Геологическая партия расположилась возле уральского поселка Нейво-Шайтанский, на берегу извилистой реки. За поселком тянулся сосновый лес, на заре почти голубой. Воздух был такой, что его можно было бы продавать в аптеке вместо кислорода. «Хорошо бы денек-другой понежиться в этом райском уголке», — подумал я. Но судьба распорядилась иначе. Едва я успел познакомиться с геологами, они сообщили мне, что в Мурзинке, километрах в двадцати отсюда, живет Иван Иванович Зверев, старейший уральский горщик, последний из династии Зверевых-рудознатцев, и что он собирается в десятидневный поход в лес, за камнями. Я решил повидаться с ним. Геологи никуда не уйдут: они тут окопались надолго.
Дом старого горщика стоял за рекой. Бревенчатая приземистая изба, отгороженная от улицы палисадником. Калитку открыл хмурый старик с бородой пасечника, высокий и худощавый.
— Здесь живет Зверев? — спросил я поспешно, будто старик мог исчезнуть.
— Здесь, — ответил бородач. — Это я.
Двор был похож на каменоломню. Камни лежали на земле, в ящиках, на столах, под столами...
— Камней-то сколько! — вырвалось у меня.
— Это сопутствующие, — хмуро пояснил хозяин.
«Зачем ему все это? — подумал я. — Другое дело — самоцветы». Но спросить не решился.
— Могли меня и не застать, — сказал Зверев. — Хотел еще утром уехать, да лошадь пожалел. Снимемся под вечер, когда жара немного спадет.
Хозяин выложил передо мной горсть цветных камней. Аметисты, морионы, топазы, горные хрустали, гранаты, бериллы, аквамарины... Красные, синие, голубые, черные, белые, фиолетовые... Много самоцветов он отдал местному музею, который сам же и создал. Теперь Зверев — председатель совета этого музея.
«А что, если и мне поехать с ним в лес? — мелькнула мысль. — Взглянуть на старые копи, посмотреть Зверева в работе. Одним словом, ощутить, как работал в прежние времена кустарь-старатель...»
— Иван Иваныч, — сказал я, — можно мне с вами на Адуй?
— Далеко больно, — предупредил старик. — Километров восемьдесят будет.'
— Ничего.
— Но места в телеге нет, — отрезал он твердо. — Идти придется пешком. Лошадь у меня казенная. Портфель положите, а сами — пешком.
Взгляд его упал на мои туфли, в которых еще день назад я щеголял по московским асфальтам.
— Ну кеды свои старые я вам дам, — пообещал хозяин. — Заправите сухим сеном — и порядок.
В путь мы тронулись под вечер. Зверев ехал на лошади, которую звал почему-то Зельбергом, мы сзади — пешком. Любопытные сельчане провожали нас долгим ироническим взглядом. Кроме старика и меня, в нашей «артели» было еще трое — Владимир Мухин, архитектор из Ленинграда, Дмитрий Краснов и Евгений Шилохвост, инженеры из Москвы. Отпускники.
Мы двигались по проселочной дороге, твердой, пыльной и бесконечной. Слева нас сопровождали лес и река Амбарка, а справа — поля и деревни. Иногда старик останавливал лошадь и поджидал нас. Так он делал, когда хотел что-то сообщить. Тогда мы ускоряли шаг.
— Вон там, — показывал он в сторону леса, — можно найти самоцветы, если покопаться.
Женя вытаскивал блокнот и записывал координаты — около какой деревни или речушки находится это место. Как только лошадь замедляла шаг, он тут же бежал к телеге с раскрытым блокнотом.
Скоро мы встретили колодец. Набрали в бидон воды, напоили лошадь.
— Поехали, — торопил старик. — Нельзя стоять на месте после водопоя. А то лошади в ноги ударит.
Он жалел эту казенную клячу больше, чем нас.
