Тайгонос — есть такой полуостров в Охотском море. Место довольно дикое и безлюдное, со снежными баранами, бурыми медведями, большой колонией птиц. Поэтому, когда ученый секретарь Магаданского института биологических проблем Севера сообщил мне, что на Тайгонос собирается экспедиция под флагом института, я долго не размышлял.
Возглавлять экспедицию должен был Арсений Васильевич Кречмар, известный орнитолог, о котором ходили легенды как о невероятно метком стрелке и удачливом охотнике, не раз выручавшем в трудных положениях многие экспедиции. После долгих уговоров ученый согласился взять меня с собой. Дело было решенным, оставалось лишь дождаться прихода китобойца, который должен был доставить нас на Тайгонос. И тут я узнал, что у меня появляется возможность побывать на экологической станции.
О ней я уже был наслышан, и немало. Построенная километрах в восьмидесяти от Синегорья, где ныне сооружается плотина Колымской ГЭС, в створе будущего водохранилища, станция должна была провести доскональнейшие наблюдения окружающей среды и дать ответ на вопрос, изменится ли природный комплекс в условиях Заполярья, имея под боком столь огромное искусственное водохранилище. А знать это необходимо, так как уже есть проекты создания плотин на других реках Чукотки.
От побывавших там ученых мне приходилось слышать, что экологическая станция едва ли не самая удобная исследовательская лаборатория, где им когда-либо приходилось работать. Находилась она у пика Абориген, неподалеку от озера Джека Лондона, — в местах, которым нет равных по красоте не только на Колыме, но, пожалуй, «и в самой Швейцарии». Во всяком случае, так говорили мне колымчане. Еще задолго до поездки на Тайгонос мечтал я побывать на этой станции, и вот такая удача! К пику Абориген отправлялась Людмила Александровна Рундина, альголог, специалист по водорослям, прибывшая из Ленинграда на полевой сезон. В ее распоряжение предоставлялась машина, а до отхода китобойца оставалось не менее четырех дней. Я загорелся.
— День туда, день обратно, — в задумчивости потер лоб ученый секретарь института Шаткаускас, к которому я прибежал за советом.
— Конечно, успеете. И сомневаться нечего, — сказал уверенно Батов, заместитель директора. — Только там не застревайте. В крайнем случае часика на два китобоец задержим, вас подождем. А добраться оттуда проще пареной репы. Выйдите на трассу, руку поднимите, любой шофер до Магадана довезет...
Ободренный его советом, смутно представляя, как выбираться с экологической, я был не в силах отказаться от захватившей меня идеи поездки. И вот уже как на экране раскрывается передо мной уносящийся вдаль пейзаж Колымы. Машина оказалась маленьким, с кабиною на двоих, грузовичком. Мне пришлось устроиться в кузове, и поначалу в этом был какой-то интерес. Словно с огромной катушки пожарного шланга, разматывалась и разматывалась из-за борта светлая лента дороги, уносилась вдаль, быстро сужаясь, превращаясь в точку, совсем растворяясь в горах.
Давно остался позади многоэтажный, весь в лесах новостроек, город у Охотского моря. Не зная истории, новичку, пожалуй, трудно было бы определить его возраст, так крепко и основательно стоит он теперь на этой земле. И оттого, когда за пригородами Магадана замелькали сопки, утыканные, как спина ежа, острыми пеньками, подумалось, что в самое время взялись ученые за решение проблем по охране природы этого, казалось бы, все еще дикого края. Человек прочно и мощно обосновался на северной земле, и в некоторых местах от девственной природы остались лишь смутные воспоминания.
«Что нам леса?! — размышляли первопроходцы в 30-е годы. — Не станет их — будем ввозить для отопления уголь». Но уже через четверть века пришлось столкнуться с тем, что без лесов мелеют реки, разрушаются берега, исчезает почвенный покров на склонах гор.
Словно в такт мыслям, замельтешили наконец зеленые склоны невысоких гор, долины рек, опоясанные густым разнотравьем, побежали назад розовыми полосами куртины иван-чая.
Я не сразу заметил, как пригрело солнышко, и вскоре вслед за машиной, как прилипчивый пес, потянулось облако желтой пыли. Конечно, для шофера езда летом по колымской трассе сплошная благодать, но отнюдь не для человека, сидящего в крытом кузове. Стоило нашему водителю притормозить, как облако пыли врывалось под брезентовый полог и принималось меня душить. Еще хуже было, когда Саша Черный, шофер, устремлялся на обгон впереди идущей машины. Пыль тогда таким плотным облаком окутывала меня, что я уже ничего не мог поделать с собой и со всей силой колошматил кулаком по кабине, умоляя не спешить.
