Е го «Дело» было самое обыкновенное. Серая узкая папка, надпись чернилами: «Дело Д 4/183 Карчевского Дмитрия гор. В. Луки» и далее приписка синим карандашом: «Начато 30/IX 1929 г. Окончено 12/XI 1930 г.».
В «Деле» было всего 12 листов: заявление Д. Г. Карчевского, в котором он просит пересмотреть вопрос о лишении его избирательных прав; анкета лишенца, протокол обследования его дома и хозяйства (документ с грифом «Секретно!» и заключение. В «Деле» находились также сегодняшний запрос городского архива Великих Лук в информационный центр МВД, ответы из Карелии и Архангельской области.
На этот документ я вышла, когда, приехав в Великие Луки, познакомилась с множеством людей, которые так или иначе сталкивались с именем Карчевского.
А начались мои розыски с небольшой заметки «Первый фотограф» в газете «Великолукская правда». В ней рассказывалось о Дмитрии Григорьевиче Карчевском, купце второй гильдии, фотографе-любителе, который оставил более двухсот фотографий Великих Лук начала века. В 60-х годах альбом Карчевского, как сообщалось, передал городскому краеведческому музею врач Виталий Дмитриевич Кляровский. Заметка была подписана: «В. Орлов, учитель истории школы № 5».
Воскресенье. Жаркий полдень. Доцветают липы. На газонах — розы, розы... Неподалеку от гостиницы — газетный киоск. Спрашиваю путеводитель по городу.
— Нет и не было, — сухо отвечает киоскерша.
— А карты — города, района, области?
— Нет и не было.
— Но ведь через Великие Луки едет множество людей — кто в Псков, кто в Пушкиногорье...
Киоскерша, которой я, наверное, просто надоела, протянула книгу «Великие Луки. Очерки истории», 1986 года издания. Полистала. Ничего о Карчевском...
Вышла на берег Ловати, на мост — город лежал передо мной, разрезанный быстрой и довольно широкой рекой. Набережные, застроенные современными домами, привычная сетка улиц — его внешнюю незамысловатость скрашивали лишь зелень и блики солнца на воде. Да оплывшие от времени валы — холмы, увенчанные стелой, на левом берегу. То были остатки старинной крепости: Великие Луки впервые упоминаются в летописях 1166 года. Я почувствовала близкое дыхание истории, но меня не оставляла мысль о фотографиях Карчевского, о музее.
Прохожие показали мне его: белый домик, спрятавшийся в густой зелени деревьев,— он стоял на правом берегу, напротив холма со стелой. Зарешеченные окна, большой замок на двери. Тишина...
Уже потом я узнала историю музея.
...Его создали в 1953 году, в бывшем доме священника Троицкого монастыря. Дом был построен в 1837 году и чудом сохранился после войны, точнее, уцелели лишь стены и фундамент. Дом привели 'в порядок, и музей обосновался в нем, хотя, конечно, это здание, самое старое в городе, не было для него приспособлено: отопление печное, нет воды и минимальных удобств, фонды хранятся в подвалах. Но тогда выбирать не приходилось: город был разрушен войной дотла. Так жил музей десятилетиями в негодном помещении, пока в 1989 году после визита очередной комиссии его не закрыли, пообещав взамен внушительное здание банка. Но когда это будет? Никто не дает ответа: новое здание для банка еще не построено. И все это неопределенно долгое время город (более ста тысяч жителей и множество туристов) будет обходиться без одного из своих немногих культурных центров. Музея нет, театр на ремонте... Впрочем, все, похоже, уже примирились с этим.
В закрытом для горожан музее еще работают научные сотрудники, они-то и встретили меня на следующее утро.
— Вы говорите, альбом Карчевского? — уточняет Галина Константиновна Светланова, заведующая фондами. — Я работаю в музее уже восемь лет и не помню такого альбома...
После паузы, которая показалась мне бесконечной, Галина Константиновна спокойно сказала:
— Есть просто фотографии Карчевского. Впрочем, Карчевского ли? Документально это не подтверждено. Но числятся они как работы Дмитрия Григорьевича Карчевского. Неясно — и кто передал фотографии, говорят, Кляровский. Но опять же никаких подтверждений...