— Она же безмолвная, — ворчал Иван Иванович, — пожаловаться не может. А люди должны сами соображать. На то им и разум дан.
На ночлег остановились у мелколесья, там, где в реку Реж впадала маленькая речушка Положиха. Оказалось, старик выбрал это место неслучайно.
— Здесь я искал самоцветы. Лет пятьдесят назад. — Он подошел к бережку и потопал ногой — С дядей я тогда работал. Находили в основном рубины. Но встречались и сапфиры. Гранаты тоже попадались.
— Старатель, выходит, вы со стажем, — заметил я.
— Я не старатель, — старик недовольно сморщил лоб. — Я горщик.
Оказывается, старатель считался рангом ниже, чем горщик. Горщик — это профессиональный искатель. Для него камни — дело всей жизни. Старателем же мог быть любой крестьянин после того, как уберет хлеб и заготовит на зиму корм. Для него это не кусок хлеба, как для терщика, а приработок. Горщиков же и в прошлом насчитывалось очень мало, одним из них был Данило Зверев, дед Ивана Ивановича. Но династию начинал не он, а пращур, Еремей-клейменый. Был Еремей тамбовским мужиком, сосланным сюда на каторгу за бунтарство.
Первые старатели появились здесь еще три века назад. В 1667 году рудознатец Михайло Тумашев нашел вблизи села Мурзинка первый самоцвет. Через год малиновые шерлы нашел его брат Дмитрий. Так и пошло...
— А вы сами-то давно стали промышлять самоцветами? — не отставал я от старика.
— Старался с детства. С отцом еще ходил. Камнерез он был, отец-то. Сам камни искал, сам их и обрабатывал. Делали мы с ним из цветных камней разные поделки. Чернильницы вытачивали из змеевика, а печатки — из горного хрусталя.
— А как их обрабатывали?
— Так и обрабатывали. Берешь наждачный камень и толчешь его в чугунной ступе. Потом порошок высыпаешь в тазик с водой и, помутив, выливаешь в другую посудину. Через минуту воду переливаешь в третий тазик, а осадок — в противень. Это будет порошок-одноминутка, крупнозернистый. Потому что за минуту успевают осесть на дно только самые крупные частицы. Опять мутишь ту воду. И так до пятидесяти раз, а то и боле. Пятьдесят номеров наждачного порошка получается — один другого мельче.
Обработку начинаешь самым крупным. Мельче порошок — тоньше отделка. Смачиваешь его водой и кисточкой подбрасываешь на крутящийся диск. И диски разные. Сначала обрабатываешь камень металлическим диском, потом свинцовым, оловянным, бархатным...
— Бархатным?
— Ну, диск, обитый бархатом, — пояснил старик.
И инструмент и станки каждый мастер делал себе сам. Машины были нехитрые. Я познакомился с ними в мурзинском музее. На березовом стояке было установлено большое колесо, которое с помощью ремня приводило в движение маленькое колесо станка, укрепленного на верстаке. Один мастер крутит, другой сидит за верстаком и точит. При вздрагивающем свете лучины в грубых и шершавых мужицких пальцах горели, сверкали и переливались ожившие камни. Работал огранщик без всяких приборов, чутьем улавливая законы симметрии. От них, мурзинских мужиков, берет начало ограночное и камнерезное дело в России.
— А вы всю жизнь старались? — спросил я Зверева,
— Нет, только до восемнадцати годков. Занятие-то было неприбыльное. Труда много — выручки мало. Продавали добычу, как правило, на месте за бесценок. Только перекупщики и наживались.
За свою долгую жизнь Иван Иванович работал в Ильменском заповеднике, на золотом алтайском руднике «Акжал», на иршинской угольной шахте, в Енисейстрое, тресте «Русские самоцветы». И кем только не бывал! Горным мастером, штейгером, техником, начальником участка, начальником шахты... Воевал. Великую Отечественную закончил командиром батальона.