Наверное, потому, что в институте говорили об экологической станции как о самой ближайшей и доступной, я вбил себе в голову, что мы доберемся туда самое позднее к ужину. Но прошло пять, десять, пятнадцать часов, наступила ночь, стало холодно, а мы все продолжали катить среди лесов. И у меня появилась мысль, что мы заблудились. «Верно ли сделал, что поехал? — в который раз спрашивал я себя. — Сидел бы сейчас в гостинице, ждал бы отплытия китобойца, осталось-то, считай, три дня...» И когда на душе стало совсем тоскливо, машина, качнувшись, вдруг остановилась, послышались возбужденные голоса, а затем в кузов один за другим полезли бородатые мужички, похожие на лесных разбойников. Оказалось, золотоискатели...
Они указали нам дорогу — мы и в самом деле едва не заблудились — и рассказали, что сегодня на экологическую нам уже не попасть. Разлилась от дождей Колыма, затопила соседние речки, их участок тоже; вода вырывает деревья, уносит их — паром в такую погоду обычно не работает.
Пройдя без малого километров двадцать через лес, золотоискатели блаженно развалились в кузове, закурили и разговорились.
Конечно, современные старатели мало походили на тех безумцев, что отправлялись ловить фарт в старые «бывалошные» времена. В одиночку или маленькими бригадами, не имея возможности ни запастись продуктами, ни одеждой, не зная законов залегания золотоносных пластов, наугад переворачивая груды мерзлой земли, они нередко оказывались на грани гибели. Сейчас эти люди, имеющие вкус к большому заработку, не начинают дела, не приобретя у государства бульдозеров и промывочной техники. Теперь их скорее можно было бы назвать кооператорами, которые помогают государству обрабатывать участки, где невыгодно применять современную дорогостоящую технику горных выработок,
— С дисциплиной у нас строго, — не без гордости рассказывал мне бригадир, невысокий, щупленький мужичок с курчавой бородкой. — Живем в тайге, как и геологи, в балках. Спим на чистом белье. Повару триста платим, только чтобы отменно кормил. Но за прогул нещадно штрафуем, снимаем трудодни. За появление в нетрезвом виде увольняем! На весь промывочный сезон объявляем у себя сухой закон. И тех, кто по окончании гульнуть любит, все деньги спустить в ресторанах, тоже больше не приглашаем. Люди у нас в основном работают серьезные, деловые. Многие семейные. А иначе работа эта не имеет смысла.
Но все-таки, признался бригадир, как и у прежних старателей, золото никогда не идет ровно.
— Оно знает, к кому идти, — сказал мне на это Саша Черный, когда мы около полуночи въехали наконец-то в поселок Ветренный, что стоял на берегу Колымы, и, устроив на ночлег гостью из Ленинграда, сами расположились в кабине.
— Вот вам такой хотя бы пример, — продолжал он. — В 1928 году прибыли на Колыму первые геологи, молодые тогда парни Билибин да Цареградский, со своим отрядом. Золото-то им нужно было постольку-поскольку, чтобы догадку свою подтвердить, доказать, что Колыма им богата. Не было, одним словом, у них цели такой, чтобы побольше металла этого намыть, а исследования свои они проводили в общем-то неподалеку от тех мест, где вовсю трудились старатели. А что получилось — знаете? Геологам не только удалось свои предположения о золотоносности Колымы подтвердить, раскрыть загадку залегания пластов, но и столкнуться с таким, на языке старателей, фартом, о котором не каждый золотоискатель и во сне мечтал... Самородки голыми руками из реки выбирали! И лотком незачем было мыть, на виду лежали. Жестяную банку, полную золота, нашли — чей-то давно утерянный клад. С кем из старателей бывало такое? Так что выходит, — закончил Саша, сам когда-то работавший старателем, — знает фарт, к кому идти...
За разговорами мы не заметили, как уснули. Разбудил нас ласковый голос Людмилы Александровны. Уже развиднелось. Открылась мутная от дождей Колыма — стремительная, вся в водоворотах. Ярко зеленел свежевымытый лес на другом берегу, угрюмо синели горы. Небо все еще хмурилось. На нашем берегу уже собрались машины, пришел паром. Бульдозеры сгребали гальку, готовя подъезды, начиналась переправа.
