«Не будем колесить!»: как люди сами ограничивают себя в возможности путешествовать

Существует устойчивое заблуждение, будто мир и населяющие его люди постепенно движутся ко все большему единению и открытию границ. Мол, в прошлом мотаться по городам и весям было сложно, страшно и сопряжено со многими административными препонами, а теперь все намного проще. Езди практически куда хочешь, совсем не осталось белых пятен на карте. Ни в коем случае не умаляя значение прогресса для развития индустрии путешествий, приходится признать, что всё не так однозначно.

Выход из ойкумены

Даже если не залезать в такие дремучие времена, как расселение человечества (когда, собственно, люди ходили без прививок и документов, пока не заселили почти все континенты), то даже ранние оседлые цивилизации особо не препятствовали мирным путешественникам. Неслучайно почти во всех мировых культурах четко прописаны заветы гостеприимства. Их нарушение могло караться весьма сурово.

Например, законы античных полисов въедливо распределяли отношения между различными категориями местных жителей (граждане, неграждане, рабы), но они же гарантировали и безопасность гостей города, которые могли остановиться как в частных домах, так и в государственных пандокеях, ставших прообразами современных отелей.

Если вспомнить греческие мифы, то в большинстве их них действуют странники или целые экспедиции: Геракл, Тезей, аргонавты, Одиссей. И в любом краю их вначале напоят-накормят, выяснят их намерения, а уже потом начинается битва. Исключение, пожалуй, составлял разве что город боевитых амазонок Фемискира на Понте: девушки и сами никуда не ездили, и гостям были не рады, предпочитая с ходу встречать путников градом стрел. Впрочем, и с амазонками можно было вести переговоры.

В основном же запретность некоторых мест в представлении греков была обусловлена их абсолютной географической недоступностью. Но тем эти запретные края и были желанны. Именно Античность подарила нам мечты о героической Гиперборее и затонувшей Атлантиде. Однако на деле покинуть пределы родной уютной ойкумены решались в то время считаные единицы.

От странствий к утопии

Как ни парадоксально, именно раннее Средневековье, которое многие называют мрачными веками, стало самой золотой эпохой свободных путешественников. Великое переселение народов, снесшее границы (в том числе и ментальные) старой Римской империи, произвело на свет новую Европу — край бесшабашных путников. Лучше всего описал это явление Жак Ле Гофф в «Цивилизации средневекового Запада»:

Однако далее Ле Гофф пишет, что с XIV века странников начинают воспринимать как бродяг, «окаянных людей», а нормой становится домоседство. Законы против бродяг, принятые уже даже в Новое время, поражают своей жестокостью. Бичевание, клеймение и продажа в рабство — совершенная норма для любого, осмелившегося на дикий туризм в XV–XVII веках. Ремесла, связанные с необходимостью путешествий, считаются презренными, а обладатели оных: странствующие актеры, точильщики, коробейники и старьевщики — то и дело оказываются в застенках, и их товарищи вынуждены выкупать коллег у палача.

Таков парадокс истории: чем безопаснее становилась жизнь человека, тем меньше его тянуло к перемене мест. В эпоху Великих географических открытий человечество вкатывалось со все более крепнущим осознанием, что порядочному индивиду лучше сидеть дома за заборкой, а вопросы передвижений этого индивида вообще доверить государству.

Вот как в XVI веке представлял себе путешествия утопист Томас Мор: «Если у кого появится желание повидаться с друзьями, живущими в другом городе, или просто посмотреть на самую местность, то такие лица легко получают на это дозволение от своих сифогрантов и траниборов, если в них не встречается никакой надобности. Они отправляются одновременно с письмом от князя, свидетельствующим о позволении, данном на путешествие, и предписывающим день возвращения… Если кто преступит свои пределы по собственному почину, то, пойманный без грамоты князя, он подвергается позорному обхождению: его возвращают как беглого и жестоко наказывают. Дерзнувший на то же вторично обращается в рабство».

Сто лет спустя Фрэнсис Бэкон, создавая свою утопию «Новая Атлантида», противопоставляет ее уже реальному, закрытому от чужеземцев Китаю. В отличие от Китая в Атлантиде охотно принимают путников, потерпевших бедствие, согласно незыблемому закону человеколюбия. Их даже потом с некоторыми оговорками отпускают. Однако относительно прав передвижения собственных граждан закон суров и однозначен: «Что касается наших путешествий в чужие края, то наш законодатель счел нужным запретить их совершенно».

Заборы просвещения

Итак, главный парадокс заключается в том, что как только люди преодолели страх и физические преграды для освоения новых земель, так сразу же самые суровые запреты возникли непосредственно у них в головах.

Причем чем более просвещенными казались головы, тем к более диким изоляционистским идеям приводили бродившие там мысли. Самым поучительным примером может служить история парагвайского диктатора Хосе Гаспара Родригеса де Франсия-и-Веласко, продолжавшаяся с 1814 по 1840 год.

Доктор права, выпускник Кордовского университета в Аргентине (спустя 160 лет там учился и Че Гевара), он вошел в историю страны под «скромным» прозвищем El Supremo (Верховный) и почти на четверть века закрыл Парагвай от всего внешнего мира.

