Как Александр I с секретным узником встречался

В 1802 году молодой император России Александр I объезжал с инспекцией крепости своего государства. Он посетил и старую крепость в Кексгольме (ныне Приозерск), использовавшуюся в ту эпоху в качестве политической тюрьмы. Самодержец, отличавшийся гуманным характером, лично обошёл камеры, простил узникам их вины и выпустил на свободу.

Когда царь осведомился о том, все ли узилища ему показали, комендант сообщил, что в Кексгольме содержится ещё один узник — настолько секретный, что они не знают даже его имени. Несколько десятилетий назад этого человека под стражей привезли из Петербурга с закрытым лицом и поместили в крепостной подвал, где он пребывает и поныне. Заинтригованный до крайности Александр изъявил желание немедленно увидеть этого безымянного заключённого.

Безымянный

— Ваше величество, осторожней! Здесь можно упасть!

Александр Первый, Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский, Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Сибирский …и прочая, и прочая, и прочая пошатнулся и упёрся рукой о холодную скользкую стену. Он миновал последние несколько ступенек.

Спуститься сюда было нелегко. Каменная лестница обветшала, осыпавшийся со стен и потолка щебень хрустел под ногами.

Свет двух факелов выхватил из тьмы невысокую кирпичную стенку. Выше неё находился проём, а в нём — маленькое оконце, забранное решёткой.

— Здесь, ваше величество, — произнёс тюремщик, древний старец.

Александр растерянно уставился на стенку.

— И как отворить? — нетерпеливо вопросил император.

— Отломать надобно, — ответил старик.

Он повернулся к сыну, стоявшему с факелами.

— Беги наверх, приведи солдат.

Молодой император совершал объезд крепостей северо-западного края своего государства — дошла очередь и до Кексгольма. Он приехал сюда рано утром, затребовал у коменданта список арестантов и принялся самолично обходить камеры. Расспрашивал у сидельцев о том, кто за что заключён и всех выпустил на свободу, ставя отметки в тюремной книге напротив каждого имени: «Прощён». Не всем, впрочем, подарил государь полную свободу. Содержавшиеся в Круглой башне обе жены вора и бунтовщика Емельки Пугачёва и трое его детей получили право жить в городе при крепости — никуда не отлучаясь и пребывая под надзором.

Когда все камеры опустели, Александр Павлович поинтересовался: нет ли ещё кого? Комендант ответил, что остался один «безымянный», замурованный в подземелье. Со слов коменданта, «безымянный» сидит там уже лет тридцать. Сам крепостной начальник его ни разу не видел, ибо этот арестант поступил в Кексгольм ещё при его предшественнике.

Александр до крайности заинтересовался и выразил желание немедленно увидеть загадочного узника. Проводить императора в обиталище Безымянного вызвался один престарелый тюремщик, ежедневно носивший туда хлеб и воду. Монарх расспросил старика — и тот рассказал, что много лет назад этого узника привезли под конвоем из Петербурга. Командовавший конвоем офицер вывел из возка человека, чьё лицо было обмотано плащом, а на голову низко нахлобучена шапка. Пленника переодели в арестантское платье и спешно свели в подземелье. Напоследок офицер пригрозил коменданту, что если тот когда-либо попытается заговорить с узником, то разделит его участь.

Старый тюремщик признался высокому гостю, что нарушал строжайший приказ — снедаемый любопытством, он неоднократно пытался заговорить с Безымянным через окно, в которое просовывал ему пищу. Но тот обыкновенно отмалчивался и лишь однажды, когда тюремщик нашёл нужным сообщить ему о смерти царицы Екатерины II, глухо ответил: «Царство небесное…»

Александр Павлович повторил, что хочет видеть Безымянного прямо сейчас. Зажгли факелы, спустились по лестнице — и вот они стоят у заложенной кирпичами двери.

Юноша протянул оба факела отцу и принялся неуклюже взбираться по лестнице. Старик наклонился к оконцу и громко сказал:

— Жив, старина?

Последовало несколько мгновений мёртвой тишины и Александр уже уверился, что ответа не последует. Но спёртый воздух подземелья принёс тихий глухой ответ:

— Жив.