Хорошо выспавшаяся, Людмила Александровна настойчиво пыталась выяснить, что за милые зверушки носятся вокруг нашей машины. Я снисходительно усмехнулся: какие тут, на краю поселка, могут быть «зверушки»? Но оказалось, что ошибся. Потянувшийся сладко шофер заметил мимоходом, что это, должно быть, евражки — суслики. Так оно и оказалось. По-научному их длиннохвостыми называют, а евражками, надо думать, прозвали русские казаки, что первыми вышли к Тихому океану. Не могли они, конечно, не обратить внимания на безбоязненных зверьков, что жили по берегам овражков целыми поселениями, умели стоять на задних лапках и, сложив передние на груди, подсвистывать прохожему, как бы уговаривая задержаться для беседы.
Часа полтора я вместе с Людмилой Александровной ползал по земле, пытаясь их сфотографировать. Рыженькие, с серебристыми, в крапинку спинками, поблескивая черными бусинами глаз, они легко становились на задние лапки, в удивлении приподнимались и... быстро ныряли в норку. Но в тот же миг высовывали нос совсем из другого места и подавали сигнал, словно приглашая поиграть в прятки. Поймать их было бы трудно, но стоило присесть и протянуть руку с угощением, евражки сами шли к человеку.
— Прирученные, наверно, — подметил Саша. — Переправа рядом, вот геологи да шоферы и балуют. В экспедициях-то евражки всегда обычно живут заместо кошек да собак, публику развлекают. Удивительно, как только им удается в здешних условиях выживать? Ведь зимою морозы под пятьдесят. Реки до дна промерзают, землю ломом не пробьешь, а им хоть бы что, спят себе в норках, пока весна не придет. Чуть подтает, они тут как тут...
Вдали уже виднелся голубоватый, невесомый пик Абориген. Совсем недалекой казалась теперь экологическая станция, но мы опять проблуждали чуть ли не целый день: Саша не знал дороги. Машину немилосердно качало на разбитых вездеходами лесных дорогах. Облака рассеялись, заголубело небо, и температура воздуха сразу поднялась градусов до двадцати пяти. Я задыхался в пыли, отделаться от которой не стало теперь никакой возможности.
И только потом я сумел оценить красоту окружающих мест. Подметить нежнейшую зелень лиственничных лесов, поднимающихся по склонам гор, влажность мхов, обилие высокой травы и кустарников в пойме Вакханки. Все здесь дышало первозданностью... Но в первый момент, думая лишь о том, как бы побыстрее покинуть осточертевший кузов, я зло вывалился через борт, едва не задавив с визгом бросившуюся прочь собаку, и, не видя ничего, вызвал усмешки своим пропыленным видом. Я ударил себя в грудь, пыль взлетела столбом. В толпе собравшихся у машины людей захохотали еще пуще. И тут, как назло, ко мне подкатился человек с перевязанной щекой и, держась за флюс, деловито спросил: «Какова ваша дальнейшая программа?» Я едва удержался от колкостей, но вовремя понял, что и ему сейчас не до шуток.
— У нас вездеход на озеро Джека Лондона отправляется, — объяснил он. — Зоологи, ландшафтоведы едут на исследования. Так, может, с ними хотите отправиться?
— Даниил Иосифович, — подошел к нам высокий светловолосый парень с бородкой, — разве не видите — человек в разобранном виде. Ему сейчас только банька и поможет, — и без разговоров повел меня за собой.
В день моего приезда на станции находилось более полутора десятков специалистов, где были энтомологи и почвоведы, геоботаники, ландшафтоведы, биогеоценологи и многие другие. Даниил Иосифович Берман, который здесь руководил научными исследованиями, морщась от боли и время от времени поглаживая флюс, посоветовал мне не вдаваться в дебри узкоспециальных исследований, а попытаться понять одно: работы всех ученых направлены на долговременное изучение окружающей среды, которая существует по извечным природным законам.
Я сразу обратил внимание на то, как удачно, не повредив ландшафта, расположились на пригорке экологическая станция, жилые дома и лаборатории; на электрическое питание всех обогревательных систем, что дает возможность не загрязнять воздух. В конце концов я вынужден был спросить, кто же все это так уютно расположил, оборудовал, обставил. И прежде всего, кто срубил такую чудную баньку, сделанную по всем правилам плотницкого искусства.
— В этом-то а весь фокус, — наконец-то улыбнулся Берман, но тут же опять схватился за флюс. — Собирали и строили сами. Вагончиками, балками помогали гидростроители, ведь станция построена по их желанию. Но размещали, собирали сотрудники института, и прежде всего два молодых парня... Когда мне предложили взяться за организацию стационара, я подумал, что сделать надо все основательно. Знаете, надоела эта романтика палаток, после которых к сорока годам начинают мучить радикулиты. И когда у нас появились Алфимов с Коротковым, они помогли мне понять, что жить надо не только в тепле, но и чтобы было красиво. Чтобы и «в поле» ученые чувствовали себя как дома. Теперь они к нам едут со всей страны, самые различные специалисты, и работают с большим удовольствием.
