с поэзией 20-х годов в России:
Идет эта песня, ногам помогая,
Качая штыки по следам Улагая,
То чешской, то польской,
То русской речью —
За Волгу, за Дон,
За Урал, в Семиречье.
Это строки из романтической «Песни о ветре», с которой в 1926 году началась поэтическая известность бывшего красноармейца Владимира Луговского.
Генерал-лейтенант Сергей Георгиевич Улагай (1876-1944) — кубанский казак, выпускник Николаевского кавалерийского училища (которое в бытность его Школой гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров окончил Лермонтов), участник русско-японской войны.
В первую мировую он — полковник, командир 2-го Запорожского полка Кубанского казачьего войска. В конце 1917 года на Кубани, где он оказался после участия в неудавшемся выступлении генерала Л.Г.Корнилова против Временного правительства, Улагай формировал добровольческие части. В Ледяном походе Добровольческой армии в феврале-мае 1918 года с Дона на Кубань и обратно полковник Улагай командовал пешими кубанскими казаками-пластунами. Позднее был начальником 2-й Кубанской казачьей дивизии, а с марта 1919 года — командиром 2-го Кубанского конного корпуса.
В ноябре 1919 года был произведен в генерал-майоры, в 1919-м — в генерал-лейтенанты. В феврале 1920 года, выжив после тифа, Улагай вступил в командование Кубанской армией Вооруженных Сил Юга России.
Он вошел в историю как командир группы особого назначения Русской армии генерала Врангеля, высадивший из Крыма десант на Кубань летом 1920 года. П.Н.Врангель вспоминал: «Генерал Улагай мог один с успехом «объявить сполох», поднять казачество и повести его за собой. За ним должны были, казалось, пойти все. Отличный кавалерийский начальник, разбирающийся в обстановке, смелый и решительный, он во главе казачьей конницы мог творить чудеса».
Но «поднять» кубанское казачество Улагаю не удалось. Десант на Кубань, одна из последних ставок белых в гражданской войне, потерпел поражение. Советская история приписала главнокомандующему Русской армией генералу Врангелю увольнение генерала Улагая из рядов армии как виновника поражения. На самом деле два приказа Главнокомандующего от августа и сентября 1920 года отражают лишь перемещение генерал-лейтенанта Улагая по службе. Интересно, что писал о нем советский военный историк А.В.Голубев, сам участвовавший в боях с десантом: «Улагай крепко держал в руках управление своими частями и, несмотря на ряд частных поражений, не допустил разгрома своих главных сил.
Это и дало ему возможность планомерно произвести обратную эвакуацию в Крым, забрав с собой не только все свои части, больных и раненых, но и мобилизованных, бело-зеленых, пленных красноармейцев, в том числе и раненых». Это — оценка, данная в 1929 году, когда в России человеку пишущему еще удавалось представить события такими, как они были.
После эвакуации из Крыма, как и большинство русских офицеров, уцелевших в гражданской войне, генерал-лейтенант Сергей Улагай эмигрировал. Но не было у него ни службы в албанской армии, ни сотрудничества с гитлеровцами в годы второй мировой войны, приписанных ему советской историей, поскольку, как выяснилось, к этому имел отношение другой человек — полковник Кучук Улагай.
Считается, что Сергей Георгиевич Улагай умер в 1944 году. В1948 году его прах был перевезен «откуда-то издалека» на кладбище Сент-Женевъев-де-Буа, где после отпевания отцом Борисом (Старком) С.Г.Улагай нашел свое последнее пристанище. «Вечная слава Русскому Воину» — написано на его скромной могиле. И вечная память.
Дроздовцы
«Дроздовцы», воины Добровольческой армии, носили на малиновых погонах вензель и на мотив марша Сибирских стрелков (хорошо известный нам по песне «По долинам и по взгорьям») пели свой, Дроздовский марш:
Из Румынии походом
Шел Дроздовский славный полк,
Для спасения народа
Нес геройский, трудный долг.
Полковник Генерального штаба Михаил Гордеевич Дроздовский (1881-1919) в декабре 1917 года в Румынии начал формировать из русских, воевавших на Румынском фронте, добровольческий отряд. В марте 1918 года отряд, называвшийся 1-й отдельной бригадой русских добровольцев, выступил из Ясс на Дон. «Впереди лишь неизвестность дальнего похода. Но лучше славная гибель, чем позорный отказ от борьбы за освобождение России!» — напутствовал своих бойцов Дроздовский. Дроздовцы совершили 1200-верстный поход, с боями заняли Новочеркасск и Ростов и в июне 1918 года присоединились к только что вышедшей из Ледяного похода Добровольческой армии генерала А.И.Деникина. Полковник М.Г.Дроздовский принял командование 3-й дивизией, основу которой составил его отряд.
