Окончание, Начало см. в №l/1994.
История одной морской трагедии, прочитанной заново
К огда в двух лье от «Медузы» шлюпки оставили плот, было одиннадцать часов. Плот нес на себе 147 человек: кандидат в офицеры Куден, хирург Савиньи, 4 офицера пехотных войск, 120 солдат, около пятнадцати матросов и несколько пассажиров. Осадка плота составляла 50 сантиметров в центре и 60 — 70 на оконечностях. Из провизии — только 5 бочонков вина и мешок бисквитов, размокших от морской воды. Ни одного навигационного инструмента, а ведь Рейно утверждал, что оставил на борту плота все необходимые приборы.
Когда шлюпки начали исчезать из вида, на плоту раздались крики отчаяния и ярости. Затем они уступили место жалобам. Страшное зрелище представляли собой эти 150 человеческих торсов посреди необъятного моря, тесно прижатых друг к другу в кипящей морской пене и метавшихся на плоту. Роптали, конечно, не завистливый Савиньи и не язвительный Корреар. Это был и не Куден. Он знал флотские традиции, еще не разуверился в своих командирах и товарищах. Морская вода разъедала еще не зажившую его рану. Его посадили на бочку, и он возвышался над своим странным экипажем. Он приказывает начать установку рангоута и паруса и попробовать взять курс к берегу. Он требует принести переданные, по словам Рейно, на плот компас, секстант и карту, но их не находят. То ли их забыли передать, то ли они упали в море во время погрузки. Снова раздаются крики ярости. У одного из рабочих, находившихся под началом инженера Корреара, в кармане оказывается буссоль. Его передают из рук в руки, но легкий инструмент «весом с экю» выскальзывает из рук и исчезает между плохо пригнанными друг к другу досками палубы. Люди на плоту погружаются в отчаяние.
Тогда вместо ослабевшего Кудена выступает на первый план Савиньи, рвущийся к власти, его поддерживает наделенный богатым воображением Корреар. Справедливости ради надо отметить, что Куден очень страдал от своей раны. Безумием было поручать ему командование плотом, но и с его стороны было безрассудством принять командование на себя, не ища себе замены. Но Куден из той же породы, что и лейтенант Эспье: несмотря на молодость, он не боится жертвовать собой. Но, как бы там ни было, на плоту, хоть и по другой причине, наблюдается тот же феномен, что и на «Медузе». Командующий утрачивает свой авторитет. Случайный человек занимает его место. Разница лишь в том, что то, что было простительно для Кудена в его состоянии, для Шомарея было непростительно.
Савиньи — врач. Он знает слабости человеческой натуры. Он понимает, что даже самая грубая и поспешная трапеза способна разрядить обстановку. Он приказывает смешать размоченный морской водой бисквит с небольшим количеством вина; эта кашица роздана всем и немедленно съедена. В результате бисквитов больше не остается. Спохватившись и поняв, какой опрометчивый поступок он совершил, Савиньи устанавливает дневной рацион в три четверти литра вина на человека. Затем, чтобы скрасить всеобщее уныние, Савиньи произносит очень примечательную речь, совершенно непохожую на предшествующую ей речь Кудена. Он тоже возрождает надежду, но по-своему: эта надежда на отмщение! Он вновь разжигает ненадолго утихшие страсти, тем, что восстанавливает всех против командования, ответственного за предательство. Таким образом, он подчинил себе этих людей, изнуренных настолько, что им было трудно думать самостоятельно. Еще немногим позже, по просьбе Кудена, лишенного возможности передвигаться, он занимается установкой временного рангоута. По его приказу разрубается мачта из погибшего фрегата, устанавливаются опоры, развертывается бизань: пропорции соблюдены, парус ориентирован правильно, но все это мало влияет на скорость плота — в основном он движется благодаря течению. Из доклада Корреара — Савиньи:
«Крики людей смешивались с шумом водяных потоков, море постоянно поднимало переднюю часть плота, нас каждый момент могло смыть за борт... Всю ночь боролись со смертью, крепко удерживаясь за тросы. Мы находились между жизнью и смертью, оплакивая свою горькую судьбу, сопротивлялись безумству волн. Так мы провели первую ночь на плоту. То здесь, то там слышались страшные крики солдат и матросов, они готовили себя к не минуемой гибели и прощались друг с другом, горячо моля Всевышнего о спасении. Все молились об этом, но никто не верил, что мольбы их исполнятся».
