1968 год: на изломе эпох

Почти за четверть века после победы над фашизмом, установления биполярного геополитического устройства и начала «холодной войны» жители планеты Земля привыкли к относительной стабильности. К середине 1960-х даже перспектива атомного кошмара стала привычной и из области массовых страхов постепенно переместилась в сферу политической риторики. И вдруг мир ощутимо затрясло. Неудивительно, что многим свидетелям потрясений 1968 года показалось, что мир «ни с того ни с сего» сошел с ума. Чем же была эта внезапная лихорадка: симптомом новой, еще неизвестной общественной болезни или всего лишь последним приступом хорошо знакомого благополучным странам недуга пресыщения? Последовало ли за этим приступом выздоровление западной культуры? А может быть, она просто умерла?

«Год, изменивший мир», «Год, который сделал нас теми, кто мы есть» — такими заголовками американская пресса отмечает 40-летие 1968-го. Баррикады в Париже и советские танки на улицах Праги, многотысячные студенческие демонстрации и беснующиеся хунвейбины в Китае, политические убийства и партизанские походы, расстрел пятисот мирных крестьян вьетнамской деревни Сонгми, сексуальная революция и массовое увлечение наркотиками (лидеры контркультур видели в них способ «расширения сознания», солдаты во Вьетнаме — способ забыться, и так далее), расцвет «альтернативного» искусства как части массовой культуры… Все это — приметы и парадоксы времени, имя которым легион. Однако первое, что бросается в глаза с высоты исторического полета, — все же последняя в ХХ веке и почти «неспровоцированная» великая волна социального протеста.

Поколение бунтовщиков

Те, кто в советское время изучал теорию марксизма, возможно, помнят ленинские «основные признаки революционной ситуации». В их числе значились: «обострение выше обычного нужды и бедствий угнетенных классов» и невозможность для «верхов» сохранять свое господство в неизменном виде, то есть кризис власти.

Удивительно, но страны, оказавшиеся в 1968 году на грани революций и гражданских войн, подошли к ним на фоне стабильного экономического роста, улучшения положения пресловутых «масс», в условиях сильной, динамичной и инициативной власти, которая, по видимости, заботилась о «всеобщем благосостоянии». Так, в США в 1961–1966 годах валовой национальный продукт рос примерно на 4—6% в год, что, между прочим, в два раза быстрее темпов пяти предыдущих лет. Безработица сократилась до рекордно низкого уровня. Администрация президента-демократа Линдона Джонсона во всеуслышание заявила о невиданной задаче: стремительно наращивая социальные расходы, она собиралась полностью победить бедность, создать общедоступные системы образования и пенсионного обеспечения и, наконец, уничтожить на корню систему расовой сегрегации.

Еще более активно вело себя правительство во Франции. Президент де Голль объявил себя сторонником так называемого «третьего пути» — не коммунистического, но и не либерально-капиталистического. Государству, по его мнению, следовало не только «дирижировать» экономикой, но и снимать социальные противоречия, обеспечивать компромисс между «трудом и капиталом». Финансовая стабилизация, выплата внешнего долга, резкий рост промышленного и аграрного производства, бурное развитие новых, наукоемких технологий — эти достижения бывшего лидера Сопротивления к середине 1960-х полностью вывели республику из послевоенного застоя и апатии.

И вот при всем этом именно Америка и Франция стали ареной грозных народных возмущений, до основания потрясших западное общество.

Одно из возможных объяснений этому парадоксу могут дать социология и демография. После окончания Второй мировой войны во всех воевавших странах происходил бурный рост рождаемости, а экономический расцвет 1950-х только способствовал ему. Многочисленное поколение людей, появившихся на свет в это время (по-американски их принято называть baby boomers), выросло в сравнительно комфортных условиях свободы, заботливого внимания со стороны старших и таких прежде неведомых форм массовой коммуникации, как, скажем, телевидение. «Бумеры», в отличие от их родителей, не пережили ни нищих 1930-х, ни кровавых 1940-х. Резко возросшее материальное благополучие казалось им не важнейшим и удивительным достижением, а само собой разумеющимся фоном… или даже чем-то отрицательным, неприятным. Они хотели не большего, а иного. Среди граффити, которые оставляли на стенах восставшие студенты Сорбонны в мае 1968-го, встречались такие: «Нельзя влюбиться в прирост промышленного производства!»; «С 1936 года я боролся за повышение зарплаты. Раньше за это же боролся мой отец. Теперь у меня есть телевизор, холодильник и „фольксваген“, и все же я прожил жизнь, как козел. Не торгуйтесь с боссами! Упраздните их!» И тому подобное.