В ноябре 1918 года в бою под Ставрополем Дроздовский был ранен и 14 января 1919 года умер от заражения крови в ростовском госпитале. Тело его было перевезено в Екатеринодар и похоронено в Войсковом соборе. В память М.Г.Дроздовского, перед смертью произведенного в генерал-майоры, его шефство было дано стрелковому и конному полкам.
В марте 1920 года в Екатеринодар, уже занятый красными войсками, ворвался отряд дроздовцев и вывез гроб генерал-майора, — чтобы не повторилось неслыханное надругательство, какое в апреле 1918 го да в том же Екатеринодаре было учинено над прахом генерала Л.Г.Корнилова. Гроб с телом генерала М.Г.Дроздовского морем был вывезен из Новороссийска в Севастополь и там в сокровенном месте похоронен. Где — теперь этого уже никто не знает...
Дроздовские части были одними из самых боеспособных. За три года гражданской войны дроздовцы провели 650 боев. Их стихией были особые атаки — без выстрелов, во весь рост, впереди — командиры. Более пятнадцати тысяч дроздовцев осталось лежать на полях сражений братоубийственной войны, ставшей трагедией России.
Последние дроздовские части закончили свое существование в Болгарии, куда попали после эвакуации галлиполийского лагеря. А на участке русского кладбища Сент-Женевьев-де-Буа, именуемом «дроздовским», похоронены рядом друг с другом уцелевшие в гражданскую «дрозды», как они себя называли, и на чужбине сохранившие верность своему полковому братству.
Сейчас над могилами дроздовцев уже не возвышается хорошо известная по старым фотографиям трехарочная звонница — в 1987 году взамен обветшавшего памятника был установлен новый. Но, как и прежде, на нем ярко выделяется бело-малиновый крест с вензелем дроздовцев и надписью «Яссы» — знак 2-го офицерского стрелкового генерала Дроздовского полка. И все долгое парижское лето могилы дроздовцев украшают белые и малиновые флоксы.
Поручик Рябчиков
Поручик Александр Матвеевич Рябчиков (1888—1965) — рядовой участник Белого движения. Выпускник Московского технического прядильно-ткацкого училища, он ушел на фронт первой мировой войны вольноопределяющимся. В 1916 году окончил Петергофскую школу прапорщиков и до марта 1918-го воевал на Юго-Западном фронте. Командир роты 43-го Охотского пехотного полка поручик Рябчиков за отражение атаки 13 августа 1917 года на реке Збруч, по представлению солдат роты, был награжден Георгиевским крестом 4-й степени.
В марте 1918 года на станции Клин, тогда еще Николаевской железной дороги, у возвращавшегося по демобилизации боевого офицера враждебно настроенная толпа сорвала погоны и Георгиевский крест. Все домашнее имущество многодетной семьи, нажитое трудом отца, отставного унтер-офицера, фабричного служащего, было реквизировано... И тогда для демобилизованного поручика во имя спасения России от собственного, не чужеземного врага началась вторая война, такая же Великая, как и прошедшая, — в рядах Северо-Западной армии генерала Юденича.
Было наступление на красный Петроград, едва не закончившееся его победным взятием, отступление, ад обстрела белых частей орудиями главного калибра линейного корабля «Севастополь» (парадокс истории: в марте 1921 года «Севастополь» стал ядром антибольшевистского Кронштадтского восстания).
В ноябре 1919 года отступавшая под натиском красных, уставшая от непрерывных боев Северо-Западная армия встретила на границе направленные на нее штыки недавних союзников: граница ставшей независимой Эстонии оказалась на замке. Когда все же «милостивое» разрешение эстонского командования перейти границу было получено, части Северо-Западной армии разоружили и загнали в леса и болота. И только после вмешательства английской миссии русские части были размещены в населенных пунктах близ Нарвы.
Но тут на еще недавно доблестную армию, стоявшую у ворот Петрограда, обрушилась новая беда — сыпной тиф. Журналист Г.И.Гроссен, оставивший воспоминания «Агония Северо-Западной армии», писал: «Пьеса «Мороз по коже» петроградского Театра Ужасов бледнела перед тем ужасом, который я испытывал в Нарве в начале февраля (1920) при посещении «госпиталя» — парусиновой фабрики, которая, в полном смысле этого слова, была гробом живых и мертвых людей». Поручику Рябчикову повезло — он выздоровел, спасенный добрыми людьми, на крыльцо дома которых был положен «живым трупом»...