Всю жизнь он искал и добывал титан, кварц, олово, золото, уголь, камни-самоцветы. А образования едва наберется на полтора класса церковноприходской школы.
Я посмотрел на собеседника повнимательнее. Заметил, что на груди у него висит веревочка. Один конец привязан за петельку ковбойки, другой уходил в нагрудный карман.
— Карандаш, что ли? — спросил я.
— Очки, — ответил Зверев. И, помедлив, добавил: — Вы не глядите, что я мужик необразованный. Мне что лошадь запрячь, что лекцию по минералогии прочесть — без разницы.
Если бы это сказал кто-нибудь другой, то, наверное, показалось бы бахвальством. А в его устах прозвучало откровением. Может быть, потому, что старик говорил как бы нехотя, будто ворчал. Вот, дескать, приходится говорить. Слово произносил не торопясь, точно сначала изготовлял его, потом уж выдавал, и каждое его слово казалось весомым.
— Далеко простирается самоцветный район? — спросил я.
— Мурзинский-то? Как вам сказать... Тянется мурзинско-адуйская самоцветная полоса этак километров сто шестьдесят на двадцать пять.
— И много на ней старых копей?
— Около двухсот будет. Всякие есть камни. Богатая была земля.
— Была?
— Да ведь не первый век тянут из нее жилы. Возами увозили отсюда самоцветы. Но в глубине кристаллов еще много. Жила, она уходит глубоко по наклону. Старатель больше ковырял сверху и не мог особенно углубляться. Вода быстро заливала шахты. Сколько ни черпай— бадьями и ведрами не осушишь. Кустарь бросал эту шахту и рыл рядом новую. Когда заливало и ее, переходил на третье место. Поэтому больше старались мужики зимой. Долбать мерзлую землю было сподручнее, чем без конца черпать воду.
Раньше кустари грызли породу так. Разожгут в яме костер. А когда камень-порода накаливается, окатывают его холодной водой — тот трескается. Это когда еще порохом не пользовались. Потом против камня старатель бросил порох. А когда появился тол, стали греметь толом. Но порох, конечно, работал мягче, деликатнее рвал.
— Стало быть, мурзинский мужик был и землепашцем, и проходчиком, и взрывником, и огранщиком?
— На то он и мужик, чтобы все уметь, — проворчал горщик. — Иначе, как бы он двух генералов прокормил?
— Говорят, есть в этом районе копи Бык? — поинтересовался я. — Почему так назвали?
— Как почему? По имени первооткрывателя. Бык первый нашел это месторождение. Сошлись, говорят, два быка, скрестили рога. Один из них, осердясь, ударил копытом об землю — разлетелись самоцветы. Есть еще копи Трехсотенная. Там старатель взял камней на триста рублей.
— Мало вроде...
— Тогда и триста рублей большие деньги были. Но есть и Тысячница. Там старатели камней добыли на всю тыщу...
Рано утром мы снова тронулись в путь. Долгое время пробирались лесом. Наконец вышли к Шайтан-камню. Неспроста слово молвится: «чертов камень». Мрачная скала в глубоких морщинах надменно возвышалась над лесом. У подножия ее извивалась река, ленивая и полноводная. Казалось, она вот-вот выйдет из берегов. Перед Шайтан-камнем лес расступился, образовав поляну. Будто специально, чтобы можно было получше рассмотреть его.
— Тут нам Реж не перейти, — сказал старик. — Давайте топать к Косому броду. — И повел нас левым берегом вверх.
Зверев на телеге вошел в воду первым, за ним пошли мы. Потом начались буреломы, овраги, ручьи... Дорога, проложенная старателями много лет назад, стерлась, заросла папоротником, и наконец ее преградила поверженная бурей сосна. Старик достал топор:
— Кто из вас хороший дровосек?
Дровосека среди нас не оказалось. Поэтому рубили дерево по очереди. Прочистили дорогу — опять бурелом. И так весь день.