Новое поколение уверенно выбирало нонконформизм, индивидуализм, смелые эксперименты и социальную справедливость. (Между прочим, для следующего поколения — «поздних бумеров», рожденных в десятилетие 1955—1965-х, этот список кардинально изменился: недоверие к власти, пессимизм и цинизм.) Любопытно, что такие «чисто западные» наблюдения хоть и в сильно измененном виде, но все же подходят, по мнению исследователей, и к СССР, что лишний раз подтверждает: человеческая природа не зависит от географического положения относительно «железного занавеса».

Движущей силой великого протеста оказались на сей раз не столько социальные низы, как раньше, сколько молодежь, причем в наибольшей степени — выходцы из среднего класса, не удовлетворенные буржуазной приземленностью отцовских интересов. В Новом Свете к этому возрастному признаку только добавился расово-этнический. «Получилось» еще и десятилетие бескомпромиссной борьбы цветного населения Америки за лучшее устройство мира: афроамериканцы требовали реализации своих провозглашенных когда-то, но так и не воплощенных в жизнь гражданских прав, политически активное население латиноамериканских стран противостояло «империализму гринго».

Все это естественно: родившись в условиях свободы и экономической стабильности, протест по определению не мог свестись к борьбе «трудящихся за свои права» в духе классического марксизма. «Права завоеваны, а что дальше?» — спрашивали недовольные. Рабочий класс в развитых странах, обрастая имуществом и благами, перестает быть революционной силой — делали вывод одни. Его место должны занять студенчество и интеллектуалы. Другие отвергали политический активизм в принципе, проповедуя этику буддийского недеяния или превращение жизни в непрерывный перформанс в духе авангардного искусства. При этом даже у наиболее политизированной части молодежи — так называемых «новых левых» — реальный социализм в том виде, в каком он существовал в странах советского лагеря, не вызывал особого энтузиазма. И дело не только в шокировавших буржуазный мир рассказах о репрессиях в ГУЛАГе. В праве на будущее государствам, подобным СССР, отказывали, скорее, по эстетическим, чем по этическим причинам. В них слишком много иерархии, жестких правил, слишком мало поэзии и свободы самовыражения — вот как полагал юный бунтарь-европеец образца 1968-го. Русская революция приручена и убита, ее апостолы превратились в бюрократов, ниспровергатели — в стражей «нового порядка», борцы с драконами сами стали драконами. Неудивительно, что в среде западных радикалов большой популярностью пользовались несоветские, альтернативные модели социализма. В первую очередь, конечно же, учение Председателя Мао.

Огонь по культуре!

В 1968 году Китайская Народная Республика находилась на пике небезызвестной «культурной революции» — явления, в сущности, не менее загадочного, чем сталинский Большой террор. Историки до сих пор спорят о соотношении в ней неверно понятого марксизма и конфуцианства, жестокой и прагматичной борьбы за власть и безграничного утопизма. Еще в конце 1950-х окончилась провалом провозглашенная Мао политика «большого скачка», в процессе которого китайских крестьян сгоняли в коммуны, обобществляли все вплоть до жен и тарелок и заставляли людей в свободное от сельского хозяйства время выплавлять на огородах сталь, чтобы «догнать и перегнать» Америку и Россию. Очень скоро начался голод, погибли миллионы. Тогда под огнем критики со стороны товарищей по партии Председатель вынужден был немного отступить и затаиться.

Но в 1966-м он вновь перешел в наступление. Объектом нападок, быстро превратившихся в убийственный разгром, стала прежде всего партийно-государственная номенклатура и интеллигенция. Их обвинили в «правом уклоне» и «буржуазном перерождении». «Огонь по штабам!» — воскликнул Мао. К кому же он обращался, кто откликнулся на его лозунг охотнее всего? Опять-таки молодежь! Это «самая активная, самая жизнедеятельная сила общества, — утверждал вождь КНР. — Она с наибольшей охотой учится и меньше всего подвержена консерватизму…»

Жизнедеятельная сила немедленно организовалась в отряды так называемых хунвейбинов («красных охранников») и цзаофаней («бунтарей»). Теоретически ее подковывали, заставляя заучивать наизусть сборник изречений Мао на все случаи жизни — так называемую «маленькую красную книжечку». Ее издали миллиардным (!) тиражом и перевели на все основные языки мира. Радикалы в США, Европе, Латинской Америке немедленно принялись штудировать «цитатник». Получилась в известном смысле «книга десятилетия».

«Красные отряды», получив почти безграничное право громить и наказывать, быстро переродились в настоящие государственные банды, которые грабили и убивали направо и налево, вступали в вооруженное противостояние друг с другом, а порой и с армейскими частями. Скоро Мао вынужден был заново наводить порядок в им же ввергнутой в хаос стране, усмирять самых горячих «революционеров». В 1968 году процесс усмирения как раз находился в разгаре. Хунвейбинов и цзаофаней стали десятками тысяч высылать в отдаленные сельские районы для оздоровительных занятий физическим трудом и сближения с народом. В свинарниках и коровниках бесчисленных китайских деревень многие из них сблизились с репрессированными ранее — выжившими «буржуазными перерожденцами».