Галина Константиновна уходит и вскоре возвращается с пачкой фотографий. Одни — маленькие, желто-коричневые, сероватые, выцветшие; другие — более четкие, переснятые недавно. Всматриваюсь в лица, одежды, здания, уличные сценки...
Фотография, снятая с колокольни: одноэтажный, деревянный городок, утопающий в зелени; парят купола церквей и шпили колоколен. Базарная площадь, запруженная народом. Торговые ряды, телеги, ярмарочная карусель... Мужики в тулупах греются у костра, прямо на площади. Орущая толпа: черная сотня вышла на улицу. (Было, было и такое в тихих уездных городках!) Пожарная команда: пожарники в касках, тяжелые упитанные лошади. Нищие на паперти. Похороны. Молящиеся на крепостном валу. Заготовка льда на Ловати. Фигуры в тулупах у полыньи: повозка провалилась под лед.
А сколько фотографий городских строений! Троицко-Сергиевский монастырь. Костел. Синагога. Покровская церковь. Пожарная каланча. Народная библиотека-читальня. Городская дума. Окружной суд. Железнодорожные мастерские...
Всего десять лет — с 1901 по 1911 год — создавал Карчевский свою фотолетопись. Но как многое сумел подметить и сказать! Особенно для взгляда сегодняшнего. Чувствовалось, он спешил на события с истинно репортерской страстью — и успевал! Он подсматривал сцены каждодневного быта, а чутье художника позволяло ему подниматься до образности, до обобщения. Некоторые фотографии: «В рождественскую ночь», «Сплав леса на Ловати», «Суд» и другие — смотрятся сегодня не только как сюжеты прошлого Великих Лук, но и как российской провинциальной жизни вообще. Карчевского называют фотографом-любителем, я бы назвала — фотобытописателем дореволюционной России.
Забегая вперед, скажу, что через несколько дней, работая в городском архиве, я познакомилась с интереснейшими трудами Андрея Павловича Лопырева — рукописью «Воспоминания о Великих Луках» (Сокращенный вариант рукописи вышел в Лениздате в 1985 году. Книга А. П. Лопырева называется «Город моего детства».) и фотоальбомом в двух томах «Старые Великие Луки». Многие фотографии были мне уже знакомы: под ними стояла подпись: «Д. Г. Карчевский». Но автор и составитель альбома снабдил все фотографии подробными подписями: Андрей Павлович жил в Великих Луках с 1909 по 1926 год и прекрасно помнил, что где тогда находилось. Лучшего комментатора сюжетов Карчевского, право, найти было трудно.
Вот как Лопырев описывает свою первую встречу с городом:
«Городок был по-провинциальному тих. На центральных улицах еще могли иногда продребезжать извозчичья пролетка или прогромыхать огромными колесами ломовик, но на остальных царила сельская тишина. Большинство улиц были немощеными, вдоль проезжей части тянулись заросшие травой канавы...
Мы проехали мимо большой и пустынной в этот день Конной площади; в конце Торопецкой улицы свернули налево, на Смоленскую, одну из самых длинных в городе, затем направо, на главную улицу — Троицкую, и выехали на Вознесенскую площадь...
Два корпуса Торговых рядов делили большое пространство в центре города на Вознесенскую площадь и ближе к реке — Торговую...
Прямо перед нами, на Торговой площади, поднималась к небу над крышами многочисленных ларьков и лавок самая старинная и самая большая в городе Троицкая церковь».
...В базарные дни — а их было три в неделю — площадь с раннего утра заполняли возы с товарами, которые везли крестьяне из соседних деревень. Возы с мясом и рыбой; дегтем, лучиной и углем; с сеном, соломой и лозой; с лыком, паклей, овчиной; с молочными продуктами, фруктами и ягодами — куда все это подевалось из российских городов? Городская управа следила за порядком: возы с хлебом и горшками располагались на Вознесенской площади слева, а с дровами и деревянной посудой — справа. Скот продавали на Конном рынке. Вот средние цены тех лет: пуд картошки — 40 копеек; мера (около 30 литров) яблок, вишен — 1 рубль 20 копеек; овчинный полушубок — 10 — 15 рублей.
