Белое море — колыбель русского мореплавания. Интерес к его истории и его сегодняшнему дню привел опытного штурмана на древнюю дорогу поморов. На веслах, подобно ушкуйникам, прошел он вместе с товарищем от Беломорска до Онеги. Их ждали горькие впечатления от крепкого забвения поморами своей истории. «Не пора ли бросить спасательный круг поморам?» — размышляет автор.
Поморье, а точнее Поморский берег, я впервые увидел на страницах лоции и картах Белого моря. Было это тридцать пять лет назад в самом начале моей штурманской карьеры, когда мой корабль из Беломорканала вышел в легендарное «MARE NOSTRUM» российского народа. Да, да! Не случайно я это подчеркиваю, потому что новгородцы вышли к Белому морю в XII веке. За выход к другим морям много позже пришлось даже воевать. И не один раз. Потому с давних пор Белое море считается колыбелью русского мореплавания по большому счету. В конце концов само становление русского государства и возникновение его новой столицы — Петербурга — тоже связано с поморами. Этот удивительный народ на протяжении столетий мирно уживался с местным населением: карелами, коми, лопарями. Образовавшаяся позднее провинция называлась «Поморские города» и насчитывала 22 уезда...
Одним словом, интерес мой к Поморью был естественным, но увидеть его «крупным планом» с высоты капитанского мостика мне так и не удалось. Мореходная культура поморов начиналась здесь, на берегах от Кеми до Онеги. Впрочем, и другие берега Белого моря, такие, как Летний, Зимний, Онежский, также связаны с культурой поморов. Но Поморье есть Поморье. Именно здесь первоначально строились кочи и лодьи, на них поморы бороздили просторы северных морей без всяких карт, используя «Росписи мореходства» — своеобразные лоции. Эти передаваемые из рук в руки лоции обеспечивали славу поморов-мореходов от родных мест вплоть до Русской Америки... И вот теперь, когда мои большие корабли давно сданы на слом, я решил вообразить себя новгородским ушкуйником.
Мое судно — совсем не ушкуй, а серийная лодка, построенная на судостроительном заводе на левом берегу Невы. Когда-то здесь стоял шведский замок Пелла. Название лодки «Пелла-фиорд» несло в себе достаточно много ассоциаций, чтобы на ее борт я нанес символику моего журнала «Вокруг света», отметившего недавно 125-летний юбилей. Еще я приспособил лодку для многочасовой эффективной гребли по типу академических гребных судов, а также оснастил легким парусом от доски виндгляйдер. Так и плыл от селения к селению, пережидая штормы и ловя попутные течения и ветер.
Когда начинались пустынные берега и грести становилось уже невмоготу из-за ветра, я ставил парус. Ставить мачту с натянутым на нее виндгляйдером в одиночку или убирать ее, когда ветер слишком крепчал и надо было спасаться,— всегда рискованно. Спасательного жилета у меня не было. Я следовал мудрым поморским заветам: все одно, вода за бортом такая холодная, что нет смысла покидать лодку, пусть даже тонущую. Все одно околеешь, прежде чем достигнешь берега. Это к тому же рождало такое тесное взаимопонимание с лодкой, такую нежность к ней, что сама мысль о крушении просто отбрасывалась. Пробираясь в нос со свернутым парусом, я выверял каждое свое движение и следил за концом, который связывал меня с суденышком. Степень моей храбрости всегда была обратно пропорциональна расстоянию до берега. Потому, наверно, то мое первое плавание оказалось скучным. Я боролся с волнами, а еще больше с самим собой, поскольку много раз порывался расстаться с моей посудиной насовсем...
