Как справиться с выгоранием, найти силы и вдохновение: советы сирийских мистиков

Писатель и филолог Филипп Дзядко ведет диалог с Максимом Калининым — филологом, переводчиком, старшим преподавателем Института классического Востока и античности Высшей школы экономики.

Эксперты и авторы подкаста Arzamas «Отвечают сирийские мистики» обсуждают, как уже в Vll веке люди сталкивались с проблемами, которые волнуют нас сейчас, и искали выход. Отрывок из книги «Сирийские мистики о любви, страхе, гневе и радости» от издательства «Альпина Паблишер» посвящен борьбе с выгоранием и поискам ресурса, опоры и вдохновения.

Филипп: Слово «ресурс» у меня ассоциируется с работой. И не только потому, что моя работа меня вдохновляет, а еще потому, что во всяких пресс-релизах часто пишут, например, так: «На ресурсе Arzamas вышел курс о сирийских мистиках, аде, игрушках, эросе и прокрастинации».

Я понимаю, что в данном случае слово «ресурс» используется в узком техническом смысле, но мне и правда всегда хотелось, чтобы Arzamas давал людям ресурс, был бы для них таким живительным источником — как глобальная антология всего самого интересного о литературе, искусстве, истории, философии. А в чем сирийские мистики находили для себя ресурс? И вообще, стояла ли перед ними проблема его отсутствия или поиска?

Максим: Хороший вопрос. Как мистики не выгорали? Ведь их жизнь была очень однообразной. Если они жили в монастыре, то это страшная рутина: одни и те же лица, занятия, очень строгий круг богослужений, а за пределами богослужений ты тоже делаешь все время одно и то же.

Они могли заниматься ручным трудом — плести корзины, например, потому что считалось, что это избавляет от уныния. Могли переписывать и читать книги. То есть, в общем-то, не было внешних впечатлений, если только арабов с их завоевательными походами не считать впечатлениями. Но, как правило, они жили в полном уединении.

Филипп: А можете нарисовать картину — это как? Ты сидишь в пещере? В пустыне? В горах?

Максим: Самый распространенный вид отшельничества, описанный в монашеской литературе того времени, — нахождение в келье: в данном случае речь идет не о комнате в монастырском общежитии, а о небольшой хижине в окрестностях монастыря (с одной комнатой и с засовом, чтобы иметь возможность защититься от диких зверей).

Отправка монаха в такую келью была праздником, существовала целая церемония освящения кельи. Но монах, который сталкивался с опытом уединения в первый раз, понимал, что вся эта торжественность — не столько праздник, сколько проводы в непростое путешествие. Что видел житель кельи из окна или в проеме двери?

Я ездил в Тур-Абдин и побывал в местах, которые можно сравнить с пустынями, где жили мистики. Либо это холмы (их горами не назовешь в строгом смысле слова) с редкой растительностью, либо степи. Впрочем, из текстов мы знаем и о монастырях на склонах высоких гор — и не только из древних текстов, в современных тревел-блогах тоже пишут о развалинах горных монастырей в тех местах.

Мы с коллегой думали пробраться в одно такое место в Иране. Более же радикальная форма уединения для опытных монахов состояла в том, чтобы жить в пещерах, куда путь от монастыря или иных обитаемых мест был затруднен, — так, чтобы не иметь никакой рациональной опоры и шагнуть в полную неизвестность.

Филипп: Отлично. Келья или пещера, пустыня или невеселые холмы за окном, день начался. Давайте попробуем описать один день сирийского мистика?

Максим: Представьте, что вы находитесь в полном одиночестве. Допустим, вы заперты в своей квартире на неделю.

Филипп: Домашний арест?

Максим: Как вариант. При этом у вас нет интернета, почти нет книг, да и бумаги ограниченное количество. Что вы будете делать в этой ситуации? В «Послании о трех степенях монашеского жительства» У Иосифа Хаззайи мы можем прочитать, как он советует организовывать свой день: ранний подъем, определенное количество простираний перед крестом, молитв, чтение библейского текста и святоотеческих наставлений.

Строго говоря, Иосиф описывает одну основную книгу, которую нужно было читать, и, наверное, для современного читателя, особенно гуманитария, это тоже звучит несколько депрессивно. Более того, Иосиф Хаззайа рекомендовал не отвлекаться от этого небольшого круга занятий даже ночью и предлагал одну часть ночи молиться, вторую — читать, а третью — размышлять и петь, как-то в принципе не упоминая о сне.