К рассвету на плоту оказалось двадцать погибших. У двенадцати из них ноги были зажаты между досками, когда они скользили по палубе, остальных смыло за борт.
Первый и второй бунты
День 6 июля начался с самоубийства булочника с «Медузы» и двух юнг. Они попрощались с товарищами и казалось, что он видел землю, кто-то замечал несуществующие корабли. Бесполезный парус решили все же не снимать: его полотнище могло быть замечено со шлюпок. Ведь еще была надежда, что они вернутся с острова Арген. Эта мысль поддерживала людей, уже начавших страдать от голода, а бисквита не осталось ни кусочка; приходилось довольствоваться тремя четвертями литра вина.
Стояла страшная жара, но от жажды спасало то, что плот был сильно погружен в воду. К вечеру снова начался ропот. Ночь принесла с собой облака, непроницаемую темноту и пронизывающий ветер. И снова те же испытания. По свидетельству Корреара — Савиньи, «волны набегали со всех сторон и увлекали за собой людей, несмотря на их отчаянное сопротивление. Несчастные так сгрудились в центре плота, что некоторые задохнулись, придавленные телами навалившихся на них товарищей».
Офицеры держались у малой мачты и всякий раз, когда налетал новый вал, кричали остальным, к какому борту прижаться, чтобы не смыло волной; пассажирам приходилось перемещаться на более поднятую сторону, чтобы служить живым противовесом. Плот вел себя на волнах как простая лодка, болтающаяся на воде.
Так прошло несколько мучительных часов. Ветер утих. Корреар и Савиньи не упоминают об этом затишье. Между тем, если бы шторм и свирепствовал вплоть до наступления следующего дня, то баталии, разыгравшиеся на плоту, были бы просто невозможны. В докладе Корреара — Савиньи содержится приведенная ниже версия событий. Но прежде, чем дать основные ее положения, оговоримся, что описанная ими картина возлагает вину за происшедшее на простых солдат: факт сомнительный и не подтвержденный показаниями других свидетелей.
Итак, основные этапы мятежа по Корреару — Савиньи:
1-й этап: ощущение близкой и неизбежной гибели толкнуло матросов и солдат на то, чтобы пробить бочку и напиться; они решили перерезать крепления плота, чтобы погибнуть всем вместе. Офицеры были не в состоянии вразумить их. Не смогли они и предотвратить захват винной бочки. Здесь кроется первое противоречие. Ведь бочка находилась в центре плота, вблизи от мачты, на возвышении, занятом офицерами и людьми из их окружения. Значит, в течение всего дня шло обсуждение дальнейших действий, в результате чего образовались две противоборствующие стороны.
2-й этап: солдат азиатского происхождения подает сигнал к восстанию. Он хватает топор и пытается разрубить трос. Рассказчики специально делают акцент на том, что речь идет о цветном, наказание которого в эпоху, когда превосходство белого человека было вне всяких сомнений, выглядит практически обоснованным. Итак, он кулаками прокладывает себе путь, приближается офицер. Гигант угрожает ему топором. Цветного убивают. Начинается бунт. Мятежники обнажают сабли и вытаскивают ножи. Один из бунтовщиков угрожает офицеру. Его закалывают. Тогда восставшие отходят к корме, прикрывая одного из своих, который начинает перерезать крепления. Офицеры, предупрежденные об этом перебежчиком, теснят мятежников. Начинается общая схватка.