Подобными штуками людей к тому времени было уже не удивить, но в основном они проявлялись в азиатских государствах, имеющих выход к морю: Китай с многовековым запретом на морскую торговлю (иностранцы могли причалить только после изматывающих переговоров и щедрых подношений императору), Корея, наконец, печально известная двухвековая японская политика Сакоку, длившаяся с середины XVII до середины XIX века: страна была полностью закрыта от внешнего мира, и лишь два раза в год голландским судам разрешалось заходить в порт Нагасаки (неудачная попытка высадиться в Японии подробно описана Джонатаном Свифтом в третьем томе «Приключений Гулливера»).

Хосе Франсия, при всей свой просвещенности и увлечении идеями Руссо о народе как главном источнике власти, устроил в Парагвае режим, который многие современники озадаченно называли континентальной Японией. Он закрыл границы с соседями: Боливией, Перу и Аргентиной. Граждане не выпускались из Парагвая, а иностранцев пускали крайне неохотно после тщательного допроса и досмотра.

Впрочем, были и обратные исключения. Самым громким эпизодом политики Верховного стал арест французского географа и ботаника Эме Бонплана, который имел несчастье открыть плантацию чая мате в Аргентине недалеко от парагвайской границы. Плантацию сожгли, а самого ученого вывезли в Парагвай, где девять лет удерживали в плену, заставив развести новую плантацию чая — для внутреннего потребления.

За освобождение Бонплана была начата международная кампания, возглавляемая Александром Гумбольтом и Симоном Боливаром. Но в Парагвае об этом никто не знал: диктатор на всякий случай запретил все газеты. Умер Верховный 20 сентября 1840 года в возрасте 74 лет от простуды.

Границы от людей

Стоит ли говорить, что подобные режимы и сегодня легко не сдаются. Но последний парадокс нашей истории заключается в том, что за прошедшие годы люди не только не оставили попыток уберечь разум сограждан от дурного влияния соседей, но и придумали новые поводы ограничить свободу собственного передвижения.

Самый благородный предлог заключается в том, что нам надо меньше путешествовать, чтобы защитить планету… от людей. Хочется вернуться к далекому предку, бредущему прибрежной полосой из Африки в Австралию, чтобы жечь там леса и истреблять дипротодонов, и с сочувствием посмотреть ему в глаза.

Сейчас категорически запрещен доступ в те места, где современный человек может потревожить редкую экосистему или травмировать местных жителей. Пример последнего — это остров Норт-Сентинел в Бенгальском заливе, последний осколок каменного века в нашей реальности. Высаживаться на острове запрещено властями Индии. Того, кто нарушит этот запрет, ждет заслуженная кара: встреча с сентинельцами. Последним на такой подвиг осмелился в 2018 году американский миссионер Джон Аллен Чау, на каноэ пробравшийся к аборигенам, дабы принести им благую весть. Миссия не удалась: сентинельцы без разговоров расстреляли Джона из луков, как расстреливали они всех попадавших до того на остров рыбаков или туристов. Даже тела погибших не всегда удается забрать, ибо сентинельцы засыпают стрелами и вертолеты: чужакам тут не место.

Что касается естественных безлюдных заповедников, то под них пока что чаще всего закрывают от посещения целые острова. Один из самых знаменитых — Кеймада-Гранди (Змеиный) недалеко от побережья Бразилии. Впрочем, поехать в это гостеприимное место охотников и так немного.

Есть еще остров Сюртсей к югу от Исландии. Поскольку он появился лишь в 1963 году в результате извержения вулкана, то изначально был необитаем, став идеальной природной лабораторией. На остров есть доступ только ученым, они могут двигаться по определенным маршрутам, все, что привозится из внешнего мира, тщательно проверяется, как в рассказе Рея Брэдбери «И грянул гром». Также на острове везде установлены камеры, а то несколько лет назад случился скандал, когда один из студентов контрабандой провез семена.

К экологически запретным можно отнести пару островов Херд и Мак-Дональд в Австралии (высадка разрешена только для ученых и только на Мак-Дональде, Херд из-за вулканической активности полностью закрыт для посещений) и остров Робинс недалеко от Нью-Йорка, который находится в частном владении: в 1993 году некий подвижник купил его за 11 миллионов долларов специально для колонии морских черепах. Впрочем, надо полагать, что возведение для природы непреодолимых границ от людей — дело перспективное и скоро начнет активно завоевывать сушу.

Не колесить!

Получается, что люди сами ищут поводы запретить себе ездить. Ведь в целом все мы — потомки людей, которые по большей части не удалялись от места своего рождения дальше, чем на десяток-другой километров. Мы выросли в культуре просвещения, в которой достоинство, покой и счастье тесно связано с неподвижностью, пусть даже мы этого и не ощущаем.

Герои сказок нашего детства отправляются в путь лишь в состоянии несчастья, а благой финал — это прекращение пути, женитьба на принцессе, жизнь долгая и счастливая — в стазисе. Уход из дома в благополучии, от родных и близких, кончается «ам», которое сделала лисичка колобку. И общий портрет нашего предка куда как далек от сурового викинга на ладье или от всадника на степной прыткой лошадке. Лучше всего этот портрет вывел в своем «Дэвиде Копперфильде» Чарлз Диккенс:

_{Фото: GETTY IMAGES (3), ALAMY (1) / LEGION MEDIA; AKG-IMAGES (1) / EAST NEWS, Globe-ZUMA / Legion Media, Blickwinkel / Legion Media}

_{Материал опубликован в журнале «Вокруг света» № 1, февраль 2021, частично обновлен в сентябре 2023}