Многоголосый шум стоял над площадью, особенно по воскресеньям и в дни ярмарок,— их было четыре в году. На Сергиевскую, осеннюю, в город приезжал цирк, а рядом с цирком крутилась карусель, взлетали качели, и в ларьках-балаганах продавали печатные пряники...
Жизнь центра города — один из излюбленных сюжетов Карчевского. На многих фотографиях Вознесенской и Торговой площадей заметно двухэтажное здание пожарного депо и возвышающаяся над ним деревянная башня с часами — пожарная каланча. В 80-х годах прошлого века упразднили ночных сторожей-свистунов (они свистком оповещали о пожаре, но, пока свистели, дом, случалось, сгорал); церковные же власти не разрешили учредить ночные дежурства на одной из колоколен. Вот тогда-то добровольное пожарное общество задумало построить каланчу — средства на ее строительство дали городская дума и губернское земское собрание. В деревянных Великих Луках пожары вспыхивали часто, и тогда по улицам города мчались на лошадях пожарники, сверкая латунными касками...
Великолучане гордились своей пожарной командой, а часы на каланче, главные часы города, считали самыми точными.
Каланча была разрушена во время войны. Здание пожарного депо разобрали в 50-е годы, построив на его месте детскую музыкальную школу. Еще перед войной при реконструкции площади уничтожили торговые ряды, снесли деревянные лавки, разобрали и Троицкую церковь. Сейчас на месте Вознесенской и Торговой площадей — пустое асфальтированное пространство, окаймленное несколькими зданиями и полосками бульваров. Это — центральная площадь города — площадь имени В. И. Ленина. Ничто не напоминает ныне о той жизни, что кипела здесь почти век назад. Давно не плывет над городом, как плыл некогда — три раза в день, — торжественный звон церковных колоколов...
Церквей в Великих Луках было десять или более (сведения на сей счет расходятся). Многие порушила война, многие — мы сами. Сейчас осталась одна.
Конечно же, не восстановить все купола Великих Лук, но одну церковь — на территории Вознесенского девичьего монастыря решено вернуть к жизни. От него дошли до нас только остатки каменных сооружений XVIII века: более ранние, деревянные строения были уничтожены во время войн и пожаров, еще до того, как началось каменное строительство.
...Боже мой, каким заброшенным, запущенным выглядит сегодня бывшее монастырское подворье, скрытое от центра города коробками одинаковых домов! Разрушенный собор зажат деревянными сараями, кучами угля, помойками... В бывших кельях — убогое жилье горожан... Монастырские постройки превращены в гаражи... Только фотодокументы Дмитрия Карчевского да собственное воображение могут помочь восстановить картину монастыря начала века: каменная церковь, каменная колокольня с девятью колоколами, одноэтажные и двухэтажные, в основном каменные, постройки, настоятельский дом, сестринские корпуса...
Своя жизнь шла за высокими монастырскими стенами, своя, но очень нужная городу. На средства монастыря содержались больничное отделение, приют для сирот и богадельня для престарелых женщин. Всем нищим и обездоленным оказывалась безвозмездная помощь. В церковноприходской школе обучались сотни девочек, в богатой монастырской библиотеке были книги не только религиозного содержания. И на все это служители и обитатели монастыря сами зарабатывали средства: от горожан принимали заказы на рукодельную работу, ухаживали за своими огородами и стадом коров, сдавали монастырские лавки купцам, работали в ковровой и живописной мастерских.
В 1918 году Вознесенский монастырь был закрыт. А вскоре закрыли и церковь, причем характерно, что вся переписка между властями о ее судьбе велась секретно. Жители Великих Лук были просто поставлены перед фактом, что их церковь — а строилась она на средства «из собранной от доброхотодателей денежной казны» — закрыта.