Вдвоем — другое дело. Так я решил на другой год. Спутником в лодке оказался Саша Зверев. Нагруженный фототехникой, он был так ею поглощен, что пропускал мимо ушей мои поучения и наказы, к тому же исправно греб. Он не имел понятия о всех проблемах, связанных со страхами и мерами безопасности. Все это досталось мне. Вернее, уже сидело во мне. Это было необходимо, потому что мы собирались испытывать лодку и надеялись напомнить о том времени, когда люди не боялись выходить в море на утлых судах. Одним словом, мы бросали вызов инструкциям и традициям, которые напрочь закрыли моря для дальних гребных походов. Еще мы хотели напомнить авторам всех ограничений старинный девиз мореходов: «NAVIGA-RE NECESSE EST», что в переводе с латыни означает: «Плавать по морю необходимо».
Нам предстояло пройти сто пятьдесят миль от Беломорска до Онеги вдоль Поморского берега. В каком-то смысле мы приобщались к обычаям наших предков: плыли тем же путем и тем же способом, что и авторы знаменитых поморских лоций.
Стоял редкий для июля холод, с ветром и дождем. Ожидание погоды грозило затянуться надолго. Совсем рядом проходили теплоходы, сновали буксиры, лязгали ковшами землечерпалка с баржами-грязнухами у борта. Не было лишь наших братьев: каких-нибудь лодок, на худой конец яхт. В угрюмом одиночестве мы решили выходить, невзирая на дождь. Впрочем, какой-то моряк, заждавшийся оказии на судно, все топтался возле нас и спросил наконец:
— Что за название такое странное, «Пелла»?
— Так назывался шведский замок на берегу Невы. Теперь так называется судостроительный завод в городе Отрадное.
— Что, назад теперь? — спросил он, кивая в сторону последнего шлюза Беломорканала. И, не дожидаясь ответа, зашагал прочь.
— Нет, вперед, в море, в Онегу,— бросил я вслед ему. Получилось это слишком громко. Моряк остановился, а я толкнул нос лодки. Саша навалился на весла, и ржавый борт водолазной плавучки заслонил от него нашу лодку. В тот момент, когда мы пересекали входной створ и на лодку обрушился встречный ветер, я вспомнил одну давнюю историю...
В 1791 году здесь, в Сороке (прежнее название Беломорска), объявился знатный путешественник. Правда, он никому не наносил визиты, поскольку путешествовал за свой счет, не имея никаких казенных поручений. Это был секунд-майор Челищев Петр Иванович. В историю вошел он не потому, что написал книгу о путешествии, изданную спустя много лет после его смерти. Известностью своей он больше обязан Радищеву, с которым в течение долгих лет обучался в Пажеском корпусе и за границей...
Без особых хлопот нанял Челищев большую лодку с четырьмя гребцами за пять рублей и отправился в святую обитель — Соловецкий монастырь с заходом в Кемь. «Не могши в двое суток дождаться благополучного попутного ветра, при небольшом противном ветре в восемь часов пополудни поехали с четырьмя гребцами греблею». Далее ситуация с «противным» ветром будет повторяться неоднократно. И никого это не взволнует. Ни Челищева с его слугами, ни гребцов. Не было проблем и со спасательными средствами — за полным отсутствием последних. Безопасность обеспечивалась кратким бормотанием «упаси, боже». Гарантий никаких, и в случае беды следовало снова обратиться к всевышнему — «пронеси, господи». Но это как бог на душу положит, а пока, как говорится, весла на воду…
Впрочем, зачем лукавить. Не будь гостя, пассажира в данном случае, поморы вели бы себя по-другому. Перед выходом на промысел молитва была обязательной. В ней все, и в этом нетрудно убедиться: «Грядем, во имя твое, Спаситель наш Иисус Христос, сын божий, в путь. Благослови творение твое и помилуй; во дни наши, в нощи, полунощи и во все 24 часа, всю надежду на тебя, Господи, уповаем, и в случае наших, от морских бурь или злых людей происходимых бедствий и несчастий, пошли, Господи, своего Святителя и скорого помощника Николая Чудотворца на избавление всех грешных. Аминь».
Путешественник из местных, из архангельских — Александр Фомин, что побывал в святой обители двумя годами ранее Челищева, в своем «Описании Белого моря» дал такой портрет поморцев-беломорцев, что дух захватывает от сходства их с нынешними.