Количество жертв «культурной революции» в полном соответствии с традиционными китайскими масштабами не поддается подсчету. Их — миллионы. Но при этом колоссальный заряд эгалитаризма и революционности в самых пламенных ее формах привлек к Китаю симпатии крайних левых во многих странах мира. Некогда, в 1930-е годы «перманентные революционеры» — троцкисты противостояли по всему миру «реакционерам» — сталинистам. В 1960-е роль первых перешла к маоистам. Мировое левое движение в очередной раз раскололось…

Команданте навсегда

Учение Председателя вызывало энтузиазм не только у экстремистов, но и у рафинированных европейских интеллектуалов. По словам исследователя феминизма тех лет Торил Мой, желание «переписать историю как незавершенный открытый текст… разрушение институтов традиционной интеллектуальной власти, казалось, указывали для Запада путь вперед». Европейцы «тогда, разумеется, не знали, что за фасадом улыбающихся лиц китайских интеллигентов, с радостью ухаживающих за свиньями или разбрасывающих навоз, чтобы повысить уровень своего понимания материализма, скрывалась другая, куда более мрачная реальность: замученные пытками, мертвые или умирающие китайцы, в равной мере интеллигенты или неинтеллигенты, принесенные в жертву ради великой славы Председателя Мао». А возможно, в соответствии с человеческой природой, не желали знать.

Впрочем, важно не это, а то, что само безоглядное сочувствие революционному «ниспровержению авторитетов» демонстрировало меру неприятия институтов видимой и невидимой власти, которые, как панцирем, сковывали и капиталистическое, и социалистическое общества. Считаться сторонником существующего порядка, сохранения статус-кво или даже приверженцем постепенных реформ в 1960-е годы было просто неприлично!

«Реформизм — это современный мазохизм», — гласил один из студенческих лозунгов эпохи.

«Будьте реалистами — требуйте невозможного!» — под этой знаменитой фразой Че подписывались миллионы.

Эрнесто Че Гевара де ла Серна был пленен и расстрелян без всякого суда 9 октября 1967 года в Боливии, где он целый год перед тем безуспешно пытался развернуть партизанскую войну против местного диктатора генерала Рене Баррьетоса Ортуньо — ставленника, конечно же, США. По убеждению команданте, Латинская Америка стояла на самом пороге антиимпериалистической революции, оставалось ее лишь слегка подтолкнуть. Высадка горстки революционеров в боливийских лесах должна была сыграть роль такого же детонатора, какой десятью годами раньше сработал на Кубе. Местные крестьяне, считал Гевара, поддержат революционеров, затем восстание перекинется в города, а регулярная армия неуловимым партизанам ничего не сможет противопоставить.

Расчет оказался неверным. Смерть Че вдобавок сильно поколебала уверенность левых в возможности разрушить капиталистическую систему с наскока. Правда, одновременно утвердился великий образ погибшего команданте — бессмертный символ новой революционной волны. Для молодежи всего мира этот человек, отказавшийся от власти, почета и личной безопасности ради переустройства жизни на земле, стал святым. На фоне пожилых, упитанных и осторожных советских руководителей (не говоря уже об истеблишменте империалистических стран) он выглядел неотразимо.

Латиноамериканская теория герильи была, по сути, очень близка маоизму. Не случайно важным вкладом «великого кормчего» в дело революции считалась идея длительной партизанской войны как метода борьбы революционеров с правительствами в отсталых крестьянских странах. И хотя маоисты официально называли геварианцев «мелкобуржуазными волюнтаристами», намекая на их интеллигентское происхождение, те и другие, несомненно, разделяли глубокую антипатию к расчетливой постепенности, недоверие к институциональным формам власти, делали ставку на рывок и спонтанное «творчество масс». По этой логике новая реальность имела гораздо больше шансов на воплощение не в развитых государствах с устоявшимися формами организации общества и власти (будь то США, Франция или СССР), а в молодых странах третьего мира. При этом «народным демократиям» следовало не учиться у «большого брата» (Советского Союза), а, напротив, нести свежий ветер в обветшалый мир реального социализма.

Уничтожить, чтобы спасти

Помимо Китая и Кубы, одним из главных «поставщиков свежего ветра» в те годы, естественно, считался Вьетнам. Война в нем стала ключевым катализатором революций конца 1960-х. И вместе с тем она имела громадное самостоятельное значение — и в геополитическом, и в социально-психологическом смысле.

