В 1851 году телеграф и почтовые депеши разнесли по всей России чрезвычайное сообщение об открытии для всеобщего пользования Аянского казенного почтового тракта. Грузы и почту для всех пунктов на побережье Великого океана теперь надлежало адресовать в Аянский порт Российско-Американской компании. Действовавший до сего времени Якутско-Охотский тракт объявлялся закрытым...
Эти строки не раз попадались мне на глаза, когда доводилось перелистывать старые журналы и научные монографии. Полная драматизма история освоения дальневосточных побережий нашей страны делала новый крутой поворот. Прежняя конно-пешеходная тропа, пышно именуемая трактом, заменялась наконец более удобной дорогой. По крайней мере, на Аянском тракте было всего 206 верст горной дороги. Остальной путь можно было проделать по рекам Мае, Алдану, Лене. На весь путь приходилось 38 почтовых станций. Больше ста якутских и русских семей, расселенных вдоль тракта, обеспечивали «почтовую гоньбу» и создавали удобства для путешествующих. Грузооборот тракта рос, и кое-где на крутых осыпях Джугджура нанятые компанией работники мостили плитами узкие карнизы и даже делали перила. Всего 7—10 дней требовалось, чтобы срочная почта из Якутска пришла в Аян. Вскоре на тракте появились мастеровые из самого Петербурга и стали ставить телеграфные столбы. И вдруг спустя всего 16 лет тракт был закрыт...
Только вдруг ли? Весь парадокс в том и состоял, что еще до «принятия тракта в казну» бесперспективность затеи с новой дорогой стала очевидна. А случилось это 31 августа 1849 года, когда на рейде Аяна раздался голос капитан-лейтенанта Г. И. Невельского, прокричавшего в рупор генерал-губернатору Восточной Сибири Н. Н. Муравьеву: «Сахалин — остров, вход в лиман и реку Амур возможен для мореходных судов...» Это был «приговор» Аянскому тракту. Вскоре могучий Амур стал основной грузовой и почтовой артерией для бурного освоения Дальнего Востока.
С 1854 года мирные берега эти стали театром военных действий. И на какое-то время тракт вновь ожил. Именно в этом году паровая яхта «Восток» доставила в Аян первого летописца Аянского тракта — писателя И. А. Гончарова, автора знаменитой в будущем книги «Фрегат «Паллада». Спустя два года по тракту проехали, навсегда покидая эти места, инициатор его открытия адмирал Завойко и герой освоения Приморья Невельской. Лишь основатель и первостроитель Аяна прапорщик Корпуса флотских штурманов Дмитрий Орлов прожил на берегах Охотского моря до конца дней своих.
Аянский тракт остался заштатной дорогой. Люди с обжитых мест никуда не уехали. Жизнь продолжалась. Более того: с удивлением я обнаружил свидетельства попыток восстановить тракт, вдохнуть в него новую жизнь. «Интересно, чем живут потомки первых поселенцев в наши дни? — однажды подумал я.— Жива ли идея самого короткого пути из центра Якутии к океану? Как выглядят крутые тропы Джугджура?» Любопытно было бы прошагать, проплыть старым путем по следам писателя Гончарова... «Телеграфная линия вдоль тракта наверняка сохранилась,— утешал я самого себя.— Значит, проводники и спутники найдутся». Оставалось только запастись терпением, выбрать подходящий сезон для похода, написать письма да изучить расписание самолетов...
Прилететь в Аян на самолете и выбраться на портовом буксире за сорок миль к устью Алдомы — реки, вдоль которой стояли первые верстовые столбы тракта,— только часть дела. После разных встреч и последнего напутствия секретаря Аяно-Майского райкома Николая Григорьевича Клюбина я знал, куда мне надо идти завтра утром. А пока... «Пока надо осмотреться»,— подумал я и поспешил в гору по узкой тропе в густых зарослях кедрового стланика.
