Нестерпимый зной растекался по долине. Воздух струился, как вода. И был прозрачен, как вода. Вдали виднелись размытые очертания серо-голубых хребтов, они касались такого же раскаленного серо-голубого неба и тонули в солнечном свете.
Небо. Горы. Это — Табасаран. Люди и земля. Точнее, полоска земли, уместившаяся в бассейне реки Рубас. «Рубас-чай»,— поправил бы меня любой местный житель.
Табасаранов на свете всего десятки тысяч, микроскопические доли процента от населения планеты. Но не численность возвеличивает народ, каждый народ велик, каждый уникален.
Еще сто лет назад на территории Российской империи проживало почти двести разных народов, сейчас их немногим более ста.
Единственная дорога когда-то связывала Табасаран с остальным миром. Дорога как дорога, таких в Дагестане было немало: на ней не всюду разъезжались две арбы,— вела она из Дербента и в Дербент. Путь недалекий, сорок километров.
Но то был всегда очень далекий путь, потому что проходил в горах, где километры мало что значат, где дорога измеряется иначе: спусками, подъемами, поворотами, перевалами и снова спусками.
Перед въездом в Хучни, там, где узкое ущелье и где проезжавшая арба всегда прижималась к скале, чтобы не сорваться в реку, на уступе горы с давних времен стоит сторожевая башня. Серая, сумеречная даже в полдень, башня великолепно сохранилась, как память о предках табасаран.
Я подолгу рассматривал башню... Есть легенда, что когда-то в ней жили семь братьев и одна сестра. Однажды подошли враги, но пройти в табасаранские земли они не смогли. Штурм башни следовал за штурмом — как волны откатывались враги. Но... сестра увидела их предводителя и полюбила его. А любовь, как известно, безрассудна. Словом, сестра предала братьев.
Там, внизу, у дороги, и похоронена сестра. И каждый прохожий табасаран плевал или бросал камень на эту могилу. Предательство было высшим грехом в горах, и об этом знал каждый.
Теперь в поселок Хучни — столицу Табасарана — провели современную дорогу. Могилы сестры больше нет. Ее подмяли бульдозеры. Проклинать стало некого. И — предательство уже не грех, за него не убивают.
— Традиции, традиции, что от них осталось? — не раз повторял мой очень гостеприимный, добрый Мугутдин Ильдарханов, у которого я нашел приют.
Мугутдин — крепкий мужчина, почтенного вида и возраста, он родился и вырос здесь, среди гор. Всю жизнь отдал Табасарану. Как и все горцы — невысокий, но коренастый; у него седая голова и (запоминающиеся) черные горящие, почти юношеские глаза. Я всегда терялся, как его называть — на «ты» или на «вы»?
Замкнутый человек. Несколько раз я пытался заговорить с ним о традициях, и каждый раз он уходил от разговора. Лишь позже, гораздо позже, я догадался, в чем дело.
Горцы, как известно, гостеприимство довели до абсолюта. В каждом доме лучшая комната, устланная коврами,— для гостя. Хозяин ребенка так не накормит, как гостя, последнее отдаст. Гость видит это, но должен молчать.
Конечно, гостей сюда хаживало издалека раньше — впрочем, как и ныне,— немного. Очень немного. Из самого же Табасарана лишь несколько человек знали, где в Дербенте базар. Особой нужды не было.
Мужчины в Табасаране ценились не за юмор, не за ремесло и даже не за умение вести хозяйство. Если у мужчины хороший кинжал, то это был хороший мужчина, настоящий мужчина. За особую любовь к холодному оружию табасараны очень почитались на Кавказе! Их приглашали, когда требовалось искусство воина. С ними всегда очень считались, не спорили, ибо аргументы в любом споре у молчаливого табасарана были в высшей мере убедительными. Почему? Пустой вопрос...
Но вот откуда у этих суровых людей такая добрая традиция гостеприимства? По-моему, возможен только один ответ: гость — пришелец из другого мира.