По лестнице спустились двое солдат. Император и его провожатый, напротив, поднялись на несколько ступенек, чтобы не мешать работе. Крепкие руки быстро разобрали кирпичную стенку; за ней обнаружилась дверь. Старик извлёк длинный ржавый ключ. Он долго возился, сначала пытаясь найти скважину, а потом проворачивая ключ в ней.

Наконец дверь растворилась с ужасающим скрипом.

— Мы пришли за тобой, — воззвал старец. — Выходи скорее!

Молчание.

Тюремщик сунулся в темноту открывшейся камеры. Император и солдаты молча ждали его снаружи. Наконец старик снова показался при свете факелов. Но как описать то существо, которое он поддерживал под руку? Александр смотрел во все глаза. Человек был худ как щепка и остатки одежды висели на нём клочьями. Длиннейшие волосы и борода скатались войлоком. Арестант поднял руку, защищая глаза от яркого света — ногти на его пальцах напоминали когти животного. Всё тело было покрыто словно бы тёмной корой, но кисти рук и лицо оказались на удивление белыми. Позже выяснилось, что часть передаваемой ему ежедневно воды он использовал для мытья.

Оказавшись вне своей камеры, заключённый пошатнулся и упал. Александр нагнулся над несчастным, близоруко сощурившись — и в ноздри царя ударила волна смрада от тела узника. Тот лежал без чувств.

— Нужно вынести его наверх, — раздался за спиной Александра уверенный голос.

Это был личный медик императора, немногословный англичанин Яков Виллие — устав ждать наверху, он тоже спустился по лестнице. Один из солдат снял с себя шинель и расстелил её на грязном полу. Тело узника уложили на шинель и потащили вверх. Александр, сострадательный от природы, был бледен, словно мертвец — настолько его взволновала встреча с этим несчастным.

— Обмойте… Оденьте… Платье дайте моё… Когда отдохнёт, приведите ко мне, — распорядился самодержец.

Виллие самолично занялся обмыванием узника. Тот, вдохнув свежего воздуха, пришёл в себя. Глаза, однако, держал зажмуренными — для него, проведшего долгие годы во мраке темницы, солнечный свет был как острый меч.

Грязь, покрывавшая тело несчастного, присохла к нему так сильно, что, казалось, срослась с кожей. Виллие, насмотревшийся в жизни всякого, лишь слегка качал головой, рассматривая это злосчастное создание. Лишь когда на тело стали лить горячую воду, грязевой панцирь начал сходить с тела узника, как кора с древесного ствола. Заодно беднягу побрили и обстригли патлы.

Виллие время от времени отрывисто переспрашивал:
— Не больно? Не горячо?

Тот в ответ шептал:

— Нет…

Принесли походный костюм императора и принялись облачать в него отмытого добела узника. Штаны и рубашка повисли на нём, словно на вешалке.

Доктор препроводил Безымянного — тот крепко зажмурил глаза! — в комнату, где уложил его на диван, накрыл несколькими одеялами и заставил выпить крепкого мясного бульона с вином. Человек, окончательно обессиленный случившимися в его жизни переменами, заснул очень быстро. Дышал он во сне так слабо, что грудь совсем не вздымалась. Виллие несколько раз подкрадывался и прикладывал к губам Безымянного зеркало — не умер ли в самом деле?

Миновало несколько часов, когда бывший заключённый пробудился. В комнате из-за прикрывавших окна решёток царила полутьма, но всё равно несчастный, едва открыв глаза, тут же заслонил их рукою.

— Как вы себя чувствуете? — осведомился Виллие.

— Я думал, что во сне вижу… бывало…

— Нет, это не сон, — ответил медик. — Вы свободны.

Тот погрузился в молчание. Виллие не без грусти рассматривал это бледное лицо с высоким лбом, губами-ниточками, туго обтянутое кожей — как есть, мертвец, поднятый из могилы какой-то жуткой некромантией…

— Так я не сплю? — недоверчиво переспросил недавний узник.

— Я уже сказал вам, — не без досады откликнулся Виллие, — что ваше заключение окончено. Вы совершенно свободны.

Слабая улыбка затеплилась на губах этого живого мертвеца.