Часа через четыре я обозревал окрестности с высоты 639 метров. Удивительно уютным и маленьким казался отсюда Аян. Воистину это был вид с высоты птичьего полета. За 200 километров над линией горизонта возвышались Шантарские острова. До перевалов Джугджура и вовсе было рукой подать — какая-то сотня километров. Удивляла синь моря и неба, белизна облаков и снегов на горных вершинах. В жестяной банке под флагом, венчающим вершину, в память о 125-летии журнала «Вокруг света» я оставил юбилейную визитную карточку. Я уже видел себя странником на тропах Аянского тракта: впереди и чуть внизу выделялась ломаной линией просека телефонной связи. Той самой, что протянулась вдоль легендарного тракта...
Поджидая машину в районном узле связи, я все думал о писателе Гончарове. Почему он так возвеличивает сухопутный вояж и как будто с легкостью перечеркивает свой морской путь на «Палладе», так и не ставший кругосветным? «Истинное путешествие в старинном трудном смысле слова, подвиг, только с этого времени и начался». И еще одна емкая фраза из гончаровского наследия: «Это не поездка, не путешествие, это особая жизнь: так длинен этот путь...» «Все это по крайней мере должно вдохновлять»,— размышляю я, забрасывая в «газик» довольно тяжелый рюкзак и болотные сапоги.
— Останови,— тронул за рукав шофера мой первый проводник, монтер сорокового километра Семен Якимов, как только мы отъехали какую-то сотню метров от Аяна. Машина замерла. Семен подвел меня к неказистому столбу. Обычному столбу с «чашечками» и проводами.
— Читай,— сказал он и суетливо прикурил.
— Тут только цифры.
— Ну да, 4120. Это номер столба. Помножь на полсотни метров — по лучишь расстояние до Нелькана. 206 километров.
Вскоре, переобувшись в сапоги мы простились с провожатыми и зашагали по обочине зимника, залитого водой. Навстречу дул прохладный ветер, и облако комаров едва поспешало за нами. И все это время впереди нас уверенно шагал Сережа Якимов-младший, ученик шестого класса Аянского интерната. Показалась избушка строителей дороги. Здесь кончалась разъезженная и залитая водой колея.
Попив чаю и отдохнув от комаров в жарко натопленном балке, мы двинулись к Малгинскому перевалу, на котором по традиции прощались с морем. Вместо положенной синевы между сопками блестела подсвеченная солнцем безмятежная гладь Охотского моря... Потом путь и разговоры продолжались. Я уже знал по именам всех детей и внуков Семена: шестнадцать потомков якута Семена и его жены-эвенкийки расселились от Паланы на Камчатке до Амура. Большая часть потомков первопоселенцев тракта расселилась в селах по побережью и по Мае-реке...
...Алдома объявилась среди деревьев снежными наледями и дальним шумом порога.
— Однако Алдомская станция была на той стороне реки,— заметил Семен. И я вспомнил, что Аяна еще и в помине не было, когда в 1787 году тогдашнему начальнику Охотской области Фомину приказали «приискать удобный путь» от моря через Джугджур. Долина Алдомы оказалась для этого самой подходящей, и уже в 1801 году дорога была готова. Но перенос порта из Охотска в устье Алдомы не состоялся. Лишь в 1843 году первооткрыватель Аяна, прапорщик Корпуса флотских штурманов Дмитрий Орлов заложил первые дома в более удобной Аянской бухте. Осталось протянуть каких-то сорок верст дороги от Аяна сюда, к Алдоме.
В доме Якимова я провел целые сутки. Но вот редкие лиственницы стройные березы, коптильня, навес над кухней и покосившийся сруб самого якимовского дома остались позади. Моросит мелкий надоедливый дождь. К «половинке» — избушке на полпути между монтерскими пунктами — мы приходим промокшими до нитки. Но не сушимся, а греемся чаем и снова уходим в наполненное влагой пространство. Семен показывает приметы старого пути: истертые сотнями ног булыжники тщательно уложены над крутояром Алдомы неистово шумящей внизу и все убыстряющей свой бег. Всматриваемся в затянутую дождем просеку ожидая оговоренной ранее встречи с монтером 70-го километра эвенком Афанасием Боголюбским. На бывшей Джугджурской станции, ближе к перевалу, живет он с малолетним сынишкой и престарелой матерью. Там же живет и семья второго монтера татарина Равиля Хайруллина.