Филипп: Однообразие, одиночество, лишение сна. Монахи-пустынники живут в режиме, который вы описали, на протяжении года, двух, трех — на протяжении десятилетий. Как им это удается? И ради чего они это делают?

Максим: Они любили вспоминать притчи Иисуса о жемчужине и купце. Человек отдает все ради поля, на котором спрятано сокровище. Эти слова — о выборе, о том, что человек считает ценным. Но здесь есть еще один смысл: внутри чего-то обыденного может оказаться что-то очень важное.

Иосиф Хаззайа говорит: то состояние, которого достигает мистик, становится для него сайбартой (saybartā), пищей, источником поддержки. А Иоанн Дальятский даже приводит такой образ: земля, из которой сделан Адам, была для него одновременно матерью и источником пищи — и сравнивает действие Духа с этой землей.

Филипп: Земля как источник пищи, надеюсь, не в буквальном смысле?

Максим: Должен вас огорчить. Тот же Иосиф Хаззайа описывает невероятную радость, которую может переживать человек, так что он забывает про еду и земля ему становится хлебом.

А Несторий Нухадрский в одном тексте повторяет многие слова Иосифа и говорит, что в этом состоянии, если возможно (!), ты даже ешь землю, и она кажется тебе слаще меда. Так что земля в самых разных смыслах.

Но для них это было просто выражением крайней степени радости — когда человек чувствует, что все сошлось, что он обрел свою цельность и он счастлив. Если на вас накатило подобное чувство, вы, наверное, можете сказать, что готовы плясать на столе.

Филипп: Я в такие моменты ем снег и сплясать могу, это правда.

Максим: Ну вот видите. А Иоанн Дальятский в одной из своих бесед вспоминает монаха, который, ощущая в сердце обжигающую божественную любовь — рэхмфу (reḥmṯā), — не мог сдерживать слов. Иоанн пишет, что счастье это было так велико, что сведущие бы это осудили, а несведущие решили бы, что он сошел с ума. Наверное, каждый, кто был по-настоящему счастлив, может представить, о чем идет речь.

Филипп: Но что за источник силы открывает в себе мистик, который поддерживает его и даже заменяет ему обычную еду?

Максим: Про еду Исаак Сирин заботливо замечает, что в этом состоянии нельзя находиться долго, иначе ты просто умрешь от голода. А если говорить об источнике, то в текстах мистиков я нахожу описания двух путей к нему. Один — уже знакомый нам образ колодца. Или вообще образ раскапывания чего-то скрытого.

Филипп: Как у Егора Летова.

Под столетними сугробами библейских анекдотов,
Похотливых православных и прожорливых католиков,
Покинутых окопов и горящих муравейников —
Вечная весна в одиночной камере.

Максим: Один из самых важных для меня текстов! Когда я узнал его, я увлекался библейской критикой — реконструкцией того, как библейские тексты выглядели на самых ранних этапах своего существования и что они значили для своих первых читателей.

В шутку, но иногда и всерьез я связывал слова Летова с тем, как ты докапываешься до текста Библии сквозь вероучительные споры, обряды и вообще все то, чем обросло христианство за многие века. Мне даже стали сниться сны про то, как я сижу на берегу зимней Яузы и раскапываю угольки в оледенелой земле.

А сейчас я сказал бы, что путь пяти созерцаний, о котором мы говорили, — это не уход от реальности, а стремление докопаться до самого подлинного в себе через все трудное и неприятное. То самое дно колодца.

Летова я открыл для себя одновременно с Феодором Мопсуестийским, и у обоих почувствовал волю к вечной весне через честный взгляд на изнурительный мир. Я даже говорил себе, что Летов — это перевоплощение Феодора Мопсуестийского.

Филипп: Кстати, настоящее имя Егора Летова — Игорь, Игорь Федорович. Все сходится (почти).

Максим: Ничего себе — он даже имя себе поменял, как в монашеской традиции.

Филипп: Получается, когда ты погружаешься внутрь самого себя, ты находишь там не кучу дерьма, а сокровище.

Максим: Куча дерьма тоже вполне вероятна, но на самом дне все равно будет сокровище. Это как золотая ваза на дне деревенского туалета.