Меня тоже встретили по-доброму. Очень гостеприимно. Магомед Тагирович Юнусов — истинный кавказец и не по обязанности первого секретаря райкома партии говорил о районе, словно о родном человеке. У него я и познакомился с Мугутдином Ильдархановым. Но поначалу наше общение носило официальный характер — ко мне присматривались. Все-таки человек из Москвы. Ну и что, что предки из Дагестана? Московские визитеры Табасаран не жалуют. Да и знают ли вообще в Москве о Табасаране?!
Лишь когда я рассказал о себе, о своей семье, что-то незаметно потеплело в наших отношениях: я почувствовал себя гостем, а они хозяевами.
— Природа у нас замечательная,— не раз говорили мне в Хучни.— Вторая Швейцария.
Признаюсь, трудно сравнивать, первую-то я никогда не видел. И никто в Хучни ее не видел, но о Швейцарии говорит каждый, значит, в их представлении все прекрасное соотносится с Табасараном.
...От Дербента трасса идет по сухой степи, через пологие предгорья. Земля унылая, пустая, скучная, высушенная. Не земля — серая глыба. Лишь низкие жесткие колючки, звенящие на ветру. А ветры дуют день и ночь — море рядом.
Потом пошел затяжной подъем, дорога приподнимается и словно сбрасывает пустые окрестности: за перевалом показываются селение, кустарники, деревья с пышной кроной — грецкий орех, пастбища-поляны шли вперемешку с распаханными полосами. Так начинается Табасаран.
Дожди летом редко балуют табасаранские земли. Оросительных каналов нет, да они и не нужны. Поля и виноградники столь малы, что им хватает едва заметного ручейка. Кое-где прямо из горы вытекают, выбиваются наружу родники.
Придорожные родники — архитектурные украшения Табасарана. Нигде они не повторяются, хотя и похожи друг на друга: выложенная камнем стена, труба, выводящая воду, и длинное каменное корыто — водопой для скота. Все просто, как в самой природе.
Каждый родник носит имя мастера, создавшего его на свои деньги. Обычно на подобное благородство людей чаще толкает возраст и желание оставить что-то после себя: «Аллах увидит, а люди вспомнят».
В Табасаране «просто так» строят и мосты, и дороги.
Около селения Улуз я видел мост, возведенный безо всякой техники и казенных средств, «просто так». Люди собрались, соединили свои руки, и получилась своя стройка. Теперь там узкая арка, под которой глубоко внизу бьется, пенится река. На склонах — тоже внизу — деревья, целый лес. У края моста стоять страшновато: под рукой нет парапета. Лишь бордюрный камень виднеется в пыли, а за ним пространство...
— Тьфу, тьфу, тьфу, машалла! Хорошо, что у нас такие люди, которые работы не боятся,— не раз повторял Мугутдин...
А вот чего нет нигде в мире, так это моста, что я видел неподалеку от селения Кужник,— к нему не прикасалась рука человека! Впрочем, что-то похожее, говорят, есть в Америке. Но не то.
К табасаранскому естественному мосту добраться сложно, и, если бы не учителя из кужникской школы, я бы ни за что не нашел дорогу. Наконец за третьим, кажется, поворотом оказались у обрыва, перед узкой террасой. Все бы ничего, но «дорога» была с двойным уклоном: вниз и вбок. А там глубоко-глубоко вдали виднелась река.
В конце «дороги» — поляна, на ней мы оставили свой «уазик» и дальше пошли пешком. Грабы и буки нависли над тропой, прохлада леса скрашивала наш путь по выбитой каменистой земле, сплошь усыпанной прошлогодними буковыми орешками. Кругом грибов видимо-невидимо — опята, моховики. Но кавказцы грибов не признают, «ухо шайтана» зовут они их.
Нам нужно было спуститься в ущелье, перейти реку и подняться на другую гору. В отдалении виднелась изящная арка, висящая над долиной, это и есть Кутакский мост, к сооружению которого человек Действительно не имеет никакого отношения.