— А вот и Афоня,— прерывает мои раздумья Якимов. И я вижу скуластого человека небогатырского сложения, быстрого и легкого. Для «смены караула» посидели на упавшем стволе лиственницы. Дождь все моросил, и совсем промокшими пришли мы в зимовье Афанасия. Горячий свежий чай, уютные, застланные шкурами оленя полати.
— Может, переждем, заночуем? — испытывает меня Афанасий.
— Нет, нет, только вперед,— бодрюсь я.
Сквозь сетку дождя мы оглядели уютное пристанище. Я видел, как маялись с тоски привязанные рядом с избой собаки. Афанасий, словно отбиваясь от дождя, начал быстро говорить, рассказывать очередную историю. Нет, историей это назвать нельзя. Это была трагедия. На глазах у Афанасия и его сестры медведем был убит их отец. Язык не поворачивается сказать: был задран. Но это так. Как же надо слиться с тайгой, с этим знакомым с пеленок образом опасности, чтобы так спокойно об этом говорить! И только теперь я бросил взгляд на одностволку на плече Афанасия, обращенную дулом к земле по случаю дождя. Тонкий ствол подтверждал мое первоначальное мнение об этом ружьишке. Перехватив мой взгляд, Афоня заговорил с хитринкой:
— Для бодрости духа. Положено. Попугаем, если что... Балуют косолапые. На «половинке» нашкодит, запах круп и сгущенки узнает — вот и тянет носом. Когда столб или провода меняешь, норовит из кедрача выйти, познакомиться. Бывает, на столб лезешь... с ружьем. Попугаешь с верхушки — для него, видно, как гром небесный,— отстанет...
Часов через пять после двух переправ мы поднялись на наледь и зашагали по гулким пустотам к видневшимся домам. Безлесные альпийские пики, сиреневые пирамиды отрогов Джугджура... и штабеля дров у свежесрубленной бани. «Ах, хитрец Семен. Наговорил по связи Равилю про мою слабость к бане»,— думаю про себя. Равиль потрясает вениками из бледно-зеленой листвянки, хлопочет с едой жена Люба, лишь малолетние Зоя и Денис продолжают играть на траве...
Равиль подвел меня к краю обширной поляны. Когда-то здесь стояли срубы Джугджурской станции Аянского тракта.
— Вон старая дорога,— показывает Равиль на приречную терраску.
Она идет к более пологому перевалу, чем Казенный, через который мы пойдем. Значит, вот как все это выглядит... Я вспоминаю, что в конце XIX века здесь работала экспедиция дорожного техника Сикорского. Тогда «вследствие крутых высот и обрывов» строительство «колесного пути» признали невозможным. Но странно, вслед за Сикорским здесь побывал неугомонный исследователь А. М. Сибиряков. В сопровождении местного «оленщика» Василия Карамзина он осматривал самый пологий перевал Мокоты-Тангу и нашел его пригодным для строительства через перевал... узкоколейной железной дороги. Интересно, что было бы? Но в том же, 1893 году Сибиряков внезапно скончался в Иркутске...
Наутро стылая красота горного ландшафта забирается куда-то в самую глубь сердца. Крадучись, словно боясь спугнуть все это, мы тихо уходим, притворив скрипучую дверь. Тропой, бегущей поначалу вниз, спускаемся к Алдоме. Несмотря на ранний час, солнце сразу принялось печь спину. С росистых кустов, заглушивших тропу, слетали выводки дикуш и рябчиков. Тропа вдруг круто забрала вверх. Алдома на глазах таяла, превращаясь в малую речку, а бешеные ее притоки все чаще преграждали наш путь. Горы надвигались на нас слепящими белыми склонами.
— Еще часа два, и покажется седло перевала.— Похоже, Равиль и сам волнуется. Сколько говорено, и все о перевале. Равиль в полной экипировке. Он по-хозяйски примечает, что, где и как лежит. Ведь это его участок, и каждый из шести сотен столбов требует хотя бы беглого взгляда. Что уж говорить об аварийной замене проводов и столбов: ветры, лавины, мороз и мерзлота курочат, выворачивают, сваливают столбы. Чтобы «лечить» их да и линию вообще, надо много всякого добра перенести на своих плечах. Бензопила, лопаты, ломы. А буравы, изоляторы, крючья! И просеку эту надо чистить, вырубать всю тянущуюся к солнцу поросль.