— Дожил всё-таки, — пробормотал он глухо. — А какой сейчас год?

— Тысяча восемьсот второй от Рождества Христова, — сострадательно ответил доктор. Значит этот бедолага потерял счёт времени…

— Семнадцать лет! — вскричал тот слабым голосом. — Семнадцать лет…

Выждав ещё несколько минут, Виллие спросил:

— Можете ли увидеться с тем, кто освободил вас? Желаете ли?

— Да… Да… Могу… — неизвестный сделал попытку встать, но ноги его подвели, и он рухнул обратно на постель.

— Скажите себе: я хочу идти. И вы пойдёте, уверяю вас, — посоветовал многоопытный Виллие.

— Да, я хочу идти, — покорно прошептал бывший узник.

Он встал и, поддерживаемый врачом, потащился к двери.

— Закройте глаза — так будет лучше для вас.

Они миновали общую залу, в которой расположилась царская свита — провожаемые взглядами, исполненными жадного любопытства. Доктор бережно вёл страдальца под руку — тот, не видя ничего, всецело доверился своему провожатому. Виллие постучался в комнату, занятую императором — им открыл Егорыч, царский камердинер. Александр моментально подошёл к гостю. Почувствовав присутствие своего освободителя, бывший узник хотел что-то сказать, но царь велел ему пока молчать.

Неизвестного усадили в кресло. Самодержец уселся напротив и грустно смотрел на человека, извлечённого его повелением живьём из могилы.

— Кто вы? — наконец спросил Александр Павлович. — За что сидели в заключении?

Тот что-то прошептал — Александр, будучи от природы глуховат, не разобрал ни слова. Он повторил вопрос.

— Я могу сказать это, — в тихом голосе несчастного, медленно выговаривавшего слова, почувствовалась твёрдость, — только его величеству государю императору Павлу Петровичу.

Красивое лицо Александра исказила болезненная судорога — любое упоминание об отце было ему крайне неприятно. Но царь взял себя в руки.

— Отца нет в живых, — твёрдо сказал он. — Император — я.

На лице неизвестного отразилось сильнейшее волнение. Он даже самостоятельно встал с кресла, открыл глаза и, заслонив их от света, долго всматривался в лицо Александра. Потом опустил руки и низко поклонился, едва не упав при этом.

— Я готов отвечать вашему величеству — но прикажите всем выйти. Я могу говорить только с вами.

Государь, находившийся во власти сильнейшего любопытства, сделал нетерпеливый жест — уходите все. Виллие, хотя он был в высшей степени заинтригован, пришлось подчиниться. Вместе с ним вышел и Егорыч. Александр, однако, этим не удовлетворился — он велел приближённым очистить и залу, примыкавшую к его комнате. Мало того, солдата, который стоял на часах у входа в залу, император перевёл подальше. Затем Александр запер дверь в комнату, занавесил окно и уселся напротив неизвестного.

— Ну, теперь вы можете говорить.

Бывший узник долго собирался с мыслями.

— До сих пор не могу поверить, что это наяву, — пробормотал он. — Сколько раз, сидя в яме, я представлял себе эту сцену… Даже разыгрывал её в лицах! Свою речь наизусть выучил! А вот как до дела дошло, слова-то и рассыпались… Простите, ваше величество…

Александр не торопил собеседника — терпеливо ждал, доброжелательно глядя на неизвестного. А тот сцепил ладони на груди и нервически сжимал пальцы. Бедняга искал слова, подходящие для того, чтобы начать свой рассказ.

— Скажите, как вас зовут? — промолвил государь, желая помочь собеседнику. — Где вы появились на свет?

Эти простые вопросы словно бы прорвали плотину — несчастный заговорил быстро и сбивчиво, торопясь извергнуть чувства, накопившиеся в нём за годы затвора.

— Жизнь моя — одно сплошное несчастие. И я на это несчастие обречён самим фактом своего происхождения. А окончательно сгубил меня язык — ибо если б достало мне ума держать его за зубами, не пришлось бы провести лучшие мои лета в темнице… Имя моё — Иван Пакарин… О! Как странно оно сейчас звучит! Имя было погребено вместе со мной. Изгладилось оно, наверное, совсем из памяти людской…

Александр привстал в величайшем волнении.