«Нравы беломорцев, по причине отдаленных между собой их малочисленных расселений, редко чужеземцами посещаемых, образовали их при простоте жизни неповоротливыми, смирными, мягкими, грубыми без суровости, не поползновенными к краже, в опийстве неумеренными и лучшее удовольствие в нем находящими, к подчиненности способными, робкими и гостеприимными».
В наши дни за пятьдесят рублей (примерный эквивалент пятерке конца XVIII века) не найдешь желающих рискнуть выйти на Соловки на веслах. Нет таковых ни среди соловьян (так называл Фомин жителей Соловков), ни среди сорочан, нынешних беломорцев. Да и не может их быть, поскольку Соловки давно уже объявлены погранзоной и туда без пропуска не попасть. Но это уже о другом. Так вот, представьте берег моря, волны, бросающие вверх-вниз незатейливую лодку, нетерпеливого пассажира и истово молящихся гребцов. Потому и потрясает эта удивительная обыденность выхода в море. И так на протяжение столетий гребные посудины с рыбаками, зверобоями, паломниками густо украшали просторы Белого моря. Воистину, плавать по морю необходимо...
Когда мы стояли в Беломорске, заглянули в местный музей. Обычная краеведческая экспозиция. А где же знаменитые кочи, лодьи, поморские ветрометы-компасы? Увы, это не музей поморского плавания, а какая-то стыдливая показуха со знакомым акцентом: «Как жили люди в старые времена...»
Невзирая на противный ветер с норд-оста, мы медленно продвигаемся вперед. Мне из рубки видно, что Саша катается взад-вперед по всем правилам. Полагалось бы самому начать греблю в такую скверную погоду. Но роль «дядьки» при молодом матросе я играю без натяжки: лежу на днище на надувном матрасе и обеспечиваю остойчивость лодки, думаю, веду дневник. Саша оказался выносливым гребцом и без моих наставлений. И вообще он был безупречен с самого начала, а это, согласитесь, редкость и повод для новых раздумий...
Потом в ветровой тени у острова Дальнего настал мой черед. Сочленив дюралевые трубы в мачту, я надел на нее чулок паруса и поспешно вставил на место. Тотчас шкотовый угол затрепыхался где-то за бортом. Я прыгаю в кокпит, хватаюсь за руль. Саша уважительно подает мне гикашкот. Разумеется, перед этим мы закрепили по бортам шверцы — две почти метровых доски из толстой фанеры. Потом все эти манипуляции с радостью проделывал Саша, и мне оставалось лишь гордиться способным учеником. Спустя часа три ловим последний ветер. Весь мокрый, я кидаюсь на гребную тележку и за какие-то полчаса согреваюсь. Потом нас подхватил прилив и без особых усилий среди махавок — вех из березовых ветвей, обозначающих русло,— мы пошли серединой реки Вирма, повернувшей вспять. Здравствуй, Вирма! На притихших берегах — равнодушные чайки и приезжие живописцы. Справа высится новенький, с иголочки деревянный храм св. Петра и Павла начала XVII века, кажется, единственный из древних на всем Поморье, никуда не увезенный... в разобранном виде.
«Кто в море не хаживал — Богу не маливался,— многозначительно произнес Глеб Иванович Попов, смотритель храма, приютивший нас вместе с нашей посудиной, уткнувшейся теперь в илистый берег у самой калитки.— Пожалуйте в избу».
Он провел нас в горницу, где хлопотала с пирогами его жена, но тут же снова вывел на подворье. Стояла дивная сенокосная пора. Опоенные небывалой тишиной, храмовым покоем и зеркалами тихих вод, колдовали над мольбертами бородатые юноши и раскованные девушки. На ближнем лугу синели палатки заезжих косарей. Глеб Иванович, скрывая свое «опийство» от супруги, (недавно вернулся из города, где разжился талоном на вино), суетливо рассказывал нам про реставрацию храма, про его крепкие запоры и ржавые замки на дверях с пломбами музейного заведения. Грустно было смотреть на это никем не посещаемое чудо. Впрочем, внутри храма делать было нечего и пломба не зря ограждала собор от любопытных. Такая вот реставрация для взора считалась достаточной: живописцы вон спин не разгибают, а внутри...
