«Босоногий ученый»: как поднялся Трофим Лысенко, погубивший Николая Вавилова

Пионер отечественной генетики, Вавилов стал жертвой идеологизации науки. Стойко преодолевавший и научные трудности, и сложнейшие экспедиции в самые дикие уголки Земли, ученый не смог ничего противопоставить напору циничного демагога-конъюнктурщика Трофима Лысенко. Победа «босоногого ученого» отбросила отечественную науку на целое поколение назад и нанесла стране огромный вред.

Ко дню рождения Николая Вавилова публикуем текст о начале рокового противостояния ученых.

Итак, вернувшись в 1927 году из заграничной поездки домой, Николай Вавилов был убежден, что его мировая коллекция семян культурных растений поможет побороть грозящий стране голод. Ему было что рассказать про свои увлекательные экспедиции. Но на этот раз за исследования он не получил медалей и почестей.

Только что собранный в стране урожай опять был недостаточным. Вавиловский план использования растительных ресурсов земного шара стали ставить под сомнение. Одновременно с этим в центр внимания партийного руководства попал новый советский феномен: «босоногие ученые».

Роковая заметка в «Правде»

До лета 1927 года Николай Иванович не обращал на Трофима Денисовича Лысенко внимания: никаких оснований для этого не было. Лысенко работал младшим специалистом на селекционно-опытной станции в Гандже (ныне — Гянджа) в Азербайджане. Его задача состояла в том, чтобы сажать горох и наблюдать, как он будет расти зимой в мягком климате, чтобы использовать засеянные поля под пастбища для крупного рогатого скота и как «зеленый» навоз, то есть насыщенный природный компост к весеннему севу. 

Герой очерка — «босоногий ученый», исследователь-практик, который (в более позднем пересказе очерка) не томился в лаборатории вдали от полей, «университетов не проходил… мохнатых ножек у мушек не изучал, а смотрел в корень». В лирических тонах автор описывал триумф Лысенко в решении задачи «обзеленения пустующих полей Закавказья зимой, чтобы не погибал скот от скудной пищи, а крестьянин-тюрк жил зимой без дрожи за завтрашний день». 

В статье говорилось, что благодаря Лысенко «перед человеком Закавказья лежит совершенно новая полоса жизни». Дифирамбы молодому Лысенко были не просто цветистой заметкой о сельских буднях. Это был камень в огород академической элиты — обитателей «башни из слоновой кости» — и косвенный выпад в сторону Вавилова, его мировой коллекции семян и его коллег-исследователей в ВИПБ и НК в Ленинграде. 

Намек был недвусмысленный. Читателю предлагался яркий пример того, как могло бы выглядеть социалистическое сельское хозяйство с такими молодыми, преданными делу земледельцами с их практическим опытом, не обремененными научной теорией, которые работают в поле, как Лысенко. Они-то и добиваются результатов уже сегодня, а не через десять лет. Вот каким образом великое советское государство могло бы двигаться вперед в будущее. 

Даже внешний вид Лысенко соответствовал портрету нового советского крестьянина. Он был худ, неулыбчив, с острыми скулами, в простецкой кепке и с папиросой. «Если судить о человеке по первому впечатлению, то от этого Лысенко остается ощущение зубной боли, — дай бог ему здоровья, унылого он вида человек, — писал журналист. — И на слово скупой, и лицом незначительный, — только и помнится угрюмый глаз его, ползающий по земле с таким видом, будто, по крайней мере, собрался он кого-нибудь укокать». 

При всем потоке восхвалений в адрес Лысенко корреспондент уловил темную сторону его характера. Лысенко был человеком безрадостным. «Один раз всего и улыбнулся этот босоногий ученый: это было при упоминании о полтавских вишневых варениках с сахаром и сметаной». 

В то время еще никто не мог предвидеть, что этот простой крестьянин, разводящий горох, в скором времени превратится в чудовище, в одержимого конъюнктурного приспешника, готового фальсифицировать собственные научные опыты в угоду политическим хозяевам; что он будет злобно нападать на своих же коллег, клеймя их врагами народа, наблюдать, как их подвергают публичным преследованиям, арестам, вплоть до расстрелов, и сыграет главную зловещую роль в атаке на биологическую науку в Советском Союзе.

Класический ребрендинг на службе у конъюктурщика

Ставя Лысенко в пример, корреспондент «Правды» писал то, чего от него ждали редакторы. Лысенко и впрямь был подходящим персонажем для пропаганды в партийной газете. В отличие от Мичурина, он получил некоторое образование в садоводстве. 

Лысенко родился в 1898 году в крестьянской семье в селе Карловка Полтавской губернии. Обычно вместо учебы в школе здешние дети работали в поле. Но Лысенко был способным и более трудолюбивым, чем его сверстники, и его отец, Денис Лысенко, дал Трофиму проучиться два года в сельской школе. Там в тринадцать лет он обучился чтению и письму. 

Как подающий надежды ученик с хорошей памятью, он поступил в начальное училище садоводства, откуда легко было попасть в садовники в крупном поместье. Но Лысенко был слишком честолюбив, чтобы безвестно гнуть спину на вымирающее русское дворянство, и сдал вступительный экзамен в Уманское среднее училище садоводства. 

Возможно, откровенная самореклама Лысенко должна была заставить его задуматься. Но для него было не слишком существенно, кому принадлежало первенство открытия, — главное, чтобы в ВИПБ и НК сосредоточились все лучшие и новейшие исследования. Он относился к любой научной работе без предубеждения. Считая, что в основе растениеводства должна лежать менделевская генетика, он тем не менее не отвергал вклад «художников» и опытных садоводов, таких как русский Иван Мичурин и американец Лютер Бёрбанк. 

Он был готов поддержать новое поколение советских растениеводов, таких как Лысенко, от которых, по его мнению, была польза делу, но которым не хватало знаний. Они были малообразованны. Они не понимали генетику. Они не владели языками международной науки, английским или немецким, и поэтому полагались на упрощенные теории. 

Вавилов ценил умение выбрать полезное растение на основании зрительных наблюдений, например, за реакцией на температуру и свет, а не путем теоретических расчетов поведения скрытых генов. Исследователей вроде Лысенко нужно поощрять, утверждал он. 

Объективность была частью его философии. Вавилов нередко удивлял своих коллег, с которыми только что познакомился, вопросом: «Какова ваша философия?» Он имел в виду философию науки. Вавилов считал, что науку следует использовать как прогрессивную общественную силу. 

Научные исследования и открытия следовало постоянно перепроверять и подтверждать доказательствами и настойчиво ставить на службу человечеству. Каким образом его философия будет стыковаться с марксистской теорией, как она будет соотноситься с требованиями все более и более замыкавшегося в себе общества — с этими проблемами Вавилов столкнется во второе десятилетие после победы революции.

_{Из книги Питера Прингла «Николай Вавилов: Ученый, который хотел накормить весь мир и умер от голода». М.: Альпина Паблишер, 2022}