— Иван Пакарин? Вы уверены? Ах, под этим именем вас, верно, вписали в документы… А каково ваше настоящее имя? Вы его вообще помните?

Бывший узник в свою очередь встрепенулся. Он широко — впервые, как его извлекли из подвала! — широко открыл глаза и воткнул взгляд в лицо императора. Тому стало не по себе под этими угольно-чёрными зрачками.

— Вы проницательны, ваше величество… Иван Пакарин — это ничтожное, простонародное имя никак не соответствовало тому… Тому месту, которое я должен был занять. Но позвольте, я с самого начала. Обстоятельства детства моего рассказывать не стану — оно у меня самое обыкновенное… Я жил в скромной семье, которую считал своею… Родители мои приёмные — я полагал их настоящими — позаботились о том, чтобы дать мне образование. С детства у меня обнаружился талант к языкам иностранным. Я этот талант в землю не зарыл — старательно изучил немецкий, французский, английский. Взяли меня в Коллегию иностранных дел — переводчиком… Я сначала и не знал, что взяли меня туда по протекции — потом уже догадался…

Император слушал этот рассказ с благожелательным видом, но волнение его улеглось. Казалось, он связывал с бывшим узником какую-то свою догадку, которая не оправдалась. Однако Александра это ничуть не огорчило — он даже вздохнул с облегчением.

Недавний заключённый, которого теперь император называл про себя Пакариным, продолжал своё скорбное повествование.

— У начальства в коллегии был я на хорошем счету, трудился усердно, от своих обязанностей не отлынивал… Имел надежду на служебный рост. Так дожил я до двадцати двух лет, когда встретил человека, ставшего моим злым гением… Он со всею убедительностью довёл до меня, что… Простите, ваше императорское величество…

Пакарин прервался, его тело сотрясла крупная дрожь.

— Я пообещал вам рассказать всю правду, ваше величество и сдержу слово… Но умоляю вас — умилосердствуйте!

Александр догадался, что Ивана охватил страх перед тем, что царь, услышав его признания, велит отправить его обратно в подвал. Монарх поспешил успокоить несчастливца:

— Ещё раз повторяю: вы можете говорить совершенно спокойно. Даже если наказание ваше было и справедливым, вы его уже отбыли.

Пакарин мало-помалу успокоился и перестал дрожать.

— Один человек рассказал мне, что на самом деле те люди, которых я воспринимал своими родителями, они — подставные… А на самом деле я никто иной, как… ещё раз простите — сын матушки императрицы Екатерины Алексеевны и графа Никиты Ивановича Панина…

Сделав столь поразительное признание, Пакарин замолчал. Александр вскинул брови, но, казалось, не слишком поразился такому откровению — хотя этот заморыш претендовал на звание ближайшего его, императора, родственника.

— Правда? — переспросил царь очень ровным голосом. — А какие этому доказательства?

— Посмотрите на меня, — сдавленным тоном сказал Пакарин. — Прежде мне говорили, что я очень похож на покойное ныне её императорское величество, вечная ей память.

Александр Павлович встал, слегка отдёрнул занавесь и внимательно заглянул в лицо Пакарина, озарившееся солнечным лучом. Император не помнил черт Никиты Панина, заведовавшего при Екатерине коллегией иностранных дел — знаменитый дипломат умер почти двадцать лет назад, когда ему, Александру было всего пять лет. Зато обожаемая бабушка Екатерина прекрасно отпечаталась в его памяти. Ничего общего с ликом бабушки он в этой физиономии не разглядел. По правде говоря, разглядывать Пакарина было не слишком приятно — выцветшая, туго обтянувшая череп кожа, изборождённый морщинами громадный лоб, пучки редких волосьев неопределённого цвета…

— А кто вам внушил, что вы — сын императрицы?

— Тот человек был стар, — неохотно откликнулся Пакарин, — и наверняка уже давно умер. Он из дворцовой челяди…

Царь промолчал.