Я не раз разглядывал дом, стоящий неподалеку от говорливой речки Вакханки в окружении лиственниц на невысоком склоне, с которого начинался подъем к зубчатым вершинам пика Абориген.
Дом был составлен из трех балков и выкрашен желтой, палевой и голубой краской, с белыми наличниками окон. Сделанный из щитовых балков, какие нередко встретишь на строительстве электростанций, он оставался все-таки непохожим на них. С верандой, где хорошо отдыхалось людям, возвращающимся из маршрута, с залом, где вечерами собирались пить чай, с лестницей на второй этаж... С крыши свисал манильский канат. При желании можно было спуститься по нему, минуя лестницу. В зале на стене красовались «медвежья» шкура, на самом деле сделанная из старой овечьей шубы, и деревянные маски, вырезанные своими руками. В кабинетах было чисто и светло, а на стене висела темно-синяя карта звездного неба, должно быть так хорошо помогавшая разрядиться, унестись в безбрежную даль в минуты отдыха. Несомненно, жить в этом доме было хорошо не только в зной, но и в стужу. И мне захотелось познакомиться с теми, кто так постарался, чтобы людям здесь было уютно и хорошо.
Берман сказал, что главный заводила Аркадий Алфимов, на все руки мастер, сейчас ведет исследования где-то на вершине пика, живет там в одиночестве в избушке. Ну а Евгений Короткое — тот здесь, проводит наблюдения параллельно с Алфимовым. Тема их работы — изучение влияния солнечной радиации на различные подстилающие поверхности, где возникает многообразная микроскопическая жизнь.
Берман припомнил, что, прибыв в Магадан, они и в институт-то пришли не сразу. Явились в гидрометслужбу, попросили направить их на «таежку», и непременно чтобы на самую трудную. Ребята с высшим университетским образованием, отслужили в армии — в кадрах растерялись: ведь на «таежке» могут и простые наблюдатели работать. Кто-то сказал: «Да вы ведь морзянки не знаете, а ее раньше чем за полгода не изучишь»; вот и пришли приятели в Институт биологических проблем.
Об остальном мне рассказал сам Евгений. Он только что возвратился с метеоплогдадки, проведя очередной цикл наблюдений, но тут же согласился показать Людмиле Александровне Рундиной предполагаемый район сбора водорослей. Это был тот самый рыжебородый парень с интеллигентным лицом, который предложил мне баньку.
Пока мы пробирались втроем по берегу Вакханки, где зрела нежная морошь'а, темнела голубика, Коротков шутливо признался, что на Колыме он бы появился значительно раньше, если бы не мама.
Какая мать теперь не мечтает видеть своего сына ученым, особенно если сама она из простой семьи. И мама Короткова, как говорится, спала и видела своих детей докторами наук. Настояла, чтобы о работе не думали, шли в институт.
Брат Евгения взбеленился первым. Ушел с третьего курса физмата, стал каменщиком, овладел разными секретами кладки, теперь работает реставратором старинных зданий и пишет, что вполне доволен своей судьбой.
Евгений пойти в каменщики не решился, мать жалел, дотянул, окончил университет, а отслужив в армии, посоветовавшись с другом, решил, что надо «двигать» на Колыму, где жизнь посуровее и где все надо делать своими руками.
В Магадане, в биологическом институте, их поняли сразу и послали в Певек. Все было необычно: морозы, снега, полярная ночь, безлесная тундра. «Если не хотите шевелить головой, — сказали друзьям занятые наукой люди, — вон доски, вон бревна — сделайте хотя бы сараюгу, куда хозинвентарь можно складывать». Но какой смысл строить сараюгу, когда строительный материал был самого высшего качества. Взялись они с другом Аркадием и построили дом. Да так построили, что сами удивились. Ночами чертежи чертили, обговаривали, как венец сложить, как соединить оконную раму.
Великое это дело — самому построить дом!
Ученые обрадовались, быстренько в доме расположились, а им... им надо было уходить. Они сделали свое дело, обеспечили ученых всем необходимым для жизни и работы. Но вместе с грустью расставания была и радость — радость, что они сделали добро людям, а это окупает многое.
Когда в институте взялись за создание экологической станции, первым делом вспомнили о них.