Трудно вообразить, что горстка людей столь успешно и ловко противостояла разъяренной толпе. Корреар и Савиньи говорят, что у бунтовщиков якобы были сабли и штыки. Откуда? Ведь, как мы помним, в момент погрузки на плот военные были разоружены, чтобы не перегружать плот. Офицеры же, как и прочие высокопоставленные лица, напротив, сохранили при себе сабли, шпаги и карабины. Конечно, и среди солдат нашлись те, кто, несмотря на запрет, взял с собой оружие, но они были в явном меньшинстве.
События, произошедшие во время второго бунта, лишний раз подтверждают эту версию. Кроме того, подозрителен сам факт, что бунтовщики овладели винной бочкой. Как получилось, что офицеры, зная о действии алкоголя на желудок, не принимавший пищу в течение суток, позволили проткнуть бочонок, они ведь так успешно расправились с теми, кто пытался разрубить крепления плота! Куден же в своем рапорте на имя министра официально подтверждает версию Корреара — Савиньи, что позволяет и на него возложить ответственность за события на плоту, ибо он был назначен его командиром. А сам Куден, из-за ранения не способный передвигаться, отдавал ли он себе отчет в том, что затевалось вокруг него? Да и посвятили ли Савиньи с сообщниками в свои планы Кудена, известного своим благородством и прямотой характера?
В своем отчете о кораблекрушении Ран приводит очень интересные свидетельства Тома, рулевого «Медузы», которому он доверял. Сравнивая доклад Корреара — Савиньи с рассказом своего свидетеля, Ран пишет дословно следующее: «Необходимо отметить одну деталь, которую я постараюсь не пропустить в окончательном варианте своего отчета. Речь вот о чем. В своем повествовании Савиньи говорит: «Мы проявили слабость, когда не воспрепятствовали тому, чтобы они тайком пили вино». А Том говорит другое: «Эти господа посоветовались, а затем поставили бочонок посреди палубы, приказали его пробить и опорожнить. Несчастные солдаты напились, опьянели, потом вдруг начался беспорядок, за которым последовала резня, одни громко требовали свои подвесные койки и искали твиндек или судовую артиллерию. Другие кричали, что все потеряно, и бросались в море. Некоторые же, схватив ножи и топоры, собирались пустить плот ко дну. Офицеры, решив помешать исполнению этого замысла, бросились на них с саблями и устроили жестокую резню... Их не остановили ни крики, ни мольбы о помощи, они истребили около сорока человек».
По словам Корреара, «луна освещала печальным светом узкое пространство, на котором сконцентрировалось столько душераздирающей боли, столько страшных несчастий, столько бессмысленной ярости, столько героизма и благородства...» Этот лицемер утверждал, что он якобы держался в стороне от первого «сражения». От забытья его пробудили крики и мольбы о помощи. Он собрал своих рабочих и, большой души человек, попытался держать нейтралитет. Его группа применяла оружие только в случае прямых нападений.
Именно в этот напряженный момент Корреар обвиняет солдат африканского батальона в том, что они недостойны носить военную форму: «Это были отборные головорезы, набранные из каторжников, и им было поручено осуществлять защиту колоний. Когда из санитарных соображений они должны были выкупаться в море, многие из них отказались из ложной стыдливости, но все равно на телах остальных все сразу увидели, какими наградами отметило правосудие их «подвиги», послужившие основанием для принятия их на службу в портах Тулона, Бреста или Рошфора».
Впрочем, то, что Корреар принял за отпечатки раскаленного железа, было всего лишь татуировками. Но ему важна не истина, а то, чтобы солдаты сенегальского батальона выглядели закоренелыми преступниками, неспособными ни на бескорыстие, ни на честные намерения: вспомнить хотя бы его описание наглого и отвратительного азиата.
Таким образом получается, что офицеры расправились всего лишь с жалким отребьем. Вот что кроется за кажущейся непосредственностью изложения, которая на самом деле есть не что иное, как тщательная подтасовка фактов.
При описании второго бунта, случившегося через несколько часов после первого, Корреар и Савиньи невольно выдают себя: «Те бунтовщики, у которых не было оружия, по-звериному кусали нас... Кроме того, многие из нас были ранены, наша одежда была разодрана ударами ножей и сабель...» Становится очевидным, что те несчастные, кто не имел при себе оружия, вынуждены были защищаться зубами. Потери же с противоположной стороны были незначительны, в основном повреждена была одежда. Не случайно в докладе Корреара — Савиньи так мало подробностей самих схваток: а уж если приводятся в пример незначительные стычки, то они раздуваются в целую историю.