— Вот и я тоже сначала сомневался, — бормотал Пакарин, — но мысль в голове уже засела. Я часто видел Никиту Ивановича, ведь он руководил нашей коллегией. Я не осмеливался ему ни в чём признаться, но, порою, тайком поднимая на него взгляд, чувствовал… Сердце не обманешь, сердце билось, вещало — вот он мой отец, вот…

— Вы говорите, вас устроили в коллегию по протекции? — переспросил император. — Сам Никита Иванович оказал протекцию, выходит? Значит, он знал, что вы его сын? Неужели он никак не выделял вас при встречах, не подавал знака?

— О нет, — простонал Пакарин. — Отец мой понимал, что тут дело много большее, чем я, ничтожный и даже чем он, сиятельный вельможа. Не мог он бросить тень на её величество… Как верный подданный, он обязан был соблюдать эту тайну. И потому при встречах он никак не выделял меня, ни словом, ни жестом… А я, конечно, сам не решался… Может и решился бы когда-нибудь, да он ушёл в отпуск, а через время и умер… Горевал я страшно. Думал день и ночь о несчастии моего рождения — что я за отверженец такой, что не смог обнять своего настоящего отца и не могу облобызать настоящую матерь мою…

— А императрицу вам лично видеть доводилось? — уточнил Александр Павлович.

— О, конечно — нередко! В том числе, порой, и на весьма близком расстоянии — в тех случаях, когда её императорскому величеству угодно было посетить нашу коллегию. Разумеется, если я молчал в присутствии отца моего, графа Никиты Ивановича, то тем более я держал свои уста сомкнутыми, когда рядом оказывалась она, Северная Семирамида — матерь моя! Но честно скажу, когда видел я её, меня прошибал некий флюид… как это называл Ломоносов — словно электричество…

«А этот самозваный бастард, оказывается, начитан!», — подумалось Александру.

— В конце концов я не выдержал, — продолжал бывший Безымянный. — Уж очень угнетала меня несправедливость моей судьбы — появиться на свет от такой родительницы и пропадать в безвестности. А ведь я знал, что у матушки-царицы — простите меня, ваше величество! — помимо меня были и другие дети, прижитые на стороне! Её сын от Григория Орлова получил достойное воспитание, положение в обществе, богатство — а чем я хуже? А может быть матушка даже не знает о моём существовании? Может ей сказали, что я скончался сразу после рождения? Да-да-да-да!

Пакарин всё сильнее распалялся — воспоминания оживили в нём все его прежние чувства.

— Но что делать, как донести до матушки весть о том, что я жив? Подстеречь её и броситься ей в ноги? Да меня скрутят прежде чем я успею сказать хоть слово. Так что я оставил намерение это — сразу же, как только оно у меня появилось. Но с каждым днём мне становилось всё тягостнее носить свою тайну в себе, она жгла меня изнутри. Мне казалось, что если я поделюсь с близким другом, то мне сразу станет полегче. Если найдётся живой человек, который меня выслушает и выкажет мне сочувствие, то он снимет часть ноши с моей души. Но кому? Тайну свою я по понятной причине не доверял даже священнику, хотя регулярно ходил на исповедь…

Пакарин запыхался с непривычки — уже много лет ему не приходилось говорить так много. Царь же про себя мимоходом подивился, что узник за ту вечность, что ему пришлось провести в заточении, не только не умер, но и не оскотинился, не потерял дар речи. Что он там, монологи в темноте произносил — обращаясь к Вседержителю, к царице, к Панину? Или старик-тюремщик всё-таки умолчал о том, что они вели с Иваном длительные разговоры?

— Моя тайна со временем начала меня тяготить столь же сильно, как и секрет царя Мидаса угнетал его брадобрея. Наконец, надумал я открыться человеку, которого полагал лучшим из друзей своих — Роману Зарубину, он у нас в коллегии писарем подвизался. Мялся я, маялся — а потом всё как бы само собой и получилось. Взяли мы с ним штоф вина в лавке, да и засели на берегу Маякуши близ кладбища. Ударил мне в голову хмель и собрался я Роману всё выложить, как на духу. Уже и рот открыл, да вдруг словно кто-то невидимый меня за руку дернул: что, мол, делаешь? Опомнись, пока не поздно! Навсегда этот миг мне запомнился… Я так полагаю, что это мой ангел пытался меня остеречь. Послушался бы я его тогда — вся жизнь пошла бы по-другому! Эх!