Тропа как змейка, поворот за поворотом, все ниже и ниже... Около реки сыро, под ногами чавкает, кругом трава в рост человека. В реке копошился водяной воробей, черный, мокрый, увидел нас и шмыгнул за камень. Перебравшись по поваленному дереву через реку, очень быструю и прозрачную, пошли дальше. Тропа резко взмывала вверх, пришлось карабкаться, а в двух местах — совершенно отвесные стены, метра три высотой, стояли на пути. Цепляясь за уступы, мы кое-как поднялись, и тогда перед нами открылся вход в пещеру... Я не случайно столь подробно говорю о «дороге» к мосту. Эта «дорога» зовется тропой Хаджи Мурата, того самого, знакомого со школьных лет.
Он скрывался в этой пещере. И пещера тоже зовется его именем... Небольшой зал, полумрак и стойкий запах прелых листьев. В углу, перед входом, чья-то могила.
От пещеры нужно пройти метров двести, чтобы почувствовать, как могут дрожать ноги. Сказывается высокогорье, с непривычки не. хватает воздуха — этим как-то себя успокаиваешь. Но причина-то иная — естественный мост, по которому надо пройти.
Ширина Кутакского моста метра четыре-пять, длина пятьдесят три, а высота — не знаю. Где-то в глубине слышится ручей, его обступает лес. Я смотрел на него и ничего не видел, кроме моста, узкой тропы через пространство, на которую все-таки очень хотелось ступить.
«Если пойду строго по оси, пройду»,— подумал я, и ноги сами понесли вперед. А кругом все то же пространство, наполненное лесом, небо и солнце... И что-то твердое под ногами. Больше ничего... Семьдесят третий шаг я уже делал по склону другой горы.
Табасаранская природа и очень однообразна, и очень многолика. Лес и горы. Но разный лес и разные горы. Всюду разные. У селения Вечрик, например, склоны пологие, там разбиты сады. Но таких пологих участков в Табасаране все-таки мало.
Селения тоже и похожи, и не похожи: где-то дома скучены на обрывистом пятачке, где-то разбросаны по склону, как в Хучни. Дома, как правило, двухэтажные, с покатой крышей, все под шифером. Глинобитных плоских крыш я не видел. Отжили они свой век. Дома в окружении садов... Какая же благодатная здесь весна!
Во дворах — хозяйственные постройки. Добротные, ухоженные, хотя сложенные из нетесаных камней, но сделаны основательно — горцам обычно не до красоты и изящества. Только пожив в этих суровых местах некоторое время, начинаешь понимать и принимать какую-то особую суровую красоту здешних дворов.
Резко заметна разница в садах — частных и казенных. Частные убраны, а в казенных — густо лежат под деревьями перезрелые яблоки и груши. Коровы лениво жуют их, а овцам уже не до них, они пасутся неподалеку и глазом не ведут в сторону садов.
Не только в Вечрике (что в переводе означает «Яблоневый дом») переспелые совхозные сады. И в других селениях, и в других совхозах. На мое удивление всегда следовал один и тот же ответ: «Девать некуда. Не вывезешь».
Выращенные, а по сути невыращенные, кабачки, патиссоны, сливы оставались на щедрой горской земле.
— Третий день в совхозе нет ни литра бензина. Стоим,— в один голос заговорили люди. Они собрались в тени дерева, около конторы совхоза (он, как на грех, назывался «Восход»), когда узнали, что приехал гость из Москвы. Третий день сидели люди и молчали — жаловаться было некому. Районное начальство знало, что едва ли не во всех хозяйствах ждут горючее, но его взять неоткуда, а в Табасаране не производят. — С фермы молоко вывезти не на чем...— бросает подошедший человек и замолкает: видя мое недоумение, он понимает, что я не Госснаб и не Госплан и ничем не смогу помочь.
— Гвоздя не найдешь,— сокрушался вконец измученный директор,— не можем коровник поправить, его зимой снегом раздавило. Что будет с коровами? Ума не приложу. Триста голов.