На «половинке», у последнего ручья — уже было не понять, где Алдома, а где ее приток,— мы передохнули. Платки, снятые с головы — загрубевшие от пота, просоленные,— постирали в ледяной воде. Теперь они болтались на ветру. Мы смотрим на перевал, подняв головы.
Удобная, хоть и идущая в гору, тропа вдруг обрывается. Камни с выжженным солнцем мохом закачались под ногами. Ступаем на осыпь. Очажки стланика сдерживают как-то эти каменные реки, и тропа вьется между зарослей, неимоверно петляя. Седло перевала с обширным снежником, наконец, непрерывно маячит в поле зрения. Я вдруг отметил, что исчезли столбы. Вместо них между камней змейкой вьется кабель. Видимо, столбам тут не устоять!
Камни под ногами задвигались. Платок, повязанный над глазами, становится мокрым. Сухость во рту. Предательская слабость в ногах, онемевшие плечи и гулкое разросшееся сердце. Можно ли любоваться открывшейся панорамой?..
— Стой! — кричу я Равилю.
Он гремит камнями где-то далеко вверху. Я размахиваю фотокамерой. Кажется, подействовало. Нетерпеливый Равиль останавливается, придерживая собаку. Охотно терпит мои манипуляции с перемоткой пленки. Потом осторожно спускается и забрасывает мой рюкзак к себе на спину. Теперь мне удается как следует рассмотреть самое трудное место. Отрабатывая передышку, я снимаю все подряд и полноценно ощущаю подъем на перевал: оглядываюсь, выбирая новую точку для съемки...
На седле перевала сразу видно, что ходят здесь не только монтеры телефонной линии. Вот на осыпи камней красуется пирамида, украшенная блестящим шаром из титана.
— Это память о писателе Федосееве,— поясняет Равиль.— Оставили туристы из Комсомольска-на-Амуре.
Отсюда далеко видны гольцы соседних горных систем. На них когда-то ставил астропункты неутомимый геодезист и романтик Григорий Анисимович Федосеев. Где-то здесь шагали герои его книг «Тропою испытаний» и «Смерть меня подождет».
Потом был подъем на один из гольцов, составляющих седло перевала, и я воочию увидел то, к чему так долго стремился. Вся горная страна под названием Джугджур просматривалась неоглядно далеко. Она протянулась на полтысячи километров у самого берега Охотского моря. С высоты полутора километров я пытался высмотреть на востоке синеву моря. Но тщетно. Над морем висела пелена тумана. Но не высотой примечательны эти горы. Сама по себе удаленность их от жилых мест, первозданность и нехоженность этой земли — уже признак суровости. Да и граница лесов, темнеющая внизу,— лучшая климатическая характеристика. И вообще большую часть года перевал недоступен. Жестокие ветры с пятидесятиградусными морозами срываются в узкие долины, туда, где пролегают тропы и зимники. И все же во все времена к перевалу спешили люди. И всегда путь этот был тропой испытаний. И потому, может быть, не забывается эта не слишком оживленная дорога. Еще я понимаю, что стою на линии водораздела рек двух суровых океанов. Нет, что ни говорите, место знатное, в самом простом значении этого слова, означающем восхищение: замечательное, отменное место...
После перевала нас встретил уроженец Аяна Петр Артемьевич Краснощекое. В бревенчатом просторном зимовье первой после перевала «половинки» Хайруллин остался, а мы с Петром поспешили в его «резиденцию», в дом на месте бывшей станции почтового тракта Назарове. С рассветом на следующий день тронулись дальше вдоль полноводного Челасина, несущего воды в конце концов в Северный Ледовитый...
В разогретой солнцем безветренной котловине, заполненной гнусом от болотистых кочек до вершин деревьев, мы встретили Виктора Молчанова.