Ехали через Адуй-камень. Старик говорил про него: гордый камень. Высоченная скала отвесной стеной падала в реку...
К вечеру подошли к копям Топазница. Но Иван Иванович задерживаться здесь не хотел. Он искал другие копи, где был в последний раз полвека назад. И искал теперь на ощупь. Через некоторое время мы нашли какие-то отвалы.
— Это? — поинтересовались ребята.
— Нет, — ответил старик. — Это Семениха. Но мы остановимся здесь. Завтра поищем.
На тайгу опустилась ночь. Слышались голоса птиц, стуки, шорох, возня...
— Зверь поблизости ходит, — сказал Зверев.
— Ничего не слышно...
— Зельберг вон насторожилась, — кивнул старик на лошадь.
И действительно, лошадь откинула уши назад, морду вытянула и напряглась. Когда она успокоилась, старик поднял палец, призывая нас к тишине. Мы услышали какой-то деревянный звон, дребезжащий и прерывистый.
— Дятел на арфе играет, — сказал Иван Иванович.
— Дятел? — усомнился кто-то из нас.
— Дятел стучит, когда работает, — пояснил Зверев. — А сейчас он на щепе играет.
— Как?..
— А так вот. Когда молния ломает дерево, на месте разрыва торчат щепы. Да мало ли где можно найти в лесу щепы. Дятел оттягивает щепу и отпускает, оттягивает и отпускает. Будто на арфе играет.
Спали мы на земле вокруг костра. Кто на сложенной палатке, кто на спальном мешке. Зверев — на телеге. Чтобы костер не погас до утра, мы заправили его большой корягой. Огонь защищал нас и от холода, и от комаров.
Утром ребята вскочили и, не позавтракав, бросились к лопатам и киркам.
— Не спешите, — остановил старик. — Отвал подождет. Позавтракайте.
— Пока погода хорошая, надо бы покопаться, — возразили ребята. — А вдруг испортится.
— Не испортится, — сказал Иван Иванович уверенно. — Хорошая погода будет стоять еще дня три. Видите, ель хвост подняла? Если ветви подняты, значит, к хорошей погоде, а если опущены — к плохой. Давление за три дня чувствует. Раньше на Урале в каждой хате такой барометр был. В сенях стоял.
— Живая ель в сенях?
— Почему живая? Еловый чурбан с одной веткой. Ставят его на пол, веткой к стене. А у стены устанавливают самодельную шкалу. Сухая ветка поднимается и опускается. И амплитуда колебания достигает двадцати пяти сантиметров. У меня в сенях и сейчас такой «прибор» стоит.
Отвал тянулся вдоль заброшенных старательских шахт и напоминал крепостной вал. Ребята перелопачивали породу с быстротой человечков из мультфильмов, перерыли десятки кубометров. А старик все ходил, приноравливался. Подойдет, поднимет кусок породы, повертит в руке, отбросит и идет дальше. Наконец приземлился. И вскоре нашел друзу горного хрусталя.
— Хороший образец для музея, — сказал он, поглаживая каменный цветок.
Работал старик три часа в день, а преуспевал больше ребят, которые копали от зари до зари. Потому что работал со знанием дела. По кускам породы он определял, насколько близко к кварцевой жиле они лежали в земле. Если далеко, то и копаться в этом месте нечего. Горщик секретов из своих познаний не делал. Делился с ребятами, учил их понимать камень. Но, видно, одного этого мало, чтобы быть с камнем на «ты»,
— Иван Иваныч! Топаз! — заорал Женя и, глупея от восторга, поскакал к горщику.
Тот взял обломок камешка и, мельком взглянув, вернул обратно.
— Это не топаз. Кварц.
— Как вы определили?
— Я-то камень чувствую, — сказал горщик. — Топаз отличается от кварца по сколу, по весу и по радужному свечению в местах микротрещин... А это у тебя раух-топаз, говоря по-русски, дымчатый кварц. Но здесь могут встретиться и топазы.