После окончательного расформирования Северо-Западной армии в марте 1920 года выживших после тифа русских солдат и офицеров, ставших «лицами без определенных занятий», эстонское правительство направило на принудительные лесные работы — лесоповал и добычу торфа.
Этот очередной круг ада — полузвериную жизнь в лесу — преодолели только самые стойкие. Бывший поручик Рябчиков оказался в их числе.
А потом был переезд во Францию, эмигрантское существование в Париже, ожидание ареста во время немецкой оккупации. И всю жизнь — тоска по России, страстное желание увидеть кого-нибудь из оставшихся на родине близких. Приехавшая в конце 1965 года в Париж после долгого и изнурительного оформления выезда сестра Татьяна Матвеевна застала лишь свежую могилу брата, с которым рассталась сорок семь лет назад...
Твое лицо,
Твое тепло,
Твое плечо —
Куда ушло?
Галлиполийский обелиск
Этот памятник возвышается в центре участка, называемого Галлиполийским. Когда-то подобный памятник стоял неподалеку от Галлиполи — небольшого турецкого порта в Дарданеллах, где в ноябре 1920 года после эвакуации из Крыма, по распоряжению французского оккупационного командования, были размещены части Русской армии генерала Врангеля. Здоровье людей, высаженных в буквальном смысле на голом месте, было подорвано перенесенными тяготами — и на греческом кладбище вскоре стали появляться русские могилы. Их становилось все больше, и русских изгнанников начали хоронить на месте старого армянского кладбища, где, по преданию, хоронили пленных запорожских казаков и русских солдат Крымской войны. Здесь и образовалось Русское военное кладбище.
У обитателей галлиполийского лагеря возникла мысль увековечить память своих соотечественников, умерших на чужбине. Решили соорудить памятник. Автором его проекта и одновременно строителем стал подпоручик Технического полка Н.Н.Акатьев. Для сооружения памятника по приказу генерала А.П.Кутепова, командира 1-го Армейского корпуса, в который были сведены русские части в галлиполийском лагере, каждый должен был принести хотя бы один камень.
И потекла «бесконечная вереница людей, согнувшихся под своей добровольной ношей, в том числе седых стариков и малых детей, с тихими и серьезными лицами приходивших на кладбище», — вспоминал Николай Николаевич Акатьев. Было принесено 24 тысячи камней.
Памятник, торжественно открытый 16 июля 1921 года, напоминал одновременно и древний курган, и шапку Мономаха, увенчанную крестом. На мраморной доске под двуглавым российским орлом было написано: «Упокой, Господи, души усопших. 1-й Корпус Русской Армии своим братьям-воинам, в борьбе за честь родины нашедшим вечный покой на чужбине в 1920-21 годах и в 1854-55 г.г., и памяти своих предков-запорожцев, умерших в турецком плену».
Галлиполийский памятник был разрушен землетрясением 23 июля 1949 года. Его уменьшенную копию как дань памяти всем участникам Белого движения в России к сорокалетию со дня открытия было решено установить на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, где к тому времени нашли последний приют многие участники движения. И как когда-то камни, теперь — деньги на сооружение памятника были собраны русскими людьми, уже рассеянными по всему миру. Проект воссоздания Галлиполийского памятника безвозмездно делали супруги Бенуа: Альберт Александрович и Маргарита Александровна, ранее создавшие проекты Успенской церкви на этом же кладбище и храма-памятника под Реймсом в честь погибших во Франции в 1914-18 годах русских воинов.
Памятник был открыт в воскресенье, 2 июля 1961 года в присутствии большого количества народа. На мраморной доске под двуглавым орлом была сделана новая надпись: «Памяти наших вождей и соратников». Другая мраморная доска с краткой историей памятника прикрывала замурованную нишу, куда были вложены списки «в рассеянии скончавшихся» участников Белого движения. А по восьмиугольному цоколю шли посвящения генералу Лавру Георгиевичу Корнилову и всем воинам корниловских частей — корниловцам, адмиралу Колчаку и всем морякам российским, генералу Маркову и марковцам, казакам, генералу Дроздовскому и дроздовцам, генералу Деникину и первым добровольцам, генералу Алексееву и алексеевцам, генералу Врангелю и чинам конницы и конной артиллерии...
Ни один из вождей Белого движения, чье имя увековечено на памятнике, не нашел здесь своего последнего приюта. Большинство приняло смерть в России и осталось там без могил и крестов. Прах умершего в Екатеринодаре М.В.Алексеева удалось перевезти в Сербию, а уцелевшие А.И.Деникин и П.Н.Врангель оказались погребенными далеко от парижского кладбища, где одиноким стражем могил русских воинов возвышается Галлиполийский памятник.
Владимир Лобыцын | Фото автора и П.Корнакова