Кто только не хозяйничал потом в стенах монастыря! Воинские подразделения, семьи железнодорожников, маслосырсоюз, продторг... Во время войны собор сильно пострадал, и никто — уже после войны — не пытался спасти его от постепенного полного разрушения. Так, полуразрушенный, захламленный, ставший хранилищем овощей, он просуществовал до наших дней.
Только недавно Великолукское отделение Советского фонда культуры начало сбор средств на реставрацию этого и других памятников истории и культуры города. Неформальная организация «Вече» настойчиво будоражила общественность, убеждая призвать на помощь церковь. Много было сломано по этому поводу копий... Не сразу было получено и согласие церковных властей. А когда, казалось бы, все было улажено: церковь — за, горожане — за, инспекции пожарников и санитарных врачей — за, некоторые весьма влиятельные «отцы города» потребовали от церкви... построить новое овощехранилище и обеспечить жильем людей, которые занимают монастырские постройки и близлежащие дома (возле церкви должна быть санитарная зона).
Казалось бы, церковь должна была предъявлять счет, а тут...
В апреле 1990 года Великолукский горисполком принял решение о передаче религиозному обществу русской православной церкви в постоянное пользование Вознесенского собора. А через месяц в его стенах состоялось первое богослужение. Когда я, уже летом, осматривая монастырское подворье, заглянула сквозь решетчатые деревянные двери внутрь церкви, то увидела тщательно выметенный пол и маленькую иконку на голых стенах. И этот крошечный мирок чистоты среди хлама и помоек был для меня сигналом, что жизнь — пусть тяжело и со скрипом — но начинает возвращаться на круги своя.
Фотографии Карчевского рассказали не только о городе, но и о нем самом. Как о человеке. Тем не менее его биография, конец жизни («...умер после 1914 года, могила затерялась»,— говорилось в заметке «Первый фотограф») оставались неясными.
Я позвонила в городской архив, директору. Ответил молодой напористый голос:
— Приходите. Жду.
Анатолий Иванович Сизов сказал это так, словно только что обнаружил нечто важное...
Так оно и было. Сизову не терпелось поделиться со мной своей удачей: он установил время и место смерти Дмитрия Григорьевича Карчевского —30 сентября 1933 года, скорее всего в Соловецких лагерях.
— Почему вы заинтересовались Карчевским? — спросила я.
Сизов помолчал, потом сказал:
— Когда в городе заговорили о нем, я подумал: должны же быть в архиве какие-то материалы. Стыдно не знать о таком человеке... И начал искать. К счастью, в это время рассекретили много документов. И мне попалось его «Дело»... А уж потом пошли мои письма-запросы в соответствующие организации...
Я спросила Сизова, откуда он родом. Оказалось, из-под Великих Лук. «Боль крестьянская — моя болы»,— признался Анатолий Иванович, рассказывая о своей деревне. Может быть, эта боль и привела его два десятилетия назад в Москву, в ис-торико-архивный институт...
«Дело Д 4/183» лежало передо мной.
«...Я — сын, — пишет Карчевский, — крепостного дворового господ Азанчевских села Кадолбина быв. Невельского уезда, родился в селе Рокотове-Фелистове-Сергиевском... в 1870 году, образование получил в г. В.-Луках, в бывш. Реальном Училище. До революции имел три дома, доставшихся мне по наследству, и хутор в 12 десятин, на котором занимался научным садоводством и огородничеством...»
Белорус. Бывшее сословие — мещанин. Был председателем Сиротского дома, экспертом сельскохозяйственных грузов при Московско-Вин-давской железной дороге. На все вопросы анкеты — в каких партиях состоял, в каких армиях служил, ответ один: не состоял, не служил. (В этой анкете есть и такие, под стать времени, вопросы: «Служба в наружной или сыскной полиции и жандармерии или других карательных органах царского правительства» или «участие в ликвидации революционного движения рабочего класса и крестьян — привести все случаи, указать, чем выражалось участие, где и когда именно». «Нет»— написано в анкете Карчевского — красными, как и все ответы, чернилами, нервным, рваным почерком.