Вялотекущее гражданское противостояние между Северным (коммунистическим) и Южным (проамериканским) Вьетнамом началось еще в конце 1950-х годов, но совершенно новый характер в одночасье приобрело после 1965-го, когда США развернули здесь полномасштабные военные действия, чтобы помешать близившейся победе Севера. К концу этого года в южном Вьетнаме дислоцировалось уже 185 000 американских военных.

С тех пор бои шли с переменным успехом, но исключительно на территории Южного Вьетнама, куда разными путями просачивалась людская и материальная помощь местным повстанцам — Национальному фронту освобождения Южного Вьетнама («Вьетконгу»). Оккупанты оказались в стратегически проигрышной оборонительной ситуации. Никакие тактические успехи не могли привести их к окончательной победе. Американское общество крайне болезненно реагировало на растущие потери (хотя вьетнамцы несли несопоставимо большие), мировое — на империалистическую агрессию.

30—31 января 1968 года северные силы совместно с вьетконговцами провели серию ударов, которые застали американцев совершенно врасплох (те не могли себе представить, что противник перейдет в наступление во время священного для вьетнамцев праздника Тет). Атакам подверглись сотни объектов, в том числе Генеральный штаб южновьетнамской армии и посольство США в Сайгоне, едва не захваченное партизанами. И хотя наступление закончилось для коммунистов общим провалом, пропагандистский положительный эффект превзошел отрицательный военный. Общественность в Новом Свете шокировало то, что армия не контролирует ситуацию даже в центре союзной столицы и что обещания правительства («вот-вот победим») не имеют к реальности никакого отношения.

Важную роль сыграло и широкое освещение событий в СМИ. Многочисленные преступления и просчеты командования мгновенно получали всемирную огласку, становились символами бессмысленности и жестокости происходящего. Например, в феврале 1968-го газеты и телеэкраны мира обошла фотография шефа южновьетнамской полиции Нгуен Нгок Лоана, прямо на улице Сайгона без суда расстреливающего испуганного повстанца. Тогда же широкую известность получила фраза, без всякой иронии сказанная неким американским майором на пресс-конференции по поводу захвата города Бен-Тре: «Необходимо было уничтожить город, чтобы спасти его».

Но подлинным кошмаром в глазах всего Запада сделалась атака нескольких взводов американской морской пехоты на никому дотоле не известную деревушку Сонгми — 16 марта того же года. Ориентированные командованием на подавление якобы засевшего там крупного соединения противника, озлобленные, не особенно опытные (это было их первое серьезное задание) и испуганные солдаты ворвались в селение. Не встретив никакого сопротивления (единственный погибший американец подорвался на мине), они, тем не менее, уничтожали все на своем пути. Побоище продолжалось и после того, как выяснилось, что ни одного вражеского солдата в захваченной Сонгми нет. Более сотни жителей были согнаны на окраину и расстреляны. По вьетнамским данным, в тот день погибли 504 человека, в том числе 173 ребенка и 183 женщины.

Справедливости ради надо заметить, что северяне и повстанцы также совершали многочисленные действия, которые трудно квалифицировать иначе как военные преступления (уничтожение пленных, пытки, казни мирных жителей). Но как бы там ни было, 31 марта 1968 года президент Джонсон объявил о прекращении бомбардировок Северного Вьетнама и своем намерении начать мирные переговоры с хошиминовцами. И хотя американские войска оставались во Вьетнаме еще пять лет, судьба войны фактически решилась в 1968-м и не на полях сражений.

Америка в огне

Из множества кардинальных проблем, с которыми в 1960-х пришлось столкнуться американской правящей элите, вьетнамская драма была лишь одной, частной. В 1968-м как-то по-новому заныли все застарелые раны лидера мирового капитализма. Самой болезненной из них проявило себя ширившееся «движение за гражданские права» — в нем участвовали уже миллионы негров и сочувствующих белых. Первый удар по традиционному американскому укладу нанесла еще в 1955 году чернокожая швея Роза Паркс из Монтгомери в Алабаме. Она отказалась уступить место в автобусе белому мужчине, чего требовал местный закон. За это ее арестовали и приговорили к штрафу. Тогда ее братья по расе во всем округе объявили автобусной компании бойкот. Он продолжался 381 день, закончился поражением расистов (федеральный суд признал сегрегационный закон неконституционным) и прославил не только Паркс, но и восходящую звезду протестного движения — молодого пастора Мартина Лютера Кинга.

К 1968-му это движение уже вписало в историю США немало ярких и драматических страниц. Кинг давно стал одним из популярнейших в стране политиков, самым молодым лауреатом Нобелевской премии мира (при этом он оставался под постоянным наблюдением ФБР). Христианин и одновременно последователь Ганди, он проповедовал «ненасильственную борьбу» и оставался лояльным приверженцем американских ценностей.