Наступило утро, и пришло время подсчитать количество убитых. Этот момент в докладе Корреара — Савиньи звучит несколько патетично. Они утверждают, что многие из них стали жертвами «лихорадки мозга», сопровождавшейся у одних галлюцинациями, у других — тягой к самоубийству, а в общем, крайней психической возбужденностью и полной потерей памяти. С наступлением утра разум их стал приходить в норму, и тогда они увидели, что натворили. Они не помнили, как это случилось, и ужас объял их перед лицом страшной картины, представшей их взору. Шестьдесят пять погибших — таков итог этой кровавой ночи: из них со стороны «знатной» части экипажа — всего лишь два человека, да и те не офицеры.
Каннибалы
«Для поддержания нашего жалкого существования требовались крайние меры, — так начинают свое повествование об этих событиях Корреар и Савиньи, — но то, что мы вынуждены были сделать, повергает нас в такой ужас, что при одном лишь упоминании об этом нас пронизывает смертельный холод и волосы начинают шевелиться на голове».
Менее красноречив кандидат в офицеры Куден: «Среди тех, кто уцелел, некоторые были столь голодны, что накинулись на останки одного из своих товарищей по несчастью, расчленили труп и начали ужасную трапезу. В первый момент многие из нас не притронулись к этой пище. Но через некоторое время к этой крайности вынуждены были прибегнуть и все остальные».
Хронология описываемых событий неточна, поскольку основывается на очень сбивчивых, неточных и путаных воспоминаниях оставшихся в живых пассажиров плота. Тем не менее, по всей видимости, случаи людоедства начались на четвертый день после высадки на плот.
Корреар и Савиньи отмечают, что, конечно же, офицеры оказались самыми стойкими. Было ли тому причиной более тонкое, чем у солдат, воспитание? Или беспримерное мужество? Или удивительная сила духа? Или их положение избранных на липкой от крови посудине? Во всяком случае, в своем докладе министру Военно-морского флота Савиньи признал тот факт, что по его совету «кровавые куски человечьего мяса стали сушить, дабы улучшить их вкус». Это означает, что он попробовал это мясо, прежде чем решил, что его вкус надо улучшить. И в данном случае совсем неважно, насколько долго офицеры воздерживались от употребления в пищу человечины. Главное — моральное падение этих людей.
Этот возврат к животным инстинктам означал, что главное кораблекрушение произошло не на море, а в их душах.
Летающие рыбы
В ночь с 8 на 9 июля умерло около двенадцати человек. Корреар и Савиньи утверждают, что скончались они от слабости, но нельзя быть уверенным в том, что им в этом не помогли.
Днем 9-го числа на палубу обрушилась стая летучих рыб. Пассажиры плота поймали около двухсот рыб. Сперва их пытались поджарить на зажженном при помощи пороха костре, но чуть не случился пожар, и пришлось есть их сырыми. Вместе с рыбой в пищу продолжали употребляться человеческие останки. В этот день, по словам Корреара — Савиньи, офицеры впервые притронулись к человечьему мясу.
Статистика этих нескольких кровавых дней, прошедших после высадки на плот, такова: в живых осталось около тридцати человек; остальные сто двадцать погибли от истощения, покончили с собой в последнюю ночь или просто были смыты за борт. С этого момента высокопоставленные пассажиры плота стали полными хозяевами положения, что избавляет Корреара и Савиньи от необходимости кривить душой при описании дальнейших событий.
Нарушители
В памяти рассказчиков не сохранилась точная хронология событий, происшедших между «вторым бунтом» и появлением на горизонте «Аргуса», но даже неупорядоченные факты поражают воображение. Кожа на ногах людей была разъедена морской солью, что усугубило их страдания от полученных контузий и ран. Большинство людей уже не держались на ногах. Запас летучих рыб подходил к концу. Вина оставалось всего на четыре дня.