На Семенихе мы пробыли три дня и три ночи. Кроме друзы горного хрусталя, старик нашел для музея и другие камни: раух-топазы, кристаллы кварца, розовый письменный гранит...
Перешли вброд Адуй и двинулись в обратном направлении к копи Шерловой, что неподалеку от поселка Липовское. Копались недолго, часа три, не больше. Жене и тут улыбнулась удача. Нашел кусок породы, в котором сохранился осколок самоцвета. Опять побежал к горщику.
— Это малиновый шерл, — сказал старик, преобразившись. — Знаменитый малиновый шерл. Очень редкий камень. Видишь, чем он отличается от кварца, хоть и похож на него? У кварца штриховки поперечные, а у малинового шерла — продольные. Да и цвет его выдает...
День шел на убыль. Зверев предложил переночевать в брошенной деревне, но ее от нас отделяло болото. Дима и Володя пошли туда прямиком, чтобы приготовить ужин. А мы поехали в обход. Земля ходила под ногами. Женя шел впереди, чтобы страховать лошадь. Вдруг она начала проваливаться.
— Рассупонивай! — закричал старик.
Женя заметался, не зная, что делать. Когда лошадь наконец освободили от упряжи, она тут же легла на живот. Умное животное не имело никакого понятая о площади и массе, но своим лошадиным чутьем учуяло: чтобы болото не засосало, надо лечь на живот.
Зельберг испугалась, изо рта пошла пена, глаза полезли на лоб.
— Отойдите! — приказал нам Зверев.
Мы отошли на несколько шагов.
— Отойдите подальше, совсем отойдите.
Старик стал неторопливо беседовать с лошадью. Когда та успокоилась, хозяин велел ей подняться на ноги. Лошадь послушалась. И старик стал отводить ее на сушу. Лошадь, быстро-быстро переставляя ноги, двигалась боком к краю болота.
Переночевав в деревне, рано утром мы отправились к Мурзинке. Не доходя до селения, я распростился со своими спутниками. Мне надо было идти лесом к шахте, к геологам. Старик был доволен поездкой: нашел для музея интересные образцы.
— А ты много приобрел? — спросил я Женю, который среди ребят был наиболее удачливым.
— Рубля на полтора, если перевести на деньги. Да разве в этом дело?! Для искателя ценно только то, что он сам нашел.
...Прораб шахты Гумар Шайбуллович Хайбуллин встретил меня как старого знакомого. Показал старые копи, которых тут было видимо-невидимо: они напоминали заросшие противотанковые рвы. В глубине этих «рвов» находились закопки — заброшенные, полузаваливщиеся шахты кустарей. Глубина одной из них достигала, например, семидесяти метров. Сейчас горняки использовали ее как запасный выход из шахты, где вели разведку.
Гумар Шайбуллович водил меня по многочисленным штрекам и забоям и рассказывал, что и как. Здесь в основном прятался фиолетовый аметист. Его разведку вели уже на глубине девяноста пяти метров.
В одном из забоев молодые проходчики убирали породу. Ребята — универсалы: сами бурят, сами взрывают, сами убирают породу, сами откатывают.
— Где тут прячутся аметисты? — спросил я сменного геолога Марата Климова.
— В скальных щелях прячутся. В пустоте. — Он показал гнездо, откуда посыпались самоцветы, добытые очередным взрывом.
— Я-то думал, в поисках самоцветов лазаете по горам и стучите молотком, а вы, оказывается, шахтеры...
Горняки заулыбались.
— Мы, наверно, так бы и поступали, — сказал Климов, — но нас опередили старатели. За триста лет мурзинские кустари понаоткрывали столько месторождений самоцветов, что мы не успеваем определять их запасы...
Да, задали работы геологам мурзинские мужики.
Р. Саримов, наш спец. корр.
Мурзинка — Адуй-камень