И на правовом пути Кинг со своими сторонниками смогли добиться многого: законы 1964 и 1965 годов, принятые вопреки сильнейшему противодействию консерваторов, предоставили чернокожим известные новые гарантии. Во всяком случае, правительство четко продемонстрировало решимость сломить сопротивление расистов и уничтожить наиболее вопиющие проявления сегрегации. Дело дошло до введения в некоторые города Юга армейских подразделений.

При этом в среде черной молодежи все же росло и разочарование в «слишком вегетарианских» легальных методах борьбы и убеждение в принципиальной невозможности единения рас, которое проповедовал отец Мартин. В середине 1960-х под лозунгом «Власть — черным!» (Black power!) оформляется радикальное крыло его сторонников. На его авансцену выходит загадочная «Партия черных пантер», которую директор ФБР Эдгар Гувер назвал в сентябре 1968-го «величайшей угрозой внутренней безопасности страны».

Одетые в черные береты и кожанки, голубые водолазки с изображением хищника семейства кошачьих, изучившие труды Маркса и Мао (как минимум ту самую «маленькую красную книжку»), вожаки «пантер» пытались построить самое настоящее «государство в государстве» — со своими министрами, законами и тому подобным. Логика была проста: с системой официального насилия можно справиться только системой же и насилием же. Правда, к «партии» примкнула самая разношерстная публика: наряду с умеренными марксистами, упиравшими на пропаганду и добрые дела (вроде организации бесплатных детских завтраков и антинаркотических рейдов), в ее рядах окопалась масса «черных националистов», да и обычных безыдейных уголовников.

Известно, что в 1967–1969 годах ФБР в рамках секретного проекта по борьбе с инакомыслием COINTELPRO (Counter Intelligence Program) предприняло более 200 акций против «Черных пантер». Типичными приемами были, с одной стороны, обвинения в уголовных преступлениях, с другой — разжигание внутренних конфликтов между «пантерами» и «обычными» бандами негритянских гетто.

1968-й во многом стал решающим годом этого противостояния.

Ситуация накалилась до предела после того, как 4 апреля в Мемфисе был убит Лютер Кинг. Более чем в 100 американских городах начались волнения, в которых расовый протест часто сплетался с антивоенным и социальным. Наиболее сильные беспорядки произошли в столице, Вашингтоне, где демонстранты сожгли около 1200 зданий и в какой-то момент почти добрались до Белого дома (президенту Джонсону пришлось ввести в город войска), а также в Балтиморе и Чикаго. В одном из престижнейших университетов — Колумбийском, расположенном в центре Нью-Йорка близ «чернокожего» Гарлема, протестующие студенты захватили несколько помещений и удерживали их целую неделю. Между прочим, считается, что именно эта волна гражданского насилия положила начало массовому «бегству» белого среднего класса в пригороды, тем самым радикально изменив облик городов США. Получилось, что сегрегация причудливым образом воспроизвела самое себя.

О том, какой успех имели тогда радикальные идеи «черной власти», свидетельствует скандал, который разразился в октябре 1968-го на Олимпиаде в Мехико. Победитель и бронзовый призер в беге на 200 метров, Томми Смит и Джон Карлос, превратили церемонию награждения в демонстрацию протеста. Под звуки гимна США они стояли на пьедестале, разувшись (это символизировало нищету темнокожих), вскинув сжатые в кулак руки в черных перчатках (типичное приветствие «пантер») и склонив головы. «Если я побеждаю, я — американец, но не черный американец, — заявил позже Смит. — Но если бы я совершил что-то плохое, сказали бы, что это сделал негр… Мы — черные и гордимся этим. Черная Америка поймет наш сегодняшний поступок». Поступок действительно оценили: МОК поспешил удалить обоих спортсменов с Игр и пожизненно дисквалифицировал их…

А 5 июня 1968 года — новый шок для Америки: в лос-анджелесском отеле «Амбассадор» был застрелен сенатор Роберт Кеннеди, наиболее вероятный победитель президентских выборов, назначенных на ноябрь.

Надо сказать, что убийства и Кинга, и Кеннеди были довольно быстро (многие считают — подозрительно быстро) раскрыты. Предполагаемого убийцу пастора — вора-рецидивиста Джеймса Эрла Рея спустя пару месяцев арестовали в Лондоне, убийцу кандидата в президенты вообще схватили сразу. Им оказался палестинский эмигрант Сирхан Сирхан (он до сих пор отбывает пожизненный срок в калифорнийской тюрьме) — психически не вполне здоровый человек, якобы мстивший Кеннеди за произраильские выступления. По официальной версии, оба преступника действовали в одиночку и по собственной инициативе. Утверждение это настолько сомнительно, что бросается в глаза, но за 40 прошедших лет никому из независимых расследователей так и не удалось доказать — был, мол, заговор.