Двоих военных застали за тем, что, спрятавшись за единственным бочонком, они украдкой пили из него вино через соломинку. Нарушителей в наказание сбросили за борт. Стало двумя едоками меньше.
В тот же день на руках у Кудена скончался юнга Леон. Бедный двенадцатилетний мальчик сошел с ума от всего пережитого. Пока в нем еще оставались какие-то силы, он метался по плоту и звал маму, жалуясь на голод и жажду. Корреар и Савиньи даже отвлекаются от основного повествования, чтобы посвятить несколько строк его памяти: «Он угас, как угасает без масла светильник. Все: его ангельское лицо, мелодичный голос, любознательность, свойственная его возрасту, незаурядная отвага, проявленная им, и добросовестная служба еще с прошлого года во время Индийской кампании, — вызывало щемящую жалость к этой невинной жертве».
Но наивно было бы полагать, что смерть мальчика пробудила благородные чувства в остальных. В рассказе «братьев по перу» до последних строк искусно сохраняется напряженность. После трогательного посвящения малышу Леону они переходят к сути дела: «Нас оставалось более двадцати семи человек. Из этого числа лишь пятнадцать человек имели какие-то шансы прожить еще несколько дней: остальные практически сошли с ума от ран и истощения. Тем не менее они имели право на свою долю в распределении провизии и перед смертью должны были выпить по рациону еще тридцать-сорок бутылок вина, которые могли пригодиться тем, в ком еще оставались жизненные силы. Мы рассуждали так: перевести больных на половинный рацион значило бы обречь их на медленную смерть. Посоветовавшись, мы приняли решение, продиктованное глубоким отчаянием: бросить их в море».
Свидетель Том в своем рассказе кандидату в офицеры Рану добавляет некоторые подробности о мольбах жертв о пощаде и неумолимости палачей; Корреар и Савиньи умалчивают об этом.
Белая бабочка
Выполнив эту черную работу, оставшиеся выбросили оружие. Оно им было уже ни к чему, оставили лишь одну саблю, чтобы при случае рубить дерево или тросы. Запасов оставалось на пять-шесть дней.
И вот на парус опустилась белая бабочка.
Пятнадцать оставшихся в живых смотрели на это крошечное создание как на посланца неба. А потом они увидели чайку. Теперь уже никто не сомневался, что вскоре появится африканское побережье, все только и мечтали о шторме, который подгонит плот к берегу.
Чтобы скоротать время, они обустраивали свое пристанище: сделали центральную часть повыше, чтобы наконец ходить посуху. Соорудили настоящие борта. Обменивались воспоминаниями и даже вели политические беседы, избегая лишь касаться крушения империи: тяжелое положение Франции после поражения при Ватерлоо угнетало их еще больше, чем сознание неотвратимости собственного конца.
К счастью, Корреар и Савиньи правдивы в описании мучившей их жажды, тем более что теперь они не должны были постоянно ступать по воде. А жажда была настолько нестерпима, что им приходилось пить мочу, которую они охлаждали в жестяной посуде. Сразу после питья им снова хотелось мочиться. Посуду с мочой прятали друг от друга. Савиньи, как истинный ученый, отмечал, что моча одних была более приятна на вкус, чем у других. А один из пассажиров мог спокойно выпить десять-двенадцать стаканов соленой морской воды. Эту его особенность Савиньи тоже отметил.
Палуба была усеяна остатками провизии. На дне одного из мешков нашли несколько головок чеснока, что вызвало ссору из-за дележа; пузырек с освежающим полосканием, несколько капель которого вызывали неуловимое ощущение прохлады в пересохших ртах; лимон, кусочки олова, которые клали в рот, чтобы вызвать слюноотделение. Кое-кто пил свою порцию вина через перышко. Приходилось отбиваться саблей от нападений акул. Чернокожий солдат Шарло и еще несколько простых солдат пытались покончить с собой, но общими усилиями им помешали. 16 июля был построен маленький плот, уменьшенная копия первого, с мачтой и парусом, но с большим количеством весел, сделанных из досок от винной бочки. Один из матросов согласился испытать его. Под его весом утлое суденышко перевернулось.
