Это было в конце двадцатых годов. Я был совсем еще молод и служил на старом довольно крупном по тем временам зерновозе, принимавшем в свои трюмы почти четыре тысячи тонн груза. Как четвертый помощник капитана, я выполнял штурманские обязанности и ведал грузами. Поэтому и должность моя именовалась «суперкарго». Это по-английски, а в прямом переводе означало «над грузом».
Возили мы в порты стран Ближнего Востока и Запада Европы пшеницу и кукурузу, а обратными рейсами всякую технику.
Не раз нас трепало в Бискайском заливе. Наш тупоносый зерновоз, отчаянно дымя, взлетал на десятиметровой высоты штормовых волнах — вот-вот развалится. Но машина исправно выгребала, и лютая Бискайка оставалась за кормой.
Океанский шторм даже для нынешних огромных теплоходов не шутка, но меня неизмеримо больше донимала другая беда: наше судно, имевшее деревянную обшивку, было огромным питомником крыс. Их на пароходе были не сотни и не тысячи, а несметное множество. Крупные, сильные, откормленные экспортным зерном, они, пожалуй, полагали себя настоящими хозяевами судна, а нас жалкими и беспомощными врагами их крысиного королевства.
Капитан считал меня неплохим штурманом, но за крыс ругал сурово и каждодневно:
— Думать не хотите, юноша! Секстаном «шарик» ловить и курс прокладывать — не больно хитрое дело. А как суперкарго? Вы же фактически не над грузом, а над крысами! Суперрэт!
Мне даже снилось это грохочущее «р» капитанского голоса в сотворенном им термине «суперрр-рэт»! За несколько рейсов я стал заправским крысоловом. Матросы втихомолку величали меня супер-крысом, но сочувствовали и помогали как могли. В Одессе во время загрузки в Иностранной гавани кукурузой мы наловили в порту в городе несколько десятков кошек, набили ими одну из подшкиперских кладовых. А только вышли за Воронцовский маяк, всю эту отчаянно мяукавшую голодную свору выпустили в трюмы.
Всю ночь оттуда, доносился пронзительный кошачий визг. Видно, битва с крысами была жестокой. А утром от всей кошачьей армии мы обнаружили лишь несколько клочков шерсти. Боцман, качая лысой головой с подковой жидких седых волос, даже с некоторым уважением промолвил:
— Вот это расправились. Всех пожрали. А шерсть собрать, так мне плешь не покроешь.
Во время следующей погрузки — под херсонским элеватором — я достал в управлении порта двадцать отличных больших крысоловок, которые один береговой матрос ловко мастерил из прочной стальной проволоки. В задней стенке проволочной клетки — дверца для вытряхивания за борт «улова», а в передней — узкий туннель, который внутри заканчивается венчиком проволок, заточенных, как иглы. Внутрь проскользнуть легко, но наружу гибкие иглы не пустят. В клетке под потолком лакомая приманка — ломтик сала. Это, конечно, повкусней пшеничных и кукурузных зерен.
Каждое утро из новых ловушек матросы вытряхивали в волны не меньше сотни крыс. Но количество их на пароходе не уменьшалось. Население их плавучей державы неуклонно росло.
— А если отраву раскидать? — спросил меня третий механик, недавно переведенный с пассажирского «Пестеля». — У нас так делали.
— Так то на пассажирском, — уныло ответил я. — А у нас зерновоз. Если мы импортерам будем доставлять зерно с дохлыми крысами? Скандал. По инструкции у нас не положено никакой отравы. Год назад нас ставили на окуривание. Серу жгли в трюмах. Всю живность уничтожили. А в Генуе не уследили, их с элеватора набежало черт знает сколько.
Несколько дней третий механик не обращался ко мне со своими советами, но, когда мы после Гибралтара двинулись по Атлантике, остановил меня на палубе и почти шепотом произнес:
— Пошли в машину. Покажу штукенцию — закачаетесь.
В машинном отделении, как обычно, мерно посапывала, вздыхала и причмокивала наша «старуха тройного расширения». На верстаке за машиной стояла «штукенция». Это был сделанный из двух проволочных крысоловок коридор, похожий в миниатюре на те, по которым на арену цирка выпускают львов. Пол у этого сооружения поблескивал узкими поперечными пластинками из красной меди. Рядом стоял ящик с приборами неведомого мне назначения.
— Вот! — гордо сказал третий механик. — Новейший электрокрысобойный аппарат. Устанавливается наклонно. Крыса на приманку забегает в коридорчик, замыкает лапками контакты и, убитая, скатывается в ящик. А может, так установим, чтобы она сразу за борт падала? Скажете, не высокий класс?