Видимо, Карчевский был далек от политических страстей своего времени, но тем не менее в своем заявлении он описывает, как в 1905 году, после разгрома забастовочного комитета железнодорожных мастерских, он, не имея каких-либо материальных выгод, создал для членов комитета мастерскую «Труд», поддерживал их деньгами, для чего пришлось заложить дом, а после того, как мастерская закрылась (началась война, рабочие ушли на фронт), заплатил все их долги.
Он всерьез занимался пчеловодством, садоводством и огородничеством еще с 80-х годов. Печатался во многих научных журналах. Был членом-учредителем Общества садоводов в Великих Луках, заведующим питомником — почти все бульвары, сады и скверы в городе пошли от саженцев Карчевского. Да и после революции продолжал работу в этой области. «В настоящее время, — сообщает Карчевский, — занимаюсь сельским хозяйством, имея 3,45 десятин на 4 едоков земли, где... выращиваю новые сорта и произвожу опыты по анабиозу растений. Также занимаюсь краеведением, состою членом бюро Горотдела и был делегирован на Окружной съезд, состою сотрудником газеты «Наш путь» и делаю еженедельные доклады в обществе Юных краеведов».
Напрасными оказались попытки Карчевского рассказать о своей деятельности. Уже были готовы бланки (тысячи? миллионы?), в которых оставалось только проставить фамилию «лишенца» и вписать одну строчку... Я держу в руках этот выцветший листок... «Заключение. По ходатайству гр-на Карчевского Д. Г. о восстановлении в избирательных правах, утраченных им, как бывшим крупным домовладельцем (до революции имел 5 домов, которые сдавал в аренду) (в настоящее время выслан в концлагерь) полагаю на основании ст. 14 п. «Б» инструкции ВЦИК по перевыборам Советов гр-ну Карчевскому Д. Г. в предоставлении избирательных прав отказать». 12/XI. 1930. Юрисконсульт... Фамилию подписавшего этот документ не прочесть: он скрылся от потомков за замысловатой закорючкой.
Письмо начальника отдела УВД Архангельской области на имя А. И. Сизова дополняет — более чем через полвека!— предыдущий документ: «...был осужден тройкой... к 3 годам лишения свободы... Умер 30.09.1933 г. Место смерти неизвестно».
Вот и все. Жил человек, работал, помогал людям — и «место смерти неизвестно...».
— Как вы думаете, — обращаюсь я к Сизову, — почему Карчевский нигде не говорит о своем занятии фотографией? И почему называет себя мещанином, а не купцом второй гильдии?
— Что ж удивляться, — сказал Сизов,— все дело в том, для кого Карчевский писал свою биографию. Его фотолетопись прошлой жизни могла тогда обернуться против него. Так же и с сословием.
— Бумаги, которые я просматривала, составлены столь торопливо и небрежно (ощущение — под копирку), что даже фамилия его пишется то через «о», то через «а»...
— Дел было множество, да и писали люди зачастую малограмотные.
— Но подпись в анкете и в заявлении довольно четкая — «Карчевский»... Удастся ли, как думаете, выяснить, где точно он погиб?
— Кто знает. Одно могу сказать:
когда что-либо меня заденет, веду до конца.
От Сизова и от музейных работников потянулись ниточки к другим людям, которые — я надеялась — смогут помочь разрешить те вопросы, что встали в самом начале моих поисков.
...Виктор Николаевич Лугашев, бывший работник музея, рассказал, что однажды где-то в середине 70-х годов, копаясь в бумагах музея, он обнаружил невзрачный альбомчик (значит, альбом все-таки был!)— современный, дешевый, такой, как в писчебумажных магазинах продают, и на нем было написано «Д. Г. Карчевский (1901 —1911 гг.)». Чьей рукой? Этого он не знает... Заглянул в альбом — ба, родные места... «Я сам фотограф, — говорил Лугашев, — и мне было интересно ходить по городу, сравнивать, узнавать. Расспрашивал о Карчевском старожилов. Его помнили: полный такой, лысый, жизнерадостный, говорили они, еще гусей разводил... Сам альбом музейные работники тогда выбросили — уж больно затрепанным он был, а фотографии пошли в экспозицию. Но особого интереса не вызвали — тогда больше стенды передовиков волновали».