— Не послушался? — сочувственно спросил император.

— Ох, не послушался. Зелено вино меня сгубило. Так-то я вовсе не пьяница какой был, очень редко к чарке прикладывался. Если бы и тогда без винопития обошлось, может и не проговорился бы — ни тогда, ни позже… Но зашумело в голове моей и оттолкнул я руку ангела своего хранителя. Как будто кто затычку у меня из глотки окаянной выдернул — и понёс, и понёс… Ты мол, надёжный мой друг, тебе я доверяюсь и хочу сообщить то-то и то-то… Гляжу, у него от моего рассказа челюсть отвисла, щёки побелели… А я в раж вошёл — не могу и не хочу остановиться. И окончательно его припечатал: да какие тебе доказательства надо? Да ты в лицо-то мне посмотри… Одно оно у меня с матушкой-государыней — и не отличить!

Иван вдруг начал ощупывать своё лицо руками.

— Лицо моё — проклятие моё… А ведь похож я был, очень похож на государыню… Сейчас-то, наверное, лицо другое — высушила меня проклятая тюрьма… Нынче я и в зеркало посмотреть боюсь… Так о чём я? Вижу, вскочил Зарубин мой, трясётся он, как в лихоманке… На него глядючи, и я сам начал в соображение приходить… Понял, что натворил — и весь хмель с меня слетел… Кинулся я перед ним на колени, молить начал: забудь, забудь, что я тут тебе тут наболтал… Не я говорил, вино говорило… Пожалей, не губи во цвете лет! Гляжу, успокоился немного Зарубин — хорошо, отвечает, давай забудем… Только разговор наш на этом увял и далее говорить стало не о чем… Пошли мы — а он держится теперь отчуждённо, на меня смотрит эдак искоса… При первой возможности вильнул куда-то в переулок и убежал, не попрощавшись… Я — к себе домой. Понимаю прекрасно, что натворил, страх жуткий… Единая надежда — не понесёт Зарубин доносить… Может, бежать пока не поздно? Но куда? Молюсь жарко — Великий Боже, не допусти моей погибели… В тот же вечер за мной приехали…

— Выдал, выходит Зарубин, — промолвил император. — Впрочем, чему удивляться?

— Выдал. Но только это он не затем сделал, чтоб меня погубить, а чтобы себя выгородить. Я о том много думал. Откуда он мог знать — может я это не одному ему успел сказать? Выяснилось бы — так его же покарали бы за недоносительство… Не-е-ет уж, в таких делах своя рубашка ближе к телу… Одним словом, взяли меня. Стоит ли продолжать, ваше величество?

— Не стоит, — глухо откликнулся император.

Он достал из кармана платок и промокнул им выступившие на глазах слёзы.

****

Пребывание Александра Павловича в Кексгольме не затянулось — титаническая ноша властителя колоссального государства властно влекла его в другие локации. После обеда государь, облачённый в дорожное платье, вышел в сопровождении свиты из помещения на улицу, где его ждала карета. Самодержец по-прежнему был грустен и малоразговорчив.

Посмотреть на отъезд царя выбрался весь крепостной персонал, да ещё и освобождённые узники. В толпе стоял и Пакарин, облачённый в подаренную ему царскую шинель, но без шапки. Он по-прежнему старался прикрывать глаза веками, но его лицо уже слегка порозовело. Только что Иван удостоился чести обедать за императорским столом — доктор Виллие сидел рядом с ним и собственноручно помогал ему резать ножом кушанья. Но Пакарин поел очень мало — в основном он предпочёл пережёвывать маленькие кусочки хлеба, запивая их водой.

Император повернулся к провожающим и промолвил:

— Прощайте, господа!

Провожающих заранее предупредили, чтобы они не ответили на царское прощание громким «ура!» — Александр этого не любил. Поэтому все молча поклонились. Сверх того освобождённые встали на колени, склонили головы до земли и застыли в этой позе.

Император широко осенил всех крестом и подошёл к Пакарину.

— Храни вас Господь!