Я согласился.
— Но у нас рабочее напряжение всего девяносто вольт. Хватит ли?
— Предусмотрено! — воскликнул третий механик. — Тут в ящике катушка Румкорфа и конденсаторы. Алеша из своей радиорубки все лишнее отдал и сам смонтировал. Может, испытаете пальчиком, какой удар получается? Искра похлеще, чем из автомобильного магнето. Меня шибануло, так еле на ногах устоял. А крыса всего-то полкило весит. В полтораста раз меньше меня.
На пробу, устроенную у второго трюмного люка, сбежались все свободные от вахты. Спустился из своей каюты и капитан. Матросы бегом принесли две крысоловки с ночным уловом.
— Включено! — закричал третий мех. — Выпускай!
Через открытую дверцу ловушки крупная крыса неторопливо побежала в смертельный коридор, жалобно запищала, стала дергать лапками, но не упала в последней судороге, а благополучно одолела бьющую током дорожку, выскочила на палубу — и улизнула неведомо куда.
— Ах, чертовка! — воскликнул изобретатель. — Следующую!
Судьба второй крысы была не более трагической. За ней вновь обрели волю и жизнь еще шесть «смертниц».
— Ток слабоват, — глубокомысленно вымолвил старший машинист, богатырь за сто килограммов, протянул руки, коснулся пальцами пластинчатой дорожки и с воплем покатился по палубе. — Ой, черт, как шарахнуло!
Радист Алеша опрометью кинулся к трапу и через минуту явился с оборудованием для дополнительного усиления разряда.
— Только никто больше не пробуй, — предупредил он. — Угрохает на месте. Как на американском электрическом стуле.
Кочегар Костя при новом запуске «смертниц» заметил, что у них при пробежке проскакивают под лапками фиолетовые искры. Одна, более слабая, даже упала, но, до чего умна, покатилась кубарем и благополучно выскочила наружу. За ней, то ли случайно, то ли учтя ее опыт, стали выкатываться и другие. Пушистая шкура оказалась достаточно хорошей электроизоляцией.
— Запас кончился, — сообщил старший рулевой. — Последний зверь убежал.
— Хана! — мрачно отозвался третий механик. — Кончили базар. Забирай, Алеша, свои конденсаторы.
— Слабо? — иронически прищурился радист. — Быстро ты концы отдаешь! Хлопцы, может, есть еще клетки? Гляньте.
Принесли еще две клетки, а радист заменил с таким трудом собранную пластинчатую дорожку сплошным медным листом. К ней подключил провод, второй — к медному крючку. На крючок насадил кусок сала и приказал выпустить очередную жертву. Она замкнет цепь, став на задние лапки. Мощный разряд пройдет через голову и сердце.
Крупная крыса в холеной серой шубке вошла в коридор, остановилась у приманки, присела на задних лапках и ухватила зубастым ртом сало. Удар был силен. Крыса упала навзничь, секунду была неподвижна, затем очнулась, поднялась и повторила попытку. Снова удар, снова легкий обморок — и третья попытка.
— Живучая, дрянь, — с ненавистью бормотал изобретатель. — Какого же тебе беса надо? Пасть мокрая, контакт отличный. Слона можно убить...
После седьмой попытки крыса отказалась от лакомства. Великое изобретение осталось нереализованным. Радист забрал свое оборудование, а третий мех помедлил немного, затем поднял крысобойный агрегат, подошел к фальшборту и швырнул его в Атлантику.
Во время стоянки в Шербуре я рассказал всю эту печальную историю симпатичному и веселому штурману с французского зерновоза. Француз сочувственно пожал плечами.
— Зачем столько борьбы? Купите один хороший крысиный волк.
— Как вы сказали? — удивился я. Разговор шел по-английски, с обычной для моряков примесью слов еще доброго десятка языков. Я мог и не понять тонкости.
— Крысиный волк, — повторил француз. — Он стоит довольно дорого. Но если есть терпение, можно сделать самому.
— Волк... — недоумевал я. — Он же не пролезет в ходы, которые прогрызли крысы.
— Он не волк, — хохотал француз, — который в лес. Он маленький, он большой крыса. Сильный крыса. Чемпион!
И веселый штурман терпеливо объяснил мне, как можно стать обладателем такого зверя.
Вечером я доложил капитану о нашей беседе. Старый моряк хмуро слушал, затем побагровел и загремел:
— Мальчишка ты! Он тебя рразыгррал, этот фрранцузишка, а ты поверил, дьявол меня рраздер-ри! Такого цирка не рразррешаю!