Виктор Молчанов привел меня в свой уютный дом на бывшей станции Кочуково. Жена Виктора Светлана, ее отец Солдатов Степан Михайлович, пятилетняя Наталья — все как в обычном доме. Баня, пироги, квас, уха. Никто из них не замечает дымокура в сенях, вечернего холода, сменившего дневную жару. Это на меня действует тайга и полторы сотни пеших километров, увалы Джугджура, ручьи и реки, лес и комары. Но для хозяев все это тоже дом. И, слушая рассказ Степана Михайловича о десятилетней вахте на Аянском тракте, о прежней работе в Охотском море на траулерах да сейнерах, я понимал, что земля эта для Степана Солдатова стала второй родиной...
Лишь в Нелькане, самом большом селе района, понимаешь, что такое настоящая река. С Гарольдом Николаевичем Храповым, председателем сельсовета, мы побывали в совхозе и у геологов, осматривали новую взлетную полосу в аэропорту. Всякий раз «газик» сельсовета, издающий непонятно почему характерный вертолетный свист, неизменно упирался в реку: здесь все на берегу реки.
В школьном музее преподаватель географии Татьяна Николаевна Карлина показывает интересные коллекции.
— Старинная легенда донесла упоминание об истории названия Нелькана,— говорит учительница.
Первопроходцы из отряда Москвитина в 1639 году увидели здесь одинокую юрту старой эвенкийки Нельки. Может, она и привела к бородатому россиянину проводников в верховья Май. С тех пор в отписках и «сказках» стало фигурировать урочище Нелькан...
Сегодняшние заботы жителей таежного села в укреплении экономики совхоза «Нельканский» — хозяйства обширного и многоотраслевого — в заготовке леса и заброске грузов по Мае в пору навигации и по зимникам. Набирает темпы работ Аяно-Майская комплексная геологоразведочная экспедиция. Старший геолог экспедиции Альберт Алексеевич Мяло увлечен историей геологического освоения бассейна Май.
— Письма ссыльного революционера Петра Давыдовича Баллода, обнаруженные в иркутском архиве, положили начало геологических исследований. Помимо сведений Баллода, есть много данных о перспективности недр района. Не исключено, что именно это даст новый импульс развитию транспорта в Аяно-Майском районе.
— И побегут из Нелькана в Аян поезда, так? — пытаюсь и я заглянуть в далекое будущее, не забывая о старинном тракте.
— Представьте, ничего фантастического в этом нет. Идеи строительства БАМа, между прочим, появились за десятки лет до укладки первых рельсов. Поверьте мне, эту землю заселили во времена Аянского тракта совсем не случайно. Ее богатства пробьют себе дорогу к океану. Думается, новый Аянский тракт — дело не слишком далекого будущего.
Пока же из уютного домика старшего геолога просматривалась самая надежная транспортная артерия — река Мая.
В тот день к вечеру в мой гостиничный «номер» в школьном интернате наконец пришел мой новый спутник — шкипер маломерного катера Иван Ильич Наумов.
— Завтра выходим, пора загружаться,— сказал Иван и посмотрел по углам в поисках снаряжения.
Увидев мой тощий рюкзак, он повеселел.
— Хорошо будем ехать, быстро.
— Не ехать, а идти,
— Это на море ходят,— всезнающе парировал он.— А нам три фута под килем лишь в половодье пожелать можно. Так что поедем, поползем, поскребем днищем на перекатах...
Еще в Аяне условились: как только закончится мой пеший путь через хребет, в Нелькан придет на лодке Иван Наумов — председатель сельсовета небольшого таежного села Аим, что в самой середине речного маршрута. Потом мы дождемся Владимира Ковылко — работника райисполкома. Он вместе с Наумовым должен осмотреть сенокосные угодья, чтобы в полной мере оценить запасы кормов для совхозных ферм.
Спустились с Иваном к реке. В мотолодке уже готовился к плаванию «младший боцман» — одиннадцатилетний сын Ивана — Вадик.
— Ты начинай большую приборку, а мы гостя поедем встречать,— отдал команду Иван.
Тут раздался вертолетный посвист исполкомовского «газика», и мы отправились встречать Ковылко...