— Нелегко она нам далась, эта станция, — сказал Евгений. — Никогда не забуду, как перегоняли к станции первую машину и, переходя реку, под лед провалились. Я в кабине был, а Аркадий впереди шел, дорогу проверял. Как выскочил — не помню, а Аркадий потом в ледяную воду нырял, чтобы зацепить трос. Вытащили машину... А потом за станцию воевать пришлось, чтобы в окрестностях лес не рубили, чтобы браконьеры не охотились. Сейчас рядом с домом можно выводки куропаток увидеть, бурундуков, суслики живут, а на горе дикие козы. Привык я к этому как к своему.
Но ведь мы не навсегда в строители подались. Аркадий теперь с головой в науку ушел, тему для исследований выбрал. Я ему помогаю, но есть еще делишки. Кое-что пристроить, поправить, докрасить. А то ведь, знаете, какая нынче молодежь пошла, — улыбнулся он. — Говоришь: «Вот тебе кисть, выкраси себе комнату», а он в ответ: «Сам крась, мне наукой надо заниматься». Взять в толк не может, что это так же для меня, как и для него. Для всех!
Ночевать мне пришлось в мезонине, в комнате на втором этаже, где была рация. На стене висели правила работы в эфире, которые начинались примерно так: «Выходя в эфир, помни, что ты не на профсоюзном собрании. Старайся быть кратким». В этой комнате, как оказалось, жил Аркадий Алфимов. Убрана она была очень просто. Полка с книгами, стол, деревянные нары, на них зеленый спальный мешок. На шкафу неоконченный портрет девушки с распущенными волосами, вырезанный из дерева.
Берман долго, забыв о сочиненном им правиле, оглашал своими позывными эфир, вызывая на связь Аркадия и вездеход, который вышел на озеро Джека Лондона. Едва слышным голосом с озера наконец биологи ответили, что добрались, приступают к работам, а сигнал от Аркадия с пика Абориген так и не смог дойти к нам. Оставшись один, я перелистал книжки на полке и не удивился, встретив здесь имя Олега Куваева. Иначе и быть не могло. Гордое племя романтиков-трудяг продолжало нести на земле свое знамя.
Я проснулся оттого, что в лицо меня лизнула собака. С ружьем в руках и рюкзаком за плечами передо мной стоял возвратившийся с пика Абориген еще один неисправимый романтик, Аркадий Алфимов. Возможно, хозяину не понравилось, что кто-то без его ведома и разрешения расположился в его доме. Постояв молча какое-то время и, видимо, что-то сообразив, он вдруг ушел и вскоре принес мне телефонограмму, требовавшую немедленного выезда в Магадан. Китобоец готов был завтра выйти в море. Уезжать не хотелось. Казалось, что здесь я о чем-то не договорил, чего-то недоузнал, но Саша Черный уже заводил машину, взявшись подбросить меня до автобусной станции на трассе.
И тут, когда мы прощались, произошел инцидент, о котором, пожалуй, не стоило и писать, если бы случай этот не был показателен в том смысле, как нелегко человеку, заботясь о собственных благах, сохранить природный мир в том первозданном состоянии, как ему бы того хотелось.
Фокстерьер, привезенный каким-то профессором на экологическую станцию, по привычке прирожденного крысолова поймал и задушил евражку. Он не стал его есть, а приволок и бросил на крыльцо, ожидая за это награды.
— Собака ты, — сказала ему Людмила Александровна, чуть не плача. — Какая гадкая собака. — А фокстерьер стоял, глядя на нас снизу вверх, и теребил куцым хвостом.
Коротков стоял с растерянным и побледневшим лицом, словно уличили его во лжи, оскорбили в самых чистых намерениях, ведь сколько он старался, чтобы тут не пострадало ни единого деревца, веточки не сломалось и чтобы людям здесь жилось так же уютно и хорошо, как дома, а вон как неожиданно обернулось. Не прощаясь, он повернулся и заспешил в дом. И я понял, что хозяину собаки придется выдержать не самый приятный разговор. Уезжая, я не сомневался, что фокстерьеру больше не придется душить здесь симпатичных евражек, в общей цепи жизни так необходимых здешней природе.
Когда я добрался до Магадана, китобоец уже успел вернуться и стоял в порту. Экспедиция Кречмара приступила к работе на полуострове Тайгонос. Но, странное дело, я уже не жалел о том, что не успел попасть туда. Благодаря «неудаче» я смог взглянуть на жизнь доселе незнакомого мне края, ощутить ее размах и почувствовать актуальность забот. Но самое главное — повстречался с близкими мне по духу людьми, которые, верилось, смогут постоять за сохранение природы этого края.
В. Орлов, наш спец. корр.