Глаза «Аргуса»
Теперь надежда была лишь на помощь извне. В возвращение шлюпок, спущенных с «Медузы», уже никто не верил, но некоторые надеялись, что на поиски плота был послан «Аргус». Один из пассажиров даже сочинил каламбур с использованием названия брига: «Господи, сделай так, чтоба глаза «Аргуса» обратились на нас».
Утром 17-го числа капитан Дюпон заметил на горизонте корабль. Но он продолжал свой путь, так и не заметив плота. Ужас обуял измученных людей. Они выстроили сооружение из ободов от бочек, натянули на него оставшееся цветное белье, а один из матросов взобрался наверх и размахивал этим цветным тряпьем. Прошел час, и корабль исчез из вида. И тогда ими овладела апатия. Они натянули в виде навеса парус, легли под ним и стали ждать смерти. Один из них предложил нацарапать на доске краткую историю их злоключений. Так прошло два часа, когда один из солдат, канонир Куртад, выйдя из-под навеса, вскоре вернулся с криком: «Спасены! Бриг приплыл!» Пятнадцать уцелевших чудом людей сгрудились на носу плота, многие опустились на колени, сжимали друг друга в объятиях, кто-то размахивал тряпьем, подавая сигналы приближающемуся бригу. Вскоре стало ясным, что приближающийся бриг не что иное, как «Аргус».
Изначально бриг должен был добраться до обломков корабля и забрать оттуда груз и три бочонка с золотом, но встречный ветер помешал ему. Поэтому, когда подул бриз в сторону отмели Арген, Парнажон взял на нее курс, чтобы вернуться, и тут он увидел плот. Вот выдержки из его доклада на имя Шмальца от 19 июля 1816 года:
«В десять часов утра по ходу брига я заметил парус. Вскоре я понял: то, что я принял сначала за корабль, было плотом под небольшим парусом. В одиннадцать часов я бросил неподалеку от него якорь и отправил к плоту шлюпку с офицером. На плоту оказалось 15 человек, оставшихся, по их словам, от 147, высаженных на плот во время крушения «Медузы»... Взяв на борт этих несчастных, я был вынужден вернуться в Сенегал, ибо на борту моего брига не было достаточно запасов, чтобы оказать им необходимую помощь. Так, воды у меня оставалось всего на шесть дней».
При возвращении в Сен-Луи вдоль побережья с брига будет замечена группа д'Англа («ветераны пустыни»), им пошлют продовольствие.
Останется неизвестной лишь судьба тех, кто остался на обломках «Медузы». Но недолго.
19 июля в три часа пополудни «Аргус» встал на рейд в Сен-Луи. В шесть часов с разрешения английского губернатора потерпевшие кораблекрушение были высажены на берег. Офицеры обеих наций во главе со Шмальцем устроили им «блестящий прием». Корреар и Савиньи с горечью отмечают: «Один из них при встрече протянул нам ту самую руку, которая еще две недели назад нанесла нам коварный удар в самое сердце, оставив плот без буксира».
Понятно, что речь идет о Рейно.
Те, кто находился в наиболее тяжелом состоянии, были перевезены в госпиталь; остальные нашли приют у французских негоциантов из Сен-Луи. Принц Жуанвиль, побывав в госпитале, не без основания сравнил его с «преддверием смерти». Из пассажиров плота, переживших плавание, пятеро скончались через несколько дней.