В общем, события 1968 года окончательно раскололи Америку.

По одну сторону баррикад оказалось «черное море», а также белые молодые люди с обостренным чувством справедливости, прежде всего студенты. Только с октября 1968-го по май 1969-го более 200 университетских кампусов оказались охвачены волнениями, а в 1970-м — уже 75—80% учащихся поддерживали левых радикалов. При этом лишь 14% тогда назвали жизненным приоритетом карьеру, а 18% заявили, что деньги — важнее всего прочего.

Этому миру бесшабашного бескорыстия противостоял средний класс и значительная часть «синих воротничков», то есть, используя марксистскую терминологию, белых пролетариев, а также почти вся американская глубинка, воспитанная в традиционном пуританском духе и просто не понимавшая, чего хочет новое поколение.

По той же схеме конфликта «двух наций» (правда, тогда еще без расового подтекста) развивались события в самом революционном городе мира — Париже.

Вся власть воображению!

Здесь искрой, из которой разгорелось пламя, тоже стала война во Вьетнаме. В марте 1968 года несколько студентов напали на парижское представительство агентства «Америкэн экспресс». А потом, уже протестуя против ареста своих товарищей, учащиеся Университета Париж-X Нантер (филиала Сорбонны) захватили здание университетской администрации.

Лидером французского движения стал Даниэль Кон-Бендит — студент-анархист, который еще раньше прославился тем, что во время торжественного выступления министра образования попросил у него закурить, а затем потребовал свободного доступа в женское общежитие (сейчас Кон-Бендит — респектабельный политик, противник экстремизма и один из лидеров фракции «зеленых» в Европарламенте).

После серии конфликтов студентов с полицией 2 мая власти, не настроенные «либеральничать», объявили о прекращении занятий. На следующий день в знак поддержки товарищей на демонстрацию вышли учащиеся Сорбонны, разогнанные с помощью дубинок и слезоточивого газа. 4 мая была закрыта уже вся Сорбонна, а 6 мая на улицы вышли около 20 000 студентов, преподавателей и сочувствующих, приветствуемые парижанами. Столкновения продолжались всю ночь, появились первые баррикады.

Студентов немедленно морально поддержали авторитетнейшие интеллектуалы эпохи — Жан Поль Сартр, Симона де Бовуар, Франсуа Мориак … Возвысили голос профсоюзы и левые партии. 10—11 мая после ожесточенных столкновений восставших с полицией перепуганный премьер-министр Жорж Помпиду объявил о скором открытии университета, деятельность которого была приостановлена, но не был поддержан президентом де Голлем. 14 мая на улицы вышли уже 800 000 парижан, а всю страну охватила всеобщая забастовка. Начавшись как студенческая и столичная, эта революция — в точности по сценарию Великой французской — становилась общенациональной. По всей стране захватывались учебные заведения, фабрики и заводы, создавались «комитеты действия». Вот как выглядели популярнейшие лозунги-граффити в мае 1968 года в Париже:

«Запрещается запрещать!»
«Вся власть воображению!»
«Всё — и немедленно!»
«Скука контрреволюционна!»
«Под булыжниками мостовой — пляж!»
«Всё хорошо: дважды два уже не четыре!»
» Структуры для людей, а не люди для структур!»
» Университеты — студентам, заводы — рабочим, радио — журналистам, власть — всем!»
» В обществе, отменившем авантюры, единственная авантюра — отменить общество!»
«Пролетарии всех стран, развлекайтесь!»
«Человечеству не видать счастья, пока последнего капиталиста не задушат кишкой последнего бюрократа»
«Никогда не работай!»

Власть из последних сил пыталась расколоть движение и предложила сделку профсоюзам: умиротворение в обмен на повышение зарплаты. Последовали так называемые «Гренельские соглашения», которые нанесли серьезный удар растущему восстанию, но все же… 29 мая президент де Голль исчез. О том, куда он отправился, ничего не знал даже премьер, вынужденный отслеживать перемещения президентского самолета с помощью средств ПВО. Позже выяснилось, что генерал летал в Германию заручаться поддержкой расквартированных там французских воинских частей.

То был ключевой момент революции. Уже на следующий день некоторые революционные лидеры заявили о необходимости захвата власти, а президент по радио (телевидение бастовало) объявил о роспуске Национального собрания и своей готовности ввести чрезвычайное положение, если беспорядки не прекратятся.

Если бы мятежникам хватило тогда чуть больше организованности, единства и поддержки средних слоев, весьма возможно, что Пятая республика была бы свергнута в эти дни. Но в течение июня правительство постепенно восстановило контроль над страной. Парламентские выборы принесли убедительную победу голлистам, собравшим 73%. Испуганные французские обыватели — большинство этой буржуазной нации — однозначно выбрали порядок.