Когда капитан успокоился и в знак примирения выпил со мной по стаканчику «ямайки», я снова начал:
— В картинной галерее я видел. Витязь на распутье. Куда ни свернешь, беда. Так и у меня. За крыс ругаете, за борьбу с ними тоже. Если я так плох, списывайте на берег. Меня на ледокол «Макаров» приглашали. Там крысы не водятся, им лопать нечего.
— На «Макаров»? Пожалуйста, уговаривать не буду. Настоишься у причала. Отличная практика для молодого штурмана. Будешь бороться со штормами в Арбузной гавани. Но если так уж тебе приспичило, то сообщаю, что инвалюты на покупку крысячьего волка у меня нет. Не лень, выводи сам. Суперрркарго!
И я решил действовать другим путем. На собрании судовой комсомольской ячейки я поставил вопрос о морском крысоволке. Разгорелся спор. Радист Алеша выступил с горячим зверолюбием:
— Хватит с нас и электрического опыта! Опять же вспомним о несчастных одесских котах, которых растерзали и сожрали крысы. Будем гуманными, товарищи!
— Догуманимся, что и нас крысы слопают, — сердито возразил похожий на тощего цыгана кочегар Федосюк. — Бывали уже случаи.
— Бывали, — поддержал я. — В Америке вон поезд остановился при переселении крыс, колеса забуксовали на них. Так от всех, кто ехал в поезде, одно воспоминание осталось. А скажите, хлопцы, бросать живых крыс за борт в океан гуманно? Травить их ядом гуманно?
Моряки молчали. Ведь пока крыса утонет, она мучается. Плавают они хорошо, значит — несколько часов мучений, а до берега миль сто с гаком. Разве доплывет?
— Я так соображаю, — промолвил помощник кока, — что уничтожать эту дрянь надо, только чтобы поменьше мучений. А без мучений... Вот мухам и жукам лапки отрывать и крылья — подлая штука. А когда юный пионер липкую бумагу для мух вешает? Муха прилипает и сутки потом на помощь зовет, мучается, жужжит. А бабочек на булавки насаживать и всяких букашек? Сколько часов они потом живые трепыхаются? Это, говорят, для школы делают, составляют жукарий, или бабочкарий, или как его...
— Верно! — подхватил Федосюк. — А у нас не жучий гербарий. Мы для страны золото из заграничной буржуазии выкачиваем, трудовой хлеб вывозим. А крысы его жрут тоннами. И нечего тут всякую мораль разводить. Что крыса утопла, что другая ее задавила, один черт. Давить — это куда быстрее.
При одном воздержавшемся решение было принято. Постановили: заготовить крыс пятьдесят с гаком. В общем, сколько накопится в ловушках.
На следующее утро инициативная группа сняла стальную крышку с угольного бункера. Эта крышка нам служила не раз. В жару ее переворачивали и наливали из пожарной системы забортной водой. Получался небольшой сидячий бассейн, в котором сразу плескалось по шесть человек. А тут крышку затянули сеткой, поставили внутрь широкий противень с питьевой водой и пустили туда весь ночной улов — штук семьдесят сытых и ленивых крыс. Пускай они там самоопределяются.
В первые часы наблюдатели заметили лишь несколько мелких стычек между самцами. Но к вечеру крысы проголодались. И в сумерки разгорелся первый бой. Кончился он быстро. Пяток побежденных стал ужином победителей. Ночью вахтенные и я наведывались к люковой крышке, но, кроме сонной возни, ничего не заметили. А на восходе солнца развернулось новое сражение, в результате которого поголовье уменьшилось еще на несколько пленников. Через неделю под сеткой осталось не больше двух десятков зверей. Но это действительно были звери. Сильные, свирепые, они жались к стенкам крышки, осторожно поглядывая красными глазами на соседей. Голод толкал их на новую битву.
Наконец, наступил день, когда под сеткой остались два лютых зверя. Впереди их ждала последняя и окончательная схватка. Больше суток они следили один за другим. Шелковистая шерсть на хребте обоих стояла дыбом. Глаза светились ненавистью.
В ожидании крысиной дуэли моряки начали заключать пари. Федосюк, когда я стал его укорять в несознательности, с усмешкой сказал:
— На бегах люди ставят на лошадь. А я поставил на крысу. Чем плохо? Она у меня меченая, я ей через сетку суриком на спину капнул.
А звери продолжали следить друг за другом.