На борту «Медузы»
...Лейтенант Рейно упорно пытался достигнуть остова «Медузы». Шмальц, увидев, что после потери «Медузы» лейтенант остался не у дел, доверил ему деликатную миссию по возвращению груза и золота, независимо от согласия Шомарея. 26 июля на борту шхуны, предоставленной губернатором Бриретоном, Рейно совершил первую попытку. Он отправился со съестными припасами на восемь дней, имея на борту команду темнокожих ныряльщиков, ведь трюм, в котором находились бочки с золотом, был затоплен. Постоянный встречный ветер заставил шхуну вернуться в Сен-Луи. Она вновь отправилась в путь с запасом провианта на 25 дней, но порыв ветра сорвал и так уже потрепанные паруса. 26 августа, с третьей попытки, Рейно наконец достиг цели: это было через пятьдесят два дня после эвакуации с «Медузы». И вот что он увидел:
«Представьте судно, практически лежащее на левом борту, трюм которого почти весь находится под водой во время прилива, и Вы получите достаточно точное представление о положении «Медузы». Несмотря на все эти обстоятельства, мне удалось спасти трех несчастных, в течение сорока пяти дней находившихся между жизнью и смертью».
(Рапорт Рейно Шмальцу, 4 сентябри 1816 года.)
Эти трое оказались единственными уцелевшими из семнадцати человек, добровольно оставшихся на обломках. У них была мука и сало в изобилии. Они ловили рыбу, чтобы улучшить свой рацион. У них не было воды, но было вино и крепкие напитки, их было даже слишком много! Поначалу настроение было довольно бодрое: все ждали помощи, обещанной д'Эспье. Они боялись только того, что ураган может отнести остатки корабля в сторону: но он успешно сопротивлялся натиску моря, только глубже погрузился в ил. Но по мере того, как проходили дни, а парус так и не появлялся на горизонте, в их постепенно помутившемся от злоупотребления алкоголем сознании росла убежденность в том, что о них забыли. Эти люди, которые могли выжить, только помогая друг другу, начали следить друг за другом и проникаться ненавистью ко всем окружающим. Двенадцать из них решили построить плот, благо недостатка в дереве у них не было. Но они сделали его так плохо, что он опрокинулся, едва отойдя от обломков корабля. Все двенадцать его пассажиров утонули. Чуть позже еще один, потерявший рассудок, попытался уплыть на ящике для кур, который утонул в мгновение ока. Другой умер от истощения, быть может, он был убит своими товарищами. Короче, Рейно обнаружил трех несчастных, несмотря на огромные запасы провизии, и обезумевших от страха. Это были артиллерист, старшина второй статьи Кутан; матрос 1-го класса Далест, простой матрос. Позже они были допрошены следователем и приняли участие в процессе Шомарея. Их показания были несущественными.
Что касается Рейно, то он прилагал всевозможные усилия, чтобы выполнить свою миссию: «Хотя палубы фрегата были загромождены различными грузами, с большим трудом удалось извлечь из твиндека четыре бочки с мукой, две четверти солений, ящик с маслом, паруса и детали такелажа».
Он также пытался, но тщетно, вернуть 90 тысяч франков, хранившихся в бочках. Плохая погода помешала ему отойти от обломков судна. Два раза шхуна чуть было не села на мель, после чего он предпочел вернуться в Сенегал. Находясь на рейде в Сен-Луи во время разгрузки возвращенного груза, Рейно написал письмо Шмальцу, где просил простить его за то, что деньги не удалось спасти: «Я сам нырял, чтобы достать эти бочки...» Он предложил прекратить поиски, как слишком опасные и дорогие, ибо он сам убедился в невозможности достать бочки с золотом. Тем не менее он посоветовал дать разрешение негоциантам из Сен-Луи послать к «Медузе» частные корабли с тем, чтобы треть спасенного досталась им. Последние устроили в Сен-Луи грандиозную распродажу набранного на «Медузе» добра.
Это дало Корреару и Савиньи повод обвинить Рейно, кроме всего прочего, в том, что он продал главный флаг «Медузы», разрезав его на салфетки.
Однако в письме Шмальца от 20 сентября, адресованном министру, отмечается усердие и преданность Рейно.