Ранняя осень в Праге

Французские события 1968 года стали самым наглядным, ярким, но далеко не единственным эпизодом революционной борьбы, прокатившейся по капиталистическому миру: Западная Германия, Италия, Голландия, Испания, Япония, далее везде. Мало того, она отозвалась и в социалистическом лагере: властям пришлось подавлять студенческие выступления в Польше и Югославии.

Ну а главные события по нашу сторону «железного занавеса» развернулись, конечно, в Чехословакии.

На первый взгляд удивительно, но коммунисты отнеслись к радикальным протестам на Западе без особой симпатии. Тому было множество причин. Установившееся во время «холодной войны» геополитическое равновесие Москву, скорее, устраивало, чем нет. Не то чтобы СССР и его союзники перестали выступать за крах капиталистической системы и с сочувствием относиться к «освободительному движению». Однако «революция революции рознь», и правильными признавались лишь те формы, которые соответствовали представлениям советского руководства и вписывались в стратегию Кремля. Карибский кризис 1962 года убедил Советский Союз в непродуктивности «резких движений» (так называемого «волюнтаризма», за который поплатился Хрущев) и в необходимости, наоборот, опираясь на достигнутое, усиливать влияние в мире медленно и осторожно. Кроме того, в СССР хорошо знали, что западные «новые левые» готовы, скорее, критиковать Москву, чем руководствоваться ее указаниями. А гибель Че и поражение парижского восстания еще больше укрепили брежневское Политбюро в мысли: такой курс правилен.

Поэтому по-своему правы были «гошисты» (то есть французские левые), когда объявляли социалистический и капиталистический истеблишмент двумя сторонами одной ненавистной медали. А если у кого-то на Западе и имелись иллюзии по этому поводу, то они в прах развеялись Пражской весной 1968 года. Оттепель в Чехословакии началась в первых числах января, когда 46-летний словацкий политик Александр Дубчек сменил на посту генерального секретаря КПЧ консервативного Антонина Новотны. Развернутая программа построения «социализма с человеческим лицом» была сформулирована новым руководством в апреле. В ее основу легла типичная для 1960-х идея, что социализм должен «не только освободить рабочий класс от эксплуатации, но и создать условия для более полного развития личности, чем это возможно в условиях любой буржуазной демократии». «Программа действий» предполагала развитие демократических свобод (слова, печати, собраний), переориентацию экономики на потребительский сектор, допущение элементов рынка, ограничение всевластия партии при сохранении за ней лидирующих позиций и установление равноправных экономических отношений с СССР.

В результате ограничения, а затем и отмены цензуры, ослабления спецслужб и идеологического диктата в чехословацком обществе началось бурное и неконтролируемое обсуждение множества болезненных вопросов. Естественно, тут же выявилось и более радикальное, а по сути — антисоветское направление «демократизации». Правда, участникам событий запомнилось не это, а удивительное, почти эйфорическое ощущение внезапно пришедшей свободы, просто недоступное жителям западных стран (и это, пожалуй, можно считать наиболее существенным отличием чешских событий от французских). Во многих отношениях Пражская весна напоминала годы «перестройки» в СССР. Однако тут события развивались гораздо быстрее, а результат оказался прямо противоположным.

СССР и социалистические страны-соседи (прежде всего ГДР и Польша), встревоженные тем, что местные власти утрачивают контроль над страной, безуспешно пытались добиться от Дубчека более жесткой линии во внутренней политике. В ходе неоднократных встреч и переговоров, пик которых пришелся на лето, тот неизменно уверял, что контролирует ситуацию и что в любом случае ЧССР сохранит верность союзникам по Варшавскому договору. Между тем в Москве серьезно опасались, что «чехословацкий сценарий» может стать повторением «венгерского» (в 1956 году «оттепель» в Венгрии закончилась советской интервенцией и настоящей войной с тысячами погибших). И в какой-то момент, решив, что методы «братского убеждения» исчерпаны, Брежнев принял непростое решение о начале военной операции. Вторжение началось в ночь с 20 на 21 августа. Сопротивление местного населения ограничилось стихийными вспышками и организованного характера не приняло (во многом из-за призывов чехословацкого руководства не противодействовать войскам союзников). Тем не менее 72 жителя страны погибли, 266 были тяжело ранены, десятки тысяч бежали из страны. Примечательно, что президент Джонсон в ходе телефонных консультаций с советским лидером фактически признал правомерность вторжения (контроль СССР над Чехословакией интерпретировался сторонами как часть геополитической системы, установленной Ялтинско-Потсдамскими соглашениями). Демократические резоны явно отступили перед геополитическими.