— Нам зарплату не платят! — кричит кто-то.
— Даже соли купить не можем,— слышу старческий голос...
Честно говоря, жаль, что я не Госплан и не Госснаб, иначе, клянусь здоровьем, не был бы Табасаран в глухом экономическом болоте.
Постепенно выясняется, что такие, как «Восход», маломощные совхозики и определяют лик экономики района. Совхозики не могут даже дать людям работу. Вот почему каждый второй мужчина в селениях Табасарана рождается безработным и умирает безработным. Разумеется, никаких пособий по безработице никому и в голову не приходит платить.
Но даже те, кто работает в совхозике, мало пользы приносят стране, хоть и трудятся на совесть. И за страх потерять драгоценную работу! Но что толку в рабском труде на совхозных «плантациях», если урожай созрел только для коров?
Лишь в последнее время наметились перемены, которых ждали долгих семьдесят лет,— в поселке Хучни открылся филиал конденсаторного завода. А это значит, что теперь уже не всем табасаранским мужчинам придется подаваться на заработки.
Табасараны на пять-шесть месяцев ездили в Ставропольский край, а то и в Казахстан, сезонничать. Им доставались самые тяжелые, трудные работы — то, за что местные жители отказывались браться. Стричь камыш, выгребать навоз...
Не год, не два — всю жизнь тысячи людей радовались своей единственной возможности прокормить семью.
Сейчас и этот источник дохода табасаранцев начал иссякать. Хозрасчет ударил по сезонникам — их сокращают первыми. И печально известные события в Узени тоже задели табасаранов. Словом, из Казахстана приезжают беженцы, а им нужна работа, крыша и еще многое, чего здесь нет.
Десятилетиями в Табасаране не поощрялось строительство. Даже частный дом, за свои собственные деньги, поставить было проблемой. Не разрешали. Не давали. Запрещали. Только сейчас вдруг сказали: «Можно».
И за последние четыре года люди построили столько, сколько не строили за четыре прошедших десятилетия. Но государственное строительство ведется по-прежнему ни шатко ни валко.
Очень хочется рассказать о строительстве в горах. О том, как всё селение от мала до велика приходит помогать своему селянину, которого все с гордостью называют «новостроем». О просторных и красивых домах, которые предпочитают иметь табасараны. О практичности и удобстве их быта. О традициях, которые соблюдаются при строительстве. Даже о полосатых бумажных треугольниках, их вешают на окна и двери нового дома, когда уже готова крыша — оказывается, лучшее средство от нечистой силы... Но все это, увы, тема другого рассказа.
В каждом селении, около каждого дома я видел детишек, очень симпатичных и очень чумазых. Все они были чем-то заняты — то ли работой по дому, то ли по хозяйству. Встречал я их и на пыльных улицах — старшие, младшие и совсем маленькие копошились рядом с курами, утками, индюшками...
Не забуду девчушечку лет шести-семи, нечесаную, немытую, она шла в галошах на босу ногу — кстати, самая распространенная обувь в селениях Табасарана,— платьице линялое, кофточка драная. Но одежда — пустяк! В ушах девочки сияли огромные пластмассовые серьги, розовые, такие блестящие... Маленькая модница величественно шагала по селению.
До сих пор перед глазами и другая дорожная картинка. Река внизу, орлы тоже внизу. На краю обрыва сидит бабушка, укутанная в черный платок горянка, у нее на руках внучек — бутуз, будущий горец. Они сидят как две половины одного «я» и любуются своим Табасараном, лучше которого нет на всем белом свете...
Дорожные воспоминания, им нет конца. А привел я их, чтобы сказать, во всем Табасаранском районе только каждому двадцатому ребенку есть место в детском саду. Остальные девятнадцать — на улице.