Потом спустились к реке вместе с гостеприимным хозяином Гарольдом Храповым. На живописной косе до поздней белой ночи горел костер. Я купался, как мне показалось, в теплой воде, Вадик метал блесну. За долгим чаем говорили обо всем сразу. Я вспоминал гончаровскую «Палладу»: «Летом плавание по Мае — чудесная прогулка... Недостает только сел, городов, деревень, но они будут — нет сомнения».
— Так будут или не будут города в Аяно-Майском районе? — пытаю я «районные власти».
— Городов пока нет. Но старинный Нелькан пора уже именовать городом. Что скажешь, Гарольд?
— Думаю, что прежде городом должен стать районный центр Аян,— весело парирует Гарольд Николаевич.— Хотя в нем вдвое меньше жителей.
За шутками следовал разговор о заботах района, в который надо много ввозить, но мал выход его исконным богатствам: лесу, рыбе, строительным материалам, полезным ископаемым. Мая полыхала отблесками вечерней зари. Единственная грузовая артерия всего обширного района до первых зимников...
Утром мотолодка «Крым», основательно загруженная всем необходимым, стояла у «набережной» Нелькана. Вскоре мы смотрели на панораму села с середины реки. Россыпь домов на высоком лесистом склоне... Я представил «столицу Майского края» — так когда-то называли Нелькан — в конце минувшего столетия. Шесть русских семейств, по десятку тунгусских и якутских. Почти все заняты перевозкой чая, доставленного из Аяна зимой. Строили паузки, деревянные плоскодонные баржи, и ждали лета. Сплав днем и ночью по быстрой реке: до устья Май три-четыре дня, еще десять дней в пути по Алдану и Лене — и груз в Якутске. В обратный путь шли на купленных лодках, которые нагружали товарами: сахар, крупа, мука, ткани. Подрядив лоцмана и рабочих на тягу (бурлаков), тем же путем, но против течения, возвращались в Нелькан через 30—40 суток. Впрочем, приказчики предпочитали ехать на лошадях почтовым трактом. Это было втрое быстрее. Так же доставлялась и срочная почта...
Не включая мотор, мы безмолвно миновали окраины Нелькана. За первым перекатом Иван дал полный вперед. Тугой ветер, скачки на волнах. Через полсотни километров, близ устья Маймакана, мотор взвыл и заглох. Поскрежетав на камнях, мы выскочили на косу. Владимир налаживает спиннинг, смотрит на занятого с мотором Ивана.— Куда бросать, где тут рыба?
— Бросай, где сыро,— отшучивается Иван. Мы во всеоружии идем кто куда. В ближайшем омуте я выбираю понравившуюся мне щуку и тихо, прямо в зубастую ее пасть опускаю блесну...
К вечеру мы уже на подходе к знаменитой Ципандинской пещере. Входим в обрамленный деревянным срубом вход (когда-то здесь был холодильник местного колхоза). Ледовые сталактиты частично прикрывают вход в следующий зал, с которого и начинается галерея подземных лабиринтов. На другом берегу реки — бывшая Ципандинская станция Аянского тракта. Теперь здесь тоже монтерский пункт на линии связи между Якутском и Нельканом.
Поляна у Селендинской станции оказалась отличным местом для покосов. Пока мои спутники обсуждали свои проблемы, я прошел к строениям прошлого века, спрятанным в густых зарослях иван-чая. Неподалеку обнаружил старый могильник. Здесь были похоронены те самые «первожители» тракта. Я сбросил капюшон штормовки и долго читал витиеватую эпитафию усопшим...
Бывшая Селендинская станция стала первым в районе питомником якутских лошадей. Некогда поголовье этих замечательных неприхотливых животных составляло гордость этих мест. Поразительная особенность якутской лошади делает ее незаменимой — она и летом и зимой, подобно оленю, сама добывает корм. Здесь небольшое стадо из 28 лошадей на попечении Егора Николаевича Соловьева. Он живет с семьей. На лужайке мирно паслись лошадки, и мне показалось, что вот-вот появится из зарослей почтовый караван и раздастся окрик: «Эй, на станции, готовь лошадей на смену!...»