Трагический конец Пражской весны не привел к массовым репрессиям в духе 1950-х, но окончательно похоронил и на Западе, и на Востоке образ Советского Союза как «оплота демократии». Внутри же нашей страны с тех пор стало особенно бурно развиваться диссидентское движение и окончательно свернулись всякие попытки обновления строя. Начался пресловутый «застой».

Make love, not war

Несмотря на расцвет первого «глобального» СМИ, телевидения, вплоть до середины 1960-х человеческое общество оставалось на удивление разнообразным — даже в пределах «первого» и «второго» миров. Культурная глобализация была, скорее, обещанием, проектом, чем реальным делом и потому не пугала, а завораживала своими перспективами. Идея множественности культур, их принципиальной несводимости к единому образцу еще не владела умами, и даже изоляционистские, по сути, доктрины вроде Black power! облекались в глобалистские одежды марксизма.

Индивидуализм и отстаивание «я» как первичного творческого начала нисколько не противоречили тяге к публичности и коллективному творчеству. Неслучайно самым ярким явлением в искусстве десятилетия стала немыслимая без того и другого рок-музыка. 1968-й и последующие годы — время расцвета рока во всех его классических проявлениях: даже не как музыкального или поэтического жанра, а как особого нонконформистского стиля жизни. Это лучшие годы The Beatles и Rolling Stones, Doors и Velvet Underground, годы молодости и становления Pink Floyd и Led Zeppelin, Deep Purple и Jethro Tull. Это время, когда «коммерческая» музыка и «альтернативная» еще не противостояли друг другу так яростно, а профессиональные продюсеры только осваивали эту часть рынка и часто бывали здесь биты. О времени Джима Моррисона и Джимми Хендрикса, Дженис Джоплин и Нико сейчас, спустя четыре десятилетия, с чувством ностальгии говорят даже те, кто тогда еще не родился.

Конечно, непокорного зверя пытались приручить и массовая культура, и интеллектуалы. Результаты выглядели порой парадоксально. На Бродвее в 1968-м вышел мюзикл «Волосы», ставший хитом благодаря финансовому покровительству предпринимателя Майкла Батлера, который решил «въехать» в Сенат на популярных антивоенных лозунгах. Правда, когда Батлер впервые увидел анонсы мюзикла, он решил, что речь в нем идет вовсе не о проповедовавших любовь как способ жизни длинноволосых хиппи, а о любовной истории в индейском племени… Как бы там ни было, спектакль, обыгравший все возможные «темы дня» — наркотики, сексуальную революцию, войну, расизм и входивший в моду оккультизм, — имел небывалый успех у публики, а вот рок-музыканты увидели в нем донельзя тоскливое шоу. «Это такая выхолощенная версия того, что происходит на самом деле, что я не чувствовал ничего, кроме скуки», — заявил после просмотра Джон Фогерти из группы Creedence. Столь же скептически оценила контркультура снятый в США фильм лидера европейского интеллектуального кино Микеланджело Антониони «Забриски Пойнт», где знаменитый режиссер пытался воссоздать атмосферу «бунтующих» 1960-х.

В конечном счете западное общество проявило немалую гибкость и «приспособляемость», проглотив и переварив протест «поколения бумеров». Конечно, культурный и политический истеблишмент не сразу разобрался, сколь далеко стоит идти по пути уступок. В 1972 году на съезде стремительно «омолодившейся» Демократической партии США один из умеренных ее членов с неодобрением говорил: «Здесь слишком много длинных волос и явный недостаток людей с сигарами». Но уже через пару лет этот перегиб был устранен. К середине 1970-х левые движения перестали представлять угрозу стабильности западного общества, заняв определенное, весьма скромное место в политике и достаточно заметное — в искусстве.

Разной оказалась и мера конформизма самих «бумеров». Среди них оказалось немало и таких, как Билл Клинтон, — у них протест в форме покуривания травки и вялого уклонения от призыва в армию неплохо ужился с карьерными амбициями.

В конце концов, представители именно того поколения до сих пор в значительной степени определяют лицо мировой культуры, бизнеса и политики. Несмотря на все разочарования, а может быть, благодаря им, это было на удивление оптимистическое время. Однако этот оптимизм не имел ничего общего ни со спокойствием и комфортом, ни с предвкушением счастливого будущего. Вероятно, можно сравнить его с оптимизмом первых христиан, с нетерпением и надеждой ожидавших конца света. Правда, в евангелии молодежной контркультуры место веры занимал бунт, а место надежды — скепсис, но зато в призывах к любви недостатка не было. «Make love, not war!» — лозунг движения хиппи, который трудно перевести (make означает в нем одновременно «заниматься» и «создавать, производить»). Это наследие 1968 года вряд ли когда-нибудь удастся оспорить.

_{Материал опубликован в журнале «Вокруг света» № 9, сентябрь 2008}