О школах тоже многого не расскажешь. Почти все одинаково запущенные. Едва ли не каждая четвертая в аварийном состоянии. Лишь в Хучни, пожалуй, лучшая школа в районе — там спортзал. В прошлом году построили. Но ни о каких компьютерах, лингафонных кабинетах, конечно же, не знают даже в Хучни. Нет простейших наглядных пособий, нет книжек на табасаранском языке, хотя в школе теперь преподается и табасаранский.
Действительно, очень непростая социальная обстановка в районе: в Табасаране, в котором едва ли не самая высокая рождаемость в Российской Федерации, лишь недавно построили родильный дом. Единственный! Появилось родильное отделение при больнице, которую больницей-то с большой натяжкой можно назвать.
Табасаран даже с ближневосточными или африканскими странами, бывшими колониями, уже не сравнишь... Почему в таком бедственном положении оказался древний табасаранский народ?
Мне трудно согласиться с первым секретарем, что в районе отсутствуют национальные проблемы. Есть они! А суть их точно, на мой взгляд, выразил житель далекого селения, старик, с которым мы вспоминали традиции Дагестана. Прошлые и современные.
— Был даргинский Дагестан, теперь аварский.
Так думает не только этот старик...
Оказывается, табасараны никогда не держали штурвал власти в республике, они не были той национальностью, которая вдруг присваивает себе право говорить от имени всего Дагестана. Поэтому-то и сидели они все семьдесят лет на голодном пайке. Не случайно Табасаран едва ли не самый отсталый район Дагестана. Вот где я увидел корень национальной проблемы и района, и республики... Случайностей в судьбе народов не бывает!
Табасараны — мусульмане. Сунниты. Жители же равнинного Дагестана, как правило, шииты. Когда-то на равнине решили закрыть в горах мечети. И закрыли! Так табасараны лишились духовной основы, посоха. Ведь ислам — это не только религия, но и правила жизни. Это — обычаи и традиции, по которым веками строился мир горцев.
Закрыли мечети. Уничтожили духовенство. Кто выиграл? Никто. Кто потерял? Все.
В селении Гуриг я был в бывшей мечети, самом красивом и, наверное, самом древнем здании. Оно стоит на возвышении, сложенное из тесаного камня, с резным кружевом орнамента. Здание выдержало все землетрясения, на которые так щедры горы.
Простейшее приспособление спасло мечеть: в стенах были уложены широкие доски. И все.
Однако у горцев не нашлось ничего, чтобы спасти мечеть от городского человека в шляпе, который семьдесят лет разъезжает по Дагестану. И всюду командует.
В мечети этот человек устроил ткацкий цех, и женщины вот уже столько десятилетий приходят сюда, чтобы в полумраке молитвенного зала ткать ковры. Знаменитые табасаранские ковры, перед которыми, говорят, блекнут даже персидские. Тысячи долларов за ковер. Такова цена на мировом рынке.
«Валютный цех»! Я попал сюда волею случая. Незадолго до этого совершенно, как говорится, случайно познакомился с очень приятным человеком. Городским. И без шляпы!
С министром местной промышленности Дагестана Абедином Набиевичем Алиевым. Он, как выяснилось, недавно в этой должности и сейчас объезжал селения, где есть ковровые цеха,— знакомился с хозяйством. О лучшем попутчике я и мечтать не мог.
Абедин Набиевич меньше всего внешне походил на традиционного министра. Я увидел сравнительно молодого человека, по-спортивному подтянутого, высокого, его волосы густым черным ежиком застыли на голове, а темные брови, тоже ежиком, зависли над ясными пронзительными глазами. Под голубой сорочкой угадывалось могучее тело борца или боксера... Основательный министр эпохи перестройки.
Говорил он неторопливо, подбирая точные слова. Пустых фраз, которыми грешат порой люди его ранга, я не слышал, особенно когда говорил он с рабочими или с руководителями коврового объединения.