Когда начинал шевелиться один, другой тут же, весь напрягшись, становился в боевую позицию.
— Волынят! — сердился Федосюк. — И чего, спрашивается? Все равно деваться некуда, а они тянут.
В 4.30 утра на моей вахте впередсмотрящий посветил фонариком сквозь сетку и прибежал в рулевую рубку взволнованный, запыхавшийся.
— Ходят, — сообщил он театральным шепотом. — Вдоль стеночки. Видно, будет дело. Разрешите последить?
— Ну, последи, — нехотя согласился я. — Только не вздумай будить команду. Это вам не цирк.
Обошлось без побудки. Участники пари, просыпаясь по различным причинам, обязательно выбегали на палубу с фонариками. Недолгая вспышка над сеткой, затем длинный луч протянулся на миг к полубаку — и оттуда, словно по огневой или водяной тревоге, стали выскакивать парни. Лучи нескольких фонариков слились воедино над сеткой. Схватка была недолгой. Победил зверь, «маркированный» суриком.
Триумфатор не успел как следует позавтракать своей жертвой. Только он начал трапезу, выигравшие пари принесли ему сала, отличных английских галет, жестянку из-под сардин, наполненную сгущенным молоком. Он охотно принялся за угощение. Один из кочегаров осторожно погладил зверя пальцем вдоль спины и радостно воскликнул:
— Хлопцы, он же совсем ручной!
Когда крысак позавтракал и стал умывать мордочку, кочегар снова его погладил, затем деликатно и бережно взял на руки и посадил на палубу.
— Назовем зверя, — предложил он, — Мишкой.
— Выдумал! — рассердился боцман. — Людским именем. Я сам Михаил, а ты мне эту нечисть в тезки лепишь. Назвали бы на каком заграничном языке. Вон вчера пароход проходил «Кинг оф Индиа». Под английским флагом.
— Пусть просто Кинг, — предложил радист. — Это по-английски король. Зверь теперь тоже вроде короля. Крысиного.
Кинг, видя расположение людей, прогуливался по палубе, обнюхивал лебедки, бочки, бухты манильского каната. За ним ходили моряки, совали под нос лакомства, гладили. Он обнюхивал у них руки, ботинки — знакомился с новыми друзьями.
Перед полуднем крысиный король исчез. Моряки заволновались.
— Думаю, отправился по своим королевским делам, — успокоил их я.
— Это по каким же? — с надеждой спросил Федосюк.
— Как положено всякому королю. Расправляется сейчас с подданными, вершит суд. Головы так и летят!
Я угадал. В нескольких местах, особенно в кубриках кочегаров и в подшкиперской, временами слышались необычный визг и возня. Потом все затихло, и на палубе появился Кинг. Его крысиное величество был, судя по походке, несколько утомлен, но в отличном настроении. Вспоминая объяснения французского штурмана, я представил себе, сколько сейчас в недоступных для нас закоулках судна валяется задавленных крыс. Представил — и забеспокоился: как бы от этих казненных не началась на пароходе какая-нибудь зараза.
Но, несмотря на жаркие дни, как я ни принюхивался, никаких тревожных признаков не было. А возня за переборками продолжалась. Мало того, испуганные крысы в изрядном количестве стали выскакивать на палубу, в панике метались по ней. А вот и Кинг. Он спокойно выбирал очередную жертву, делал короткий бросок и молниеносным движением хватал за загривок. Доля секунды — и подданный, последний раз дернувшись, отдает своему богу душу.
Я очень удивился, когда после одной из таких казней Кинг подбежал к Федосюку, поднял заостренную мордочку и немного попищал, словно хвалился своим достижением. Федосюк погладил удальца и выдал ему кусочек печенья.
— Дрессируешь? — спросил я.
— А что его дрессировать? — пожал Федосюк плечами. — Он и без науки такой умница, что просто удивление. И богатырь! Я его на камбузе безменом взвесил. Не поверите. Шестьсот граммов как отдать! А вы говорили, что полкило — предел. Кингуля у нас чемпион.
Даже наш хмуроватый капитан и тот сдержанно улыбался, хотя Кингулю ни разу на руки не брал и по спинке не гладил.
— Думаете, он их всех передушит? — спросил меня капитан. — Очень в этом сомневаюсь.
— Я тоже, — признался я. — Но, может быть, я чего-нибудь не понял из объяснения француза. Посмотрим, что будет дальше.
А дальше, в день прихода в Одессу, случилось невероятное. Некоторые старожилы этого дивного города вспоминают происшедшее и в наши дни.