Иван ответил:

— И вас тоже, ваше величество, прощайте!

Александр Павлович снял с себя фуражку и водрузил её на голову Ивану:

— Носите в память обо мне.

Другой фуражки у Егорыча под рукой не оказалось, и он извлёк из футляра треуголку с плюмажем. Надевая её, Александр наконец-то улыбнулся. Он поклонился людям и напоследок сказал:

— До свидания.

Сидя в экипаже напротив Виллие, Александр чувствовал на себе испытующий взгляд англичанина. Доктора томило любопытство, но он не решался задать вопрос. Заговорил об этом сам Александр, которому не терпелось выговориться. Он вкратце пересказал врачу печальную повесть Пакарина.

— Меня охватил ужас при мысли о том, что бабушка осудила этого безобидного помешанного на столь страшное наказание. Подумать только — семнадцать лет в этом каменном мешке!

Виллие нерешительно пожевал губами.

— А вы, ваше величество, не допускаете мысли о том, что…

Александр с горячностью возразил:

— Нет, конечно! Я читал бабушкину исповедь и список её грехов хорошо представляю. Нагрешила она, конечно, изрядно, что и говорить — но Панина в этом списке не было и быть не могло. Бабушка относилась к нему неприязненно, хоть и ценила за ум. Да и не тот человек она была, чтобы отдать своего бастарда куда-то на сторону, не устроив его жизнь — Алексей Григорьевич Бобринский тому прямой свидетель. Так и этот Пакарин, окажись его бредня о своём происхождении правдой, сейчас был бы вельможей…

— Да, согласен. С этим, конечно же, не поспоришь, — протянул доктор.

— Я думаю, сгубило Пакарина не только его самозванчество, — продолжал император, — но и то, что на своё несчастье он, видимо, действительно внешне очень походил на бабушку — до того, как годы в подвале исказили его лицо. Недаром же негодяй, внушивший ему мысль о высоком происхождении, выбрал именно его, Ивана! А время-то было тревожное… Только-только расправились с Пугачёвым… А вы, наверное, думаете, что Пугачёв был единственный самозванец?

Виллие неопределённо пожал плечами.

— Прежде чем упразднить Тайную экспедицию, я почитал её документы. Там такое… В прошлом веке самозванцы сыпались на Россию, точно сор из распоротого мешка. Называли себя то царевичем Алексеем, то Петром Вторым, то Петром Третьим. Кто-то выдавал себя за сына Петра Великого, кто-то за его внука… Десятки их были! Этот-то наш Пакарин считает себя сыном Екатерины, а сорок лет назад один молодой солдат Псковского драгунского полка… Сергей Бердников, кажется, его звали — он называл себя сыном Елизаветы Петровны…

— Их всех казнили смертию? — осведомился Виллие.

— Нет, не обязательно… Били кнутом, урезали ноздри, ссылали на каторгу. Или рассылали в вечное заточение по тюрьмам и монастырям. Конечно, пугачёвщина напугала бабушку. Она всю жизнь опасалась появления нового Пугачёва. Оттого с Пакариным так жестоко и обошлись. А ведь он не злодей, а только сумасшедший. Его надо было не в бессрочное заточение в крепость, а в дом призрения для душевнобольных…

Они помолчали. Потом Александр Павлович, которого никак не мог отпустить образ Пакарина, заговорил вновь.

— Что и говорить, много жестокости у нас в государстве творится. Много свирепости, дикости и бесчеловечия. Буду стараться устранить их по мере возможности…. Проведу реформы, а потом устрою в России республику по типу швейцарской. Отрекусь от престола и поеду доживать куда-нибудь на Рейн…

— Дай Бог вашему величеству исполнить всё задуманное, — Виллие постарался, чтобы испытываемый им скептицизм не отразился на его тоне.

— Однако же, — вскричал Александр, — насколько одно мгновение способно решить жизнь человеческую! Удержал бы тогда Иван язык за зубами, так может вовек не узнал бы подвала… Так и жил бы с тайным убеждением, что он сын высоких родителей…

Император замолк и в угрюмом молчании созерцал, как проносятся за окном кареты неяркие карельские пейзажи…