— Бог его ведает. Не заглядывал. Пломбу стережем.— И Глеб Иванович пытается пробить брешь в глухой обороне супруги: — Чаем угости, что ли!
Мы с Сашей переглянулись и вышли еще раз посмотреть на маковки храма, уже прорезавшие закатную зарю в начинающем густеть темнотою небе.
Напившись чаю, сидим на крыльце. Я рассматриваю цветастые моторки и даже длинные плоскодонки под старину, и в голове ворочаются невеселые мысли. Всего этого не было у поморов. Не зря они пользовались большей частью гребными судами, оснащенными, как правило, одним сравнительно небольшим парусом. Парус работал при попутных ветрах и давал возможность отдыхать гребцам. Потому к парусу отношение легкое. Подул попутный ветер — считай, повезло, значит, снизошла благодать, пользуйся ею да смекай: ветер скиснет — грести придется. Благодать пройдет, а с дороги ворочаться не тоже — так при ветре противном только гребля обеспечивала продвижение к цели. Потому выражение «ехали греблею» — самое ходовое, а «бежали парусом» — анахронизм, баловство, везение. Оттого и не держали на судне парусного аса, ловкача вроде нынешнего яхтсмена. Поднять при случае снасть — дело нехитрое. А вот часами грести не всяк осилит. Потому дружина на посудине была жилистая, крепкая и в гребле, и во всякой другой работе. Не в этом ли причина неудач современных «поморов», что пытаются моделировать древние маршруты? На «древних» судах слишком много всяких не крепких телом ученых мужей и даже женщин в роли поваров или любопытствующих пассажиров. В результате — грести некому.
Саша усваивает мои высказывания о пользе гребли, но все равно с нетерпением ждет минуты, когда парус развернется над лодкой и понесет нас почем зря. Вот и сегодня поутру Саша гребет вспять приливной волне и ветру. Вершина бухты подобна аэродинамической трубе. Когда ветер в трубе попутный — этого не замечаешь. Теперь выход из Вирмы напрочь закрыт: нам явно не перегрести встречный ветер. И это еще нет большой волны: мы топчемся на мелководье. Но мы же вышли не для того, чтобы возвращаться.
— Попробуем старой поморской дорогой пройти.— Я разворачиваю карту. Узкий осыхающий перешеек между материком и Сумостровом пересекает тонкая линия протоки.
В Вирме наш хлебосольный храмохранитель Глеб Иванович говорил мне, что лет десять назад ходили моторки во всякую воду. А теперь только на дюральке, да и то фарватер рассмотреть надо...
Фарватер мы угадывали. Что-то подобное есть на других реках и в других местах. Саша гребет по траве, а лодка довольно резво скользит в извилистой протоке, угадываемой по отсутствию растительности. «Тропа» эта не зарастает: уровни в соседних губах во время приливов разные. Пока не зарастает. Но выбросы из рек делают свое черное дело. Грязный, дурно пахнущий ил оседает на некогда зыбучих песках. Незамедлительно появляется всякая неведомая ранее поросль. Глядишь — через десять лет не будет знаменитого Сумострова, прозванного по имени стариннейшего в Поморье и славнейшего Сумкого Посада, проще Сумпосада. Туда мы и направляемся, сильно сократив невозможный в такой ветер путь вокруг острова. Из протоки нас бросает в объятия Телячьих островов. Вот уж действительно Телячьи: «быков» и «бычков» нет и в помине. Мелководье густо усеяно поливухами — камнями вровень с водой. Мы то и дело садимся на них. При нашей осадке в пятнадцать сантиметров никаких хлопот, но это уже не плавание...