К сожалению, нелегкое наследство досталось перестройке и молодому министру. Ох, нелегкое. Есть в его хозяйстве просторные светлые ковровые цеха, но есть и страшные казематы, подобные тому, что я видел в селении Гуриг. Сердце задрожало! Как же работают здесь люди. Будто в рабовладельческой или средневековой мастерской. Лишь электрические лампочки принесены сюда из нашего двадцатого века.
За гроши женщины делают красоту. Ковром, сотканным из овечьей шерсти и их великотерпения, будут любоваться где-то далеко-далеко от Табасарана, им нельзя не любоваться, но никто ведь не поверит, что его делали так же, как и много веков назад. Только при электрическом освещении.
...Пять раз в день, как и положено суннитам, обращаются к Аллаху старики табасараны. С четверга на пятницу многие ходят в пещеру Дюрка, чтобы в тишине прочесть свои долгие молитвы. Или чтобы заколоть жертвенного быка, барана... Мог ли я усидеть, узнав о священной пещере?
И вот селение Хустиль, обычное на вид табасаранское селение. Узкие кривые улочки. К каменным заборам, как и во всех селениях, то здесь, то там прилеплены на просушку кизяки, которыми будут топить печи зимой. На краю селения вдоль дороги стоят сараи для сена, стены у них с отверстиями-глазницами, «Глазницы» нужны для продува, чтобы сено не гнило.
За сараями роща. В этой роще никогда не пасут скот, хотя трава там богатая. Сюда приходят паломники, здесь они забивают жертвенных животных. В двух или трех местах с ветвей деревьев спускаются веревки, на которых разделывают подвешенные туши, а мясо раздают людям. Таков мусульманский обычай.
От большого дерева начинается едва приметная в траве тропа, ее вырубили по южному склону скалы. По ней можно пройти, лишь прижимаясь к горе. И лучше не смотреть вниз. Метров тридцать-сорок спокойных ровных движений, чтобы не потерять равновесие,— и ты окажешься на площадке перед входом в пещеру.
Почему пещера стала святым местом? Ответить трудно. Есть несколько версий. По одной из них, здесь когда-то скрывался отшельник, ведший праведную жизнь. По другой — причина в том, что вход в нее обращен к Мекке. Завываниям ветра, глухому стону, который иногда доносится из пещеры, видимо, тоже дали толкование. Словом, появилась пещера Дюрка, ее, правда, в 50-х годах попытались разрушить: забили вход, запретили молиться. Тщетно. Как только страсти улеглись, люди снова пришли к своей пещере и открыли вход.
Кто они, эти люди? Язычники? Нет. Бездомные мусульмане!
...Пройти по тропе, оказывается, лишь половина дела. Вход в пещеру тесный, как лаз. Над входом висит огромный камень, готовый в любую минуту сорваться. В какую именно? О-о, как решит Аллах. Поэтому-то не все горцы приходят сюда. Для нечестивого этот камень.
В совершенной темноте, ощупывая руками и ногами ступени деревянной подвесной лестницы, пробираюсь вниз. Темнота медленно уходит, уступая пространство сумеркам. Тонкий луч света пробивается из входа. Вижу зал, убранный домоткаными коврами. На полу — подушки. Нехитрые украшения на стенах и погашенные керосиновые лампы — они стоят в углу на уступе. Пахнет заброшенным домом и старой одеждой.
Уже внизу, переводя дыхание, я сел на ковер, сложив под себя ноги, осмотрелся. Зал вмещал человек тридцать-сорок. Тишина. Мир остался где-то далеко там. Какое же удобное место для раздумий! Кругом летают летучие мыши, неслышные, как тени предков.
В углу чернеет еще один вход — в другой зал. Спускаться туда сложнее — лестница с редкими ступенями и без перил. Совсем темно. Наконец ногами чувствую каменистый пол. Но ничего не вижу.
Зато когда выходишь из пещеры, в глаза ударяет ослепительный мир. Нужно постоять немного на площадке, привыкнуть, иначе не пройдешь по тропе и двух шагов.