— А как попал этот альбом в музей? — спросила я.
— Это наверняка знает бывший директор, Клешков,— ответил Лугашев,
...Звоню Анатолию Георгиевичу Клешкову. Да, он хорошо помнит этот альбом. Получил его от Виталия Дмитриевича Кляровского в 1962—1965 годах. Кляровский жил тогда на проспекте Ленина, болел сильно, но все-таки обещал подумать и найти для музея старые фотографии Великих Лук. Через некоторое время он пригласил Клешкова к себе и вручил этот альбом. Помнится, Кляровский говорил, что по его просьбе альбом прислали из Москвы родственники. Но его ли родственники или Карчевского — Клешков не знает.
— А как вообще всплыла фамилия Карчевского? От кого пошла? — спрашиваю Клешкова.
— Скорее всего от Виталия Дмитриевича.
Итак, картина проясняется: альбом существовал, передал его в музей
Кляровский, вот только авторство Карчевского не подтверждено окончательно.
В музее мне помогли разыскать телефон внука Кляровского — Виталия Аркадьевича Кляровского. Звоню, спрашиваю, объяснив ситуацию:
— У вас есть родственники в Москве?
— По-моему, нет и никогда не было... Но стоит ли вообще заниматься такими мелочами — кто снимал, кто хранил, кто передал?
— Слава Богу, что ваш дед думал иначе.
Виталий Дмитриевич Кляровский — врач-фтизиатр, почетный гражданин Великих Лук, родился за восемь лет до начала XX века. Он знал, помнил и наверняка любил те Великие Луки, которые снимал Карчевский, иначе чем объяснить, что с такой настойчивостью собирал фотографии и документы по истории города, сам сколачивал шкафы для них, не упускал ни одной возможности пополнить свой архив. Это мне рассказал уроженец и старожил Великих Лук Николай Иванович Скорняков, хорошо знавший Кляровского. И еще Скорняков сказал о Виталии Дмитриевиче: «Очень болезненный, мягкий, душевный, очень интеллигентный человек. Родом он был из семьи священника».
В автобиографии Кляровского, хранящейся в музее, есть его фотографии разных лет. Вот он в юности: пышные волосы, бабочка, лицо — открытое. На другой — он уже седой, глаза скорбные и строгие. Эта фотография сделана, видимо, лет за пять до смерти, в то время, когда человек обостренно вспоминает ушедшее и пережитое. В те годы Виталий Дмитриевич и передал альбом Карчевского музею. Спасибо ему.
...Владимир Викторович Орлов, учитель истории школы № 5, увлекся краеведением, когда давным-давно не было на свете фотолетописца Великих Лук Карчевского, не было уже и Кляровского. Но, видно, есть в этом городе нечто притягательное для краеведов — может быть, его 825-летняя история?..
Орлов рассказал мне, как работал в архивах Пскова и Великих Лук и часто в деловых бумагах встречал имя купца второй гильдии Д. Г. Карчевского, как расспрашивал о нем старожилов и те вспоминали чудаковатый нрав фотографа: «Ходил по городу в одних трусах, постоянно таскал треногу на плечах, лысый такой и с большой бородой; на колокольню лазил, чтобы снять город». Орлов переписывался с Андреем Павловичем Лопыревым, и тот помог восстановить кое-какие штрихи жизни Карчевского. В частности, вспомнил, что Карчевский жену выбрал не из своего сословия, а женился на бедной девушке, жившей из милости при Вознесенском монастыре...
Едва Владимир Викторович сказал это, я отчетливо вспомнила строки из протокола обследования в «Деле» Карчевского: «Жена — Карчевская Александра Александровна, 58 лет, домашняя хозяйка, дочь Юлия 1892 года, инженер-архитектор в Москве в государственном строительстве, при ней же и сын...» (последние два слова написаны неразборчиво).
А может быть, все-таки из семьи Карчевских, из Москвы, пришел альбом Кляровскому? Если бы семья Карчевских откликнулась...