Наконец выбираемся на простор. Конечно же, я ставлю парус, сажусь в уже мокрый кокпит. Саша, согнувшись, держит в руках шкоты и смотрит на меня. А мною командует чуткий руль. Видим, как догнавшая четырехбалльная волна подбросила нам водички, и лодка, кажется, сваливается назад. И все же надо набирать ветра. Тут уж держись! Если не набрать скорость, следующая волна... Нет, я не хочу сказать — накроет. Парус рвет лодку в ложбину между валами. Пронесло, и... снова все повторяется. В момент такого маневра вдруг раздается страшний треск, лодка дико уваливается. Ничего не понимаю...
— Трави шкоты,— кричу Саше и шарю глазами по днищу лодки.
Но никакой пробоины нет. Невольно сменив галс с правого на левый, мы продолжаем наши скачки по волнам как ни в чем не бывало и постепенно забываем о происшествии. Подходя к берегу, я выдернул мачту с парусом. И тут же мы перешли на греблю. Поскрежетав по гальке, сразу увидели, что поднялся от удара о грунт лишь правый шверц. Левый был обломан по ватерлинию. Какой же был напор воды! Через полчаса мы в узкой бухточке, и лишь мутная вода с клочьями водорослей беснуется среди камней. Слава богу, живы и лодка цела...
На берегу ветер прижимает траву к самой земле. Так же низко стелется дым от кострища. Теперь мы гости у косарей из Беломорска. Место, куда пристали поневоле,— мыс Мальостров. На нем останки строений начала века. Когда-то здесь была батарея и при ней часовня. Сюда шли пешком из Сумпосада самые нетерпеливые богомольцы, чтобы с рейда на глубокосидящих судах отправиться на Соловки, не дожидаясь оказии из переполненного паломниками Сумпосада. Наверно, от тех времен сохранились какие-то следы человеческого становища.
Здесь нас ожидал сюрприз. В груде прибрежных камней, каждый из которых размером с добрый карбас, мы увидели стоящий вертикально камень с высеченным на нем крестом и витиеватой старинной вязью: «1760 года, майя, 25-го дня...» А на обороте пространная молитва Николаю-чудотворцу... Нам доводилось встречать деревянные кресты на видных местах. Ставили их в память о тех, кто не вернулся с моря, с промысла. На Мурманском берегу, в бухте Золотой такой крест с множеством надписей на старославянском датирован 1923 годом. А тут 1760-й, да еще на камне! Уже потом мы выяснили, что каждое лето приезжающие на заготовку сена косари из Беломорска поднимают эту стопудовую махину: зимой ледовый напор крушит здесь, в приливной зоне, камни и все расставляет стихийно на «свои» места. И ни у кого до сих пор не хватило разумения и сил спасти эту уникальную реликвию. И никому не приходит в голову собрать под навес (а может, в запертый собор в Вирме) все уцелевшие кресты поморов. Это памятники не только людской скорби... Кресты у поморов еще и маяки, строго ориентированные верхним краем косой перекладины на Север. Впрочем, и многочисленные соборы и часовни в приморских селах — тоже маяки. Так вот собрать все эти кресты, а на их место установить новые, точно скопированные. Но кто всем этим будет заниматься?..
Остается обратиться к нашей православной церкви, подумал я, почему тот же храм Петра и Павла в Вирме не передать местной церковной общине? Тем более что Вирма рядом с Беломорском, и в тамошний храм ездят богомольцы из Вирмы...
С приливом мы вошли в реку Суму. Сумской посад нет нужды описывать. Лучше вспомнить кое-что из записей писателя Сергея Максимова.