Что касается Шомарея, то он счел долгом информировать министра о возвращении Рейно и о наполовину успешных результатах его миссии. Обнаружение троих выживших могло лишь не понравиться Шомарею, по крайней мере, помешать ему. Присутствие этих несчастных свидетельствовало против него; оно указывало на самую тяжелую из его ошибок: он покинул «Медузу» не последним. Этот хитрец парирует удар следующим образом: «Эти три человека, — цинично пишет он, — были в числе тех семнадцати, которые, движимые жаждой наживы путем грабежа, спрятались, чтобы не подниматься на борт». Несчастные, как же они смогли бы унести то, что им удалось бы украсть?
Эпилог
Крушение «Медузы» не могло не оказать влияния на судьбы всех участников экспедиции, особенно главных действующих лиц этой трагедии. Было бы несправедливым обойти молчанием то, как сложилась их жизнь после описываемых событий.
Шомарей предстал перед трибуналом, был уволен из флота, приговорен к тюремному заключению на три года, и, самое главное, навечно вычеркнут из списков кавалеров ордена Почетного легиона. Последнее обстоятельство привело Шомарея в глубокое отчаяние, и он даже пытался вернуть себе эту награду, но неудачно. В краях, где он доживал свой век, все были в курсе его «подвигов» и относились к нему враждебно. Шомарей прожил долгую по тем временам жизнь: он умер в семьдесят восемь лет, и это долголетие было ему не в радость.
Небезынтересно проследить и судьбу красноречивых «летописцев» Корреара и Савиньи. Первый из них многократно переиздавал свои воспоминания, которые пользовались неизменным успехом у читателей. Это преисполнило его сознанием собственной значимости — настолько, что он обратился в парламент с предложением о более строгом наказании офицеров, повинных в крушении «Медузы». Так, три года тюрьмы он считал слишком мягким приговором для Шомарея. Кроме того, он требовал отставки министра по делам морского флота и колоний.
Что же касается его собрата по перу Савиньи, то, сохраняя с Корреаром дружеские отношения и будучи лишен публицистического пыла, находился в тени. В это время он писал диссертацию о влиянии на человеческий организм продолжительного голода и жажды.
После защиты диссертации Савиньи предусмотрительно отклоняет предложение практиковать в столице и уезжает в Субиз, подальше от Парижа, от любопытства света и опасных интриг Корреара.
По свидетельству его сына, Савиньи так и не оправился после перенесенных им лишений, здоровье его было подорвано, и в 1843 году он умер в возрасте сорока девяти лет.
Вернемся к судьбе Корреара. Шум вокруг его воспоминаний сделал его не только известным в парижских кругах человеком, не только обеспечил ему место продавца книг в самом Пале-Рояле, но и преисполнил его ощущением собственной значительности. Вскоре он попадает под влияние французских карбонариев, у него устраиваются встречи якобинцев. Полиция постоянно следит за ним и его сообщниками, и он вынужден продать свой книжный магазин... Трагедия Корреара в том, что история крушения «Медузы» потеряла свою актуальность, а следовательно, и интерес у читателей. В результате этого Корреар отошел от общественной жизни, поселился в провинции и умер в безвестности в 1857 году. Ему было сорок восемь лет.
Губернатор Шмальц, как одна из ключевых фигур происшедших событий, также достоин отдельного рассказа. Став губернатором Сенегала, он наконец получил возможность применить свои организаторские умения на практике. Но его упрощенный взгляд на вещи и излишняя самоуверенность сыграли с ним злую шутку. Если постройка плота под руководством Шмальца, не имевшего специальных знаний и стоившая стольких человеческих жизней, была все же продиктована экстремальными условиями, то апломб, с которым он планирует географическую экспедицию в глубь Сенегала, не выдерживает никакой критики. Экспедиция окончилась провалом, а Шмальц был отозван со своего поста.
Новое назначение в Мексику окончилось тем, что прямолинейный Шмальц пал жертвой политических интриг и оказался за решеткой. После освобождения он короткое время был консулом по делам Среднего Востока в Смирне. В 1827 году, когда он умер, то его, обвиненного Корреаром и Савиньи в присвоении немыслимых богатств после кораблекрушения, даже не на что было похоронить. Он был погребен в общей могиле на одном из кладбищ Смирны.
Перевела с французского С.Никитина