— Дознаться бы наверняка, — сказал Анатолий Иванович Сизов, когда я в очередной раз пришла в архив и мы заговорили об авторе фотографий, — можно было бы именем Карчевского назвать улицу...
— А именем Кляровского? Разве это не естественнее было бы для Великих Лук, чем те типовые названия, которые есть?
— Я бы предложил назвать какую-нибудь улицу и именем братьев Семевских, Михаила и Василия. Оба историки, родились под Великими Луками, занимались попечительством, благотворительностью. Славные имена! Кстати, наше «Вече» придерживается такого взгляда: новые улицы — новые названия, а вот старым — вернуть старые. Пусть у улицы, как и у человека, будет одно имя, пока она живет.
Мысль хорошая, было бы дело. А я слышала, что в последнее время «Вече» что-то поутихло (это не скрывал и Сизов). Жаль. В уездных Великих Луках было множество добровольных обществ. Они, как пишет А. П. Лопырев в своих «Воспоминаниях...», существенно влияли на жизнь города, восполняя «неспособность государственного и городского самоуправления решать насущные социальные проблемы».
...Перед отъездом из Великих Лук я пришла на левый берег Ловати. К зеленым валам крепости. Дорога петляла меж деревьев, как в лесу. То бежала сквозь веселые березы и сладко пахнущие липы, то огибала озера, заросшие камышом, то взбиралась на холм. И всюду — знаки-напоминания о жестокой последней войне, когда наши бойцы штурмовали ледяные стены крепости, наматывая на валенки колючую проволоку...
В давние времена город называли «оплечьем Новгорода», «предсердием» Москвы. Он один из первых встречал завоевателей, и до начала XVII века крепость шесть раз разрушали до основания: горели деревянные башни с бойницами и высокий частокол-острог, и деревянный кремль. За отважную историю город, стоящий на излучинах Ловати, стали именовать Великими Луками; старый герб его — три золотых лука на красном поле...
Петр I после поражения под Нарвой деятельно занялся укреплением западных границ. В Великие Луки был прислан известный фортификатор и математик Леонтий Магницкий, и вскоре крепость приобрела вид неправильного шестиугольника, состоящего из шести бастионов с равелинами. Высота вала доходила до десяти саженей. Ниши-бойницы, вырытые в земляных валах, были обращены внутрь крепости, чтобы бить по врагу, когда он ворвется туда.
Об этом рассказала мне книга Михаила Семевского «Великие Луки и Великолукский уезд» издания 1857 года.
...Оплывшие валы, груда камней на вершине одного из них — остатки Воскресенского собора, выщербленная каменная кладка внутри холмов — все, что осталось от Далекой истории города. А от близкой? Об этом уже шла речь, как и о людях, которые пытаются сохранить ее. «Прошу принять на хранение фотоальбом «Старые Великие Луки», — читала я письмо А. П. Лопырева, хранящееся в архиве. — Этот альбом — труд коллективный, в его создании участвовало, кроме автора, еще 12 человек, которые либо дарили автору фотографии, либо давали их на время. Список этих лиц, которым автор бесконечно признателен, приложен в конце альбома.
...Мне кажется, что это наиболее полное собрание фотографий дореволюционных Великих Лук. Альбом этот существует только в единственном экземпляре».
Напомню: город Великие Луки тоже существует «в единственном экземпляре»...
Великие Луки
Лидия Пешкова, наш спец. корр. | Фото Д. Г. Карчевского
Постскриптум: Уже после того, как очерк был подготовлен к печати, Алексей Иванович Сизов написал мне, что недавно получил ответ из Управления КГБ СССР по Тверской области с известием, что Д. Г. Карчевский, осужденный за «агитацию против советской власти...», реабилитирован. Сизову прислали также копию части автобиографии Дмитрия Григорьевича (именно в таком виде она сохранилась в архивах Управления), где была следующая строка: «...с 1892 года стал коллекционером и бытописателем, а с 1898 года и фотографом, снимая».
Похоже, сомнения в том, что фотолетописцем Великих Лук был именно Д. Г. Карчевский, отпадают.