Как-то в середине прошлого столетия великий князь Константин Николаевич — управляющий Морским министерством — предложил провести необычную экспедицию. Известный либерал, один из инициаторов отмены крепостного права, великий князь жаловал людей предприимчивых и смелых. Так вот и состоялась первая литературная экспедиция. Распределял маршруты издатель «Современника» писатель Иван Панаев. Белое море «досталось» Максимову. Его книга «Год на Севере», недавно переизданная, пользуется непременным успехом. Многие из здешних людей, прочитав о прошлом столетней давности, удивились мудрости, богатству и рачительности своих предков. Знаю, по-иному взглянули на свои холмы у реки сумляне, где некогда высились загубленные храмы, устыдились своего отношения к погостам. Вот и у меня перед глазами стоит эта невероятная картина...
Всего неделю назад мы были на Сонострове, что в Кандалакшском заливе. Местных жителей заставили переселиться в поселок Чупа, а чтоб ускорить отъезд непокорных, закрыли магазин, отрезали свет и рейсы катеров отменили. Но не об этом речь. Мы побывали на местном кладбище. Последние могилы здесь 10—15-летней давности, но следов посещения усопших нет. Дождь и ветер разметали дерн, кое-как прикрывавший гробы... Жуткая картина. Лишь в одном месте на кресте звякал искусственными цветами металлический обруч. Несомненно, людей переселили, а позаботиться о том, чтобы хоть раз в году организовать рейс катера к могилам отцов и матерей, некому.
Чего мы стоим, если спустя десяток лет забыли о могилах своих ближних! Не здесь ли корни нашего равнодушия к еще живущим? Мы и до наших детей добрались уже, щедро одаривая их жестокостью и беспамятностью...
Итак, цитируем Максимова: «Сумские дома точно так же, как и все поморские, двухэтажные», «...а в остроге храм Николаю-чудотворцу да двор монастырский».
Один только беглый взгляд на Сумпосад, и не надо никаких пояснений — это уникальный поморский город, достойный заповедного режима. Представьте: тихая, но полноводная река среди высоких зеленых берегов, сплошь застроенных дивными поморскими строениями. От амбара петровских времен до знаменитых поморских двухэтажек — этих мореных, темных до черноты срубов (неокрашенных!). Но где же острог, монастырское подворье и храм? Увы, теперь на этом месте совсем чисто, поскольку в 30-е годы «культовые постройки» — как тогда пренебрежительно называли храмы — были безжалостно снесены. Ничего теперь не напоминает о богатстве и славе сумлян. А богатство было основано на морских промыслах да рыбном торге, а слава — на поморском мореходстве да еще на извозе паломников в Соловецкую обитель. Отсюда и шумность Сумпосада, и известность. Но мало кто знает и в самом селе, что Сумской Посад — место совсем не рядовое в нашей истории.
Название селения связано с финским племенем «сумь», а значит, имя реки — Сума — не что иное, как искаженное название страны Суоми — соседней Финляндии!.. Здесь издревле жили новгородцы. С середины XV века селение переходит во владение Соловецкого монастыря. Вскоре Сума становится острогом, крепостью для защиты Соловецкой твердыни с пятью башнями, храмом Николая-чудотворца и монастырским двором. Лишь в 1764 году Сумской острог и прочие поморские села были переданы в ведение Коллегии экономии. Так, оборонительный острог превратился в мирный посад обширного Кемского уезда.
К середине XIX века в Суме было более 200 дворов и народу (мужского пола) 1 купец и 310 мещан. Сумпосад управлялся ратушей, членов которой — ратманов — выбирали среди обывателей. Сами себя они называли сумлянами. Сумляне были искусными мореходами. Из сохранившихся рукописных «Расписаний мореходства» Сумская лоция была наиболее полной, а вместе с Сорокской и Кемской остается замечательным памятником поморской мореходной культуры. Сумпосад — один из поставщиков неугомонной когорты землепроходцев, открывших Сибирь, Тихий океан и саму Русскую Америку. О торгах сумлян, особенно рыбных, следует сказать особо. Ежегодно в Повенец и новую столицу из Сумпосада отправлялось сушеной трески 40 000 пудов, а семги в бочках — 10 000 пудов. Завоз рыбы и обменных норвежских товаров, кроме того, производился в Архангельск, Каргополь и другие города.