Как только мы подали на берег швартовы, наша палуба, словно по волшебству, стала серой, плюшевой. Ее буквально покрыл сплошной ковер из крысиных спин. Обезумевшие животные потоками переливались через фальшборт, сыпались в воду, на деревянный настил причальной оторочки, на головы принимавших швартовы береговых матросов.
Одесситы любят встречать корабли. Поэтому и нас ожидала порядочная толпа, которую сдерживали служащие таможни и береговая охрана. Но тут толпа и без их уговоров отпрянула далеко к бетонным стенам мехамбара. Юркий человечек в модной тогда соломенной шляпе-«тарелке» — канотье — метался перед толпой и отчаянно кричал:
— Дайте мне фотоаппарат! Нехай это будет хоть паршивая клапкамера «кодак». Я сделаю последний снимок с этого парохода! Когда с парохода бегут крысы, ему амба. А столько крыс — значит, он уже тонет! Ой, дайте мине «кодак»!
У нас были фотоаппараты, но уникального снимка мы не сделали. До того ли, когда на палубе тысячи крыс и нужно швартоваться. Но когда швартовы были выбраны и закреплены на кнехтах, палуба была уже пуста. Все перепуганные подданные Кинга бежали от его королевских милостей. И Кинг, нисколько этим не огорчившись, остался в полном одиночестве. Он величественно прогуливался вдоль борта, потом прилег у одного из кнехтов и, кажется, задремал под ласковым солнышком. Набережная опустела. Одесситы ушли в город, оживленно обсуждая крысиное бегство.
А на другой день появилась первая гостья. Крупная портовая крыса ловко, словно цирковой гимнаст, побежала с берега по швартову. Вот уж она на палубе. Кинг поднялся и направился к ней. Заметив нашего красавца, серая гостья решила с ним познакомиться. Но только она собралась его обнюхать, он привычным броском схватил ее за загривок. Оставив неподвижное тело, Кинг тут же поднял радостный писк, подбежал к боцману, потом ко мне: смотрите, мол, какой я молодец и работяга. Тут же появился Федосюк и восторженно воскликнул:
— Хвастается, подлец! Ну до чего же умен! Получай, труженик моря, печенье. Заработал. — Подняв за кончик хвоста дохлую гостью, Федосюк швырнул ее за борт и добавил: — Пускай одесские бычки покушают.
Полгода — три рейса в Европу я был именинником. На старом зерновозе определился точный учет крысиного поголовья — одна штука. Приказом по Госчапу — так тогда называлось наше Черноморско-Азовское пароходство — я получил благодарность. А через полгода произошло несчастье.
Мы не заметили, как на нас свалилась эта беда. Мы не понимали, что Кинг был не только смелым воином, но и мужчиной в расцвете сил. Он исправно давил крыс, пытавшихся к нам проникнуть в Шербуре, в Александрии, в Генуе, в Марселе. Но однажды на палубе показалась хвостатая дева такой красоты, такого неотразимого крысиного очарования, что сердце Кинга не устояло.
Его свадьба состоялась тайно. И беду мы обнаружили лишь тогда, когда в один погожий день на палубе появилась великолепная королевская чета, а за нею четырнадцать принцесс и принцев. Кинг вывел свою счастливую семью для знакомства с командой. Утратив величавость, он радостно пищал и тыкался носом в наши ботинки.
— Погорели мы, — могильным голосом констатировал Федосюк.
— Погорели, — горько подтвердил я.
Матросы бросились ловить принцев, но те исчезли.
— Пустая работа, — безнадежно махнул я рукой. — Их выловите, а Кинг вам через пару месяцев новую серию преподнесет.
— А если его жинку за борт отправить вместе с потомством? — неуверенно предложил Федосюк.
— Не поможет, — проворчал боцман. — Он себе в любом порту новую заведет. А то еще гарем укомплектует. Крысоферма получится.
— Есть выход! — твердо заявил радист. — Надо его в Одессе к ветеринару отнести. Моя тетка своего сибирского кота отнесла. Минута хирургии — и больше по крышам не гоняет. Такой домосед...
— А мышей он ловит? — с горькой иронией спросил я. — После такой хирургии?
Судьба королевской фамилии Кинга, да и всей нашей команды совершила неожиданно «поворот на 180 градусов». Из Москвы пришел приказ сдать древний зерновоз в металлолом. Мы оставили судно на отмели у судоремзавода. А там развенчанный Кинг, вероятно, вернулся к обычной жизни. Не так уж мало на нашей планете низложенных королей — в их числе и один крысиный.
Юрий Моралевич