Лишь на обратном пути я заметил на священной горе сотни веревочек и лоскутков, привязанных к кустам: горцы о чем-то просили Аллаха. Такова еще одна здешняя традиция.
...Когда я вечером рассказал Мугут-дину о своих впечатлениях, он спросил:
— Не побоялся?
— Нет. Подумал: руки у меня чистые, чего бояться?
Нелегка она, дорога к храму в Табасаране.
Пожалуй, то, что я увидел в пещере Дюрка, нельзя понимать только как место паломничества. Слишком упрощенное толкование!
Сегодня многие горцы потянулись к отнятой религии. В том же селении Гуриг народ требует освободить ИХ мечеть, которую предки возвели не для ткацких станков.
Руководство коврового комбината, понимая, к чему приведет назревающий конфликт, спешит с новым зданием цеха. Его должны очень быстро построить. Но, конечно, не так быстро, как в селении Кумух.
Там, мне рассказывали, одну из крупнейших мечетей Кавказа заняли когда-то под Дом культуры. И не отдавали, объясняя тем, что у властей нет средств построить другой дом. Люди собрались и через три дня (!) принесли ключи от нового здания Дома культуры — три дня и три ночи шестьсот (!!) человек вели народную стройку... И вернули себе мечеть.
Гуриг издревле был культурным центром Табасарана. Знаменитый арабист Дагестана Юсуп родом из этого селения.
— В Табасаране не осталось культурных людей,— сказал отец Юсупа, почтенный аксакал с чистыми, как родники, глазами.
Я не удивился услышанному. По-настоящему образованным на Кавказе, как и всюду на Востоке, считается только тот человек, который читает и говорит по-арабски. Мюаллим! Можно хоть пять раз быть инженером, но того уважения никогда не будет. «Э-э, что он умеет — железки крутить». Или «на счетах щелкать, какая это работа».
Когда-то на основе арабского алфавита строилась письменность Табасарана. Арабист не только читал Коран, но и первым узнавал новости из официальных бумаг и писем. Незаменимый человек. Уважаемый. Насильственная же замена арабского алфавита русским ни к чему хорошему, уверяют местные знатоки, не привела, «язык потерялся», говорят они. Арабистов же, как известно, потеряли на Колыме.
Табасаранский язык уникальный, лингвисты относят его к пяти сложнейшим в мире. Речь табасарана — это удивительные звуки: пение ветра, плеск реки и гул ущелья. Смешанные, перепутанные звуки. Есть по этому поводу такой хабар — шутка, значит.
Какой-то иностранец очень долго расспрашивал о табасаранском языке, ему не могли объяснить, вернее, воспроизвести отдельные звуки. Наконец один догадливый человек взял керамический кувшин, опустил в него три грецких ореха и стал вращать сосуд:
— Понял?
— Иес, сэр.
Так звучит табасаранский язык. И арабской вязью лучше выразишь его музыку.
«Табасаранами рождаются, арабистами становятся». И возраст не помеха. Я познакомился с очень уважаемым человеком, который десять лет был секретарем парткома в совхозе, а потом бросил все и стал вести праведную жизнь: изучает арабский, воздерживается от земных соблазнов. От лица этого человека лучилось тепло, которого не хватает нам, цивилизованным.
Говорил я и с молодыми, вполне современными парнями, они тоже проводят время за арабскими книгами. «Так, для себя».
Заставляя забыть обычаи предков, горцам ничего не дали взамен. Даже политзанятия, которые, как известно, среди безработных не проводятся.
А вот на что оказался щедр городской человек в шляпе, так это на водку... Я всегда заходил в магазины, если они попадались на пути. Водку — пожалуйста, «сколько хочешь».
— Салам алейкум,— скажет продавец и широко улыбаясь, добавит по-русски: — С приездом!
Покупатели, если они есть, тоже поздороваются. Продавец, правда, может тут же закрыть магазин и пригласить тебя пить чай. И никто не удивится, не возмутится, это в порядке вещей... Хозяин живет рядом, и сарай для магазина построил сам. То ли лавка частная, то ли казенная, кажется, никто не знает и знать не хочет.