Сейчас самое примечательное место — у второго моста (бывшего), где на порогах стояла мельница. Теперь над гремящим потоком нависает новенькая крыша, а под ней — мореходная лодка начала XVIII века. По преданию, она принадлежала одному из вельмож, сопровождавших Петра I. Ох уж эти предания! Но все же это своего рода музей с единственным экспонатом, хотя Сумпосад отсюда выглядит музейной экспозицией в большей мере...
Пытались мы порасспросить местных жителей о рукописных лоциях поморов. Оказалось, что здесь давно уже прошли многие «собиратели старины». Все выбрали подчистую — от икон до домашней утвари. И все же нам повезло: мы попали на спевку местного хора. И смогли увидеть самобытные наряды сумлянок и услышать их вдохновенное пение.
День выдался погожий, но ветреный. Сломанный шверц не давал мне покоя. Подвернулась попутная машина до соседней Колежмы, где, по слухам, жил умелец по части шверцев, весел и других незаменимых атрибутов гребно-парусного судна...
Мы едва успели поставить чайник на печку в бывшем детсаду, отведенном в Колежме под гостиницу, как Всеволод Воробьев явился сам.
— Слышал, помощь моя требуется.
Мы знакомимся и через час с уцелевшим шверцем в качестве образца отправляемся в домашнюю мастерскую Воробьева.
— Не совсем домашняя,— с грустью замечает Всеволод,— еще недавно здесь была база ленинградской станции юных туристов. На базу завезли байдарки и разное снаряжение для водного туризма. Здесь ребята получали инструктаж, путевые карты, спасжилеты и, разумеется, байдарки. Отсюда они отправлялись в море. И не знали администраторы станции никаких забот. Вот только моя ставка сторожа при байдарках на базе кому-то не давала, покоя. Три года назад меня «сократили». Только ребята по-прежнему приезжают сюда, так сказать, на свой или чей-то страх и риск...
Дальше Всеволод мог бы и не продолжать. Мы сами видели этот «проходной двор». Ребята, как и раньше, получали здесь все необходимое. А ставка сторожа в далеком от Колежмы Ленинграде, может быть, пошла на премии тем, кто закрыл для ребят Белое море...
На море разгулялся шторм. Невольную задержку мы использовали для расспросов старожилов. Все еще надеялись на магический, никем не проверенный чердак, где могли сохраниться «Росписи мореходства». Увы, не помогли и беседы с Зинаидой Кирилловной Синицыной — родоначальницей плеяды здешних колхозных мореходов. В низенькой, осевшей в землю избе Зинаида Кирилловна в свои 76 лет неустанно демонстрировала нам поморский бытовой интерьер, на наших глазах пряла, ткала, угощала чаем по старинному церемониалу и при этом охотно позировала Саше Звереву.
Наутро мы мучительно решали — выходить или еще отсиживаться, дожидаясь хорошей погоды. Но что хорошо — никто за фалды нас не хватал. Мы уходили в сильный ветер, нисколько не беспокоясь, ибо от острова до острова в отлив нередко и пешком можно пройти. Пока Саша выгребает на стрежень вздыбившейся от прилива Колежмы, я прилаживаю новый шверц. Два часа мы сражались на затопленной отмели с семибалльным нордом и едва выгребли к островку Березовец, где пересидели разгулявшийся ветер. Совсем как у Максимова: «Ветру выпало много, да он нам у нос до Нюхчи». Наконец мы вышли в море, берега которого и здесь бросают от себя далеко в море песчаные бугристые отпрядыши.