Аим, родное село Ивана Ильича, открылось к вечеру второго дня путешествия. Мы с Владимиром укладываемся на отдых прямо в кабинете Наумова. Благо было воскресенье. Из полуоткрытых дверей доносился шум дождя. Непередаваемо терпкий запах ошкуренных сосновых бревен витал в воздухе. Утром я с грустью смотрел на младшего Наумова. Теперь он не «боцманил», а мирно позировал рядом с мамой и младшими сестричками Аленой и Ирочкой. Снимки на память.
Нас в лодке осталось только двое. Течение стремительно проносит мимо Аима, и череда золотистых домов в темной зелени вскоре исчезает за поворотом. Вопреки обыкновению прошу Ивана дать мне «порулить» и сразу чувствую себя глухонемым, плавно парящим над зеркальной гладью реки. С особым волнением смотрел я на устье Юдомы — самого большого притока Май. Над старинной бревенчатой стенкой — защитой от паводков — редкие домики метеостанции. Когда-то Юдома видела дощаники обеих Камчатских экспедиций, когда-то и я поднимался вверх по реке с наивной надеждой найти какой-нибудь след тех давних событий...
Мелькнула гора Красивая. И снова неутомимая гонка к другой горе — Учугей Мыран, что по-якутски означает «Хорошая гора». Когда-то там, это я знал, произошла встреча писателя Гончарова с одним якутом, фамилию которого я крепко держал в памяти. На что я надеялся? Не лучше ли было задержаться в любезной моему сердцу Усть-Юдоме? Но бывает и такое, когда смутные догадки и не слишком реальные мечты становятся явью...
— Чабда теперь — два небольших домика со всякими пристройками,— поясняет мне Иван.
Мотор выключен, и лодку несет к левому берегу, где и в самом деле виднеются коньки почерневших крыш.
— Бушков Василий Николаевич,— представляется на берегу якут крепкого сложения так, словно давно ждал нашей встречи.
— Значит, вы,— припоминаю я «гончаровского» якута,— праправнук того самого Бушкова...
— Значит, так,— просто отвечает Василий Николаевич.— Да что это мы, однако, стоим и мокнем. Пошли в дом чай пить.
Хозяин принялся потчевать нас вареньем из голубицы. Потом появилась свежая жимолость, красная и черная смородина. Последовал рассказ об охте — крупной красной ягоде, похожей одновременно на смородину и виноград.
За чаем и рассказал мне Василий Николаевич о своем житье. Крепко осели Бушковы в этих краях. Четыре сына и шесть дочерей вырастил хозяин Чабды. Хоть и на пенсии, а работает метеонаблюдателем летом гостей да родню «на дачу» приглашает. Сам промыслом ягод охотой да заготовкой сена занимается. Первейшее в этих краях дело...
Утром, в густом тумане, мы тихо ушли на зимовья. И уже в лодке проверил я записи родословной хозяина Чабды. Да, у Егора Петровича Бушкова, с которым встречался автор «Фрегата «Паллады» в 1854 году был сын Василий. Внук Василия — Николай Федорович, рождение 1905 года — и был отцом ныне здравствующего Василия Николаевича. Нынешние Бушковы совсем не те, что при Гончарове. И высшее образование, и даже ученые степей? не редкость среди потомков первопоселенцев. Но все трудятся на родной земле...
В Усть-Мае, где мы с Иваном остановились у его приятеля в доме на высоком берегу Алдана, тропа испытаний кончалась. Наезженная дорога до Якутска — более древняя, чем Аянский тракт,— уже не имела прямого отношения к нашей истории
Мы стояли на берегу, любуясь панорамой Алдана и устья Май. Не здесь ли стоял Москвитин с братией готовясь в неведомое?..
— Хороший ты кормщик, Иван спасибо тебе,— поблагодарил я моего шкипера и тут же подумал: «А ведь он тоже потомок. Тех самых тунгусов, что были проводниками у землепроходца Ивана Москвитина». Прощаясь с Иваном, я с благодарностью вспоминал всех тех, с кем шел долгим путем от океана, кто трудится и живет на своей земле.
Василий Галенко, штурман дальнего плавания / Фото автора
Аян — Нелькан — Усть-Мая