— Мугутдин, а какие у вас есть праздники?
— Как у всех, Первое мая и Седьмое ноября.
— А еще?
— Свадьбы...
Потом, немного подумав, мой приятный собеседник вспоминает, что когда-то был праздник урожая. Или праздник весны — начало полевых работ. Тоже хороший праздник — с кострами. Детишки красили яйца, песни звучали в аулах... Кстати, об аулах. По-моему, красивое слово, гордое, горское слово, но когда я его произнес, меня поправили:
— «Аул» — так не говорят. Неприлично. Людей обижаешь. Скажи «селение».
— А в чем разница?
— Ни в чем.
...Был еще у табасаранов праздник черешни. Праздник сенокоса. Люди надевали лучшие наряды, люди праздновали не после торжественного доклада. Для девушек вешали качели. Для всех резали быка, одного-двух, сколько хотели, столько резали. По вечерам жгли костры...
— Баллах, не вспоминай, Мугутдин, только сердце разрываешь... Наши предки думали, что Дербент самый большой город в мире после Багдада. Они и о природе сотой доли не знали того, что знаем мы, образованные дети своего времени. Переворачивали перед костром треногу, чтобы града не было. На поле оставляли несколько неубранных колосьев, чтобы новый урожай богаче был... Прошу, не вспоминай больше, Мугутдин. Хватит!
В поездке я не видел ни одного мужчины в национальной одежде. Женщин видел, мужчин — нет. Папахи теперь заменены на шляпы, как у того городского человека, сумки — на «дипломаты». Всюду европейская одежда.
Я отмечал все эти изменения, очень внимательно отмечал, ведь их еще тридцать лет назад, помнится, не было. Честное слово, беда, большая беда в доме, если твои дети становятся похожими на соседа, пусть даже сосед очень хороший человек.
Уж слишком быстро меняются обычаи, уклад жизни. Вот, к примеру, похороны, горестные минуты, которых не избежать никому. С утра в селение, где случилась беда, приходят сотни людей со всей округи. Каждого обязаны накормить, разместить. Все степенно, уважительно. Ровно в половине первого выносят покойника, мулла читает Коран, идет молитва, на ней присутствуют только мужчины. Слова молитвы — это напутствие живым. Мулла призывает людей забыть обиды на покойника, простить его грехи и долги. Он призывает стать добрее, остерегаться пороков — иначе плохо будет на том свете. Вот, пожалуй, и весь смысл религиозного обряда, которому более тысячи лет... Что в нем плохого? Что антиобщественного?
Свадьбы и те потеряли свой прежний смысл. На свадьбе теперь главный человек — бухгалтер, который заносит в тетрадь, кто сколько принес. И эту тетрадь молодожены будут всю жизнь хранить, сопоставлять, кто как к ним относится.
Заплатил деньги, вот и вся свадьба.
«Где купил?», «Где достать?», «Бабки, бабки...» Обижайтесь, не обижайтесь, мне стыдно за нас, за наши новые обычаи.
Не забуду одного старика.
— Что там рай?!— воскликнул он.— Если так себя вести будем, и ворота ада перед нами закроют.
В Табристане (древнее название Табасарана) был обычай: пастух переворачивал в ножнах кинжал, чтобы волк не трогал скотину. Переверните и вы свои кинжалы, горцы, чтобы к вам не подобралась «красная баба» — ведьма, которой ваши предки пугали детей.
— Непростая ныне социальная обстановка в районе,— говорил мне Магомед Юнусов.— Люди справедливо требуют элементарного, гарантированного Конституцией. Но где взять? Мы открыли асфальтовый завод, сейчас открываем каменный карьер, делаем все, чтобы хоть как-то занять людей. Столько всего запущенного... Ваах, как это получилось, что начинать приходится с нуля...
С нуля ли?
Мурад Аджиев
Табасаранский район, Дагестанская АССР