После очередной отсидки в сильный ветер на островке Рислуда мы взяли курс на место весьма примечательное. У мыса Вардия (старое название Вардегора), в 12 верстах от Нюхчи, в 1702 году Петр I повернул назад тяжелые корабли, сам же, посетив Нюхчу, отправился в Повенец. А рядом по «Государевой дороге» волоком тащили малые фрегаты «Св. Дух» и «Курьер» — они и положили начало и флоту на Балтике, и самому Петербургу. Просеки шириной в три сажени давно заросли, а вот гати на болотах можно еще отыскать. Чуть ли не бегом обежали весь мыс. Чем черт не шутит, а вдруг наткнемся на памятную доску с надписью «Здесь в 1702 году Петр Великий...» Увы... Постояли напоследок у семиконечного креста, возможно, ко всему рассказанному отношения не имеющего, и подумали: вот где начиналось окно в Европу. Колосилась у самого моря некошеная трава, тянуло йодом от выброшенных штормом водорослей, гнили почерневшие срубы старинных построек, смоляно пахли ошкуренные бревна какой-то новой стройки. Жизнь продолжалась, но жизни этой явно не хватало памяти...
Пару часов бежали под парусом, потом ветер стих. Оставшийся путь до Онеги прошли на веслах. Беломорье подарило нам три теплых дня. В старинную Унежму решили не заходить. Пока из-под лодки уходила с отливом вода, поговорили с отдыхающими здесь... мурманчанами.
— А что, тут приволье. Дома брошены, живи где вздумается.
Креста на вас нет, неужто ни души? — сказал я.
Наши собеседники даже удочки свои оставили.
— Это точно, креста нет. Вот видите, колокольня упала. Может, потому и людей нету.
Я посмотрел на Сашу и махнул рукой в сторону моря. Саша только и ждал моего сигнала. Под килем уже отчетливо виднелась песчаная рябь осыхающей отмели.
— Зря уходите, такая рыбалка...
Последний заход: в Куш-реку. Село выше устья на несколько километров, и мы идем вместе с приливной волной. В селе пусто — все на покосах. Куш-река, с тех пор как отсюда была увезена в разобранном виде уникальная деревенская церковь для музея под Архангельском, влачит убогое существование. Зашли в магазин, поболтали с продавщицей. Возле лодки, отбиваясь от слепней, попили чаю и поплыли вниз по реке, к морю. Вдруг за нами по берегу устремился плохо одетый человек в милицейских галифе.
— Стойте,— кричал он,— покажите документы.
Мы задержались, упершись бортом в гранитный валун. Человек путано объяснил, что он — внештатный пограничник и что Белое море закрыто.
— Ворочайтесь, не то вертолет вызову,— грозил, прикрывая рукой давно не бритый подбородок.
— Этого не может быть,— возразил я гражданину в галифе.— Граница отсюда в 600 километрах. К тому же мы пришли с моря и возвращаться будем туда же.— Я оттолкнул лодку, но человек уже меня не слушал. Он бежал, конечно же, к телефону. Докладывать о непослушании...
Через два часа мы уже различали на горизонте белую башню Крестового монастыря на острове Кий. Переночевав в доме отдыха, расположившемся на территории старинной обители, ошвартовались наконец в Онеге. Здесь нас ждали новые впечатления от крепкого забвения своей истории онежанами. Местный музей переезжал на новое место. Да и в нем, по словам директора, бегло показавшего нам сваленные в кучу экспонаты, не было ничего ценного по истории поморского мореплавания. В центре города во дворе заколоченного напрочь храма Михаила Архангела торчали из зеленой травы полированные гранитные столбики и кресты «именитых граждан» старой Онеги. Затоптанное прохожими за десятки лет, поруганное кладбище никак не вязалось с новосельем горкома-исполкома всего в сотне метров отсюда. И уже не верилось в искренность и долговечность памятной доски в морском порту и с именами нынешних «именитых граждан». От Александра Кучина — капитана русановского «Геркулеса», до П. А. Пономарева — капитана первого атомного ледокола. Не постигнет ли их судьба прежних знаменитостей города? И я подумал — не пора ли бросить спасательный круг поморам?
Беломорск — Онега, Белое море
Василий Галенко, штурман дальнего плавания
Фото Александра Зверева