Филипп: Сравнение с деревенскими туалетами мне довольно близко, потому что одна из самых полезных вещей, которые я сделал за последние 25 лет, — построил вместе с товарищем небольшой сортир типа скворечник на руинах скифского и древнегреческого поселений.

Когда мы приехали на археологические раскопки, первым нашим заданием было вырыть выгребную яму. И вы знаете, в тот год я действительно нашел маленькую античную бусину. Не помню, в том ли месте, где мы копали сортир, но это была настоящая древнегреческая бусинка.

Максим: А ведь с туалетом вы не один такой. Великий византийский православный автор VIII века Иоанн Дамаскин, по преданию, долго состоял на службе у халифа, а потом ушел в один из палестинских монастырей. К тому времени он уже был прославленным гимнографом и богословом, и никто из монахов не решался взять его себе в ученики. Только один старец согласился и дал ему самое тяжелое послушание, какое только Дамаскин мог себе вообразить. Как вы думаете, какое?

Филипп: Вычистить выгребную яму?

Максим: Он запретил ему писать.

Филипп: Почему это тяжелейшее испытание?

Максим: Потому что Дамаскин был поэт, богослов и философ — он не мог не писать, это была его потребность. Он держался с большим трудом — до тех пор, пока к нему не пришел монах, у которого умер родственник, и не попросил его написать что-нибудь в утешение. Тогда Иоанн не выдержал и сочинил очень красивый гимн «Кая житейская сладость пребывает печали непричастна». И этот гимн до сего дня исполняется на отпевании.

Филипп: Хорошо, что Дамаскин ослушался. А при чем здесь туалеты?

Максим: Притом что за это старец заставил его выгрести все сортиры в этом монастыре.

Филипп: Ого, это похлеще, чем мое археологическое задание.

Максим: Да, он решил подвергнуть Учителя Церкви самому унизительному наказанию, так что Иоанн Дамаскин теми же руками, которыми писал каноны, выгребал сортиры.

Филипп: Кажется, мы сейчас подходим вплотную к ответу на вопрос, который мы задавали в самом начале: в чем сирийские мистики находили вдохновение? Если для Дамаскина наказанием становится не писать, то писать для него — это способ, прошу прощения, поддержания себя в ресурсном состоянии?

Максим: Да, безусловно. Мистики просто не могли не заниматься творчеством. Звучит несколько анекдотично, но монахи-безмолвники написали целые тома о том, как прекрасно безмолвие. Иоанн Дальятский, Иосиф Хаззайа, Исаак Сирин — все они написали в затворе множество удивительно поэтичных произведений.

Филипп: То есть в окружении акрид, колючек, проходящих мимо вооруженных людей и других рутинных обстоятельств то, что тебя спасает от этой рутины и заставляет продолжать двигаться день за днем к совершенствованию самого себя, к раскапыванию своего внутреннего колодца, — это творчество?

Максим: Я бы сказал точнее. Чередование своего собственного творчества и восторга перед чужим (в основном, конечно, перед библейскими текстами). Помните, я говорил, что первая ступень созерцания — это изумление, например, перед текстом? А творчество — это то, что поддерживает тебя в этом состоянии.

И наоборот. Ведь при том, что библейский текст — это и трэш, и фильм ужасов, и триллер, все же он обладает поразительным свойством вовлекать тебя и удерживать в изумлении — сюжетами, нарративами, иносказаниями, тонкими деталями и даже противоречиями и загадками. Именно это помогало им находить в себе силы восторгаться чужим и создавать свое.

Филипп: Но невозможно же все время поддерживать себя в таком состоянии? Наверняка у сирийских мистиков бывали моменты, когда они сбивались и чувствовали себя потерянными?

Максим: У Исаака Сирина есть трактат с говорящим названием «Слово о густом мраке». В нем он описывает, что вслед за периодами эйфории приходит ощущение подавленности и даже вины, своеобразное похмелье. Сирин говорит: не вини себя — это неизбежно, это нужно для того, чтобы почувствовать границы самого себя, границы собственной природы97.

Филипп: Значит, у нас есть пять созерцаний, и это специфическое учение сирийских мистиков, которое можно принять, особенно если ты имеешь соответствующую религиозную систему координат. А если вы видите себя вне религии, вне веры, остаются творчество и восторг.

Но и без Исаака Сирина можно понять, что творчество — это хорошо. А что делать людям, у которых нет возможности вести подобный образ жизни, — молодым матерям (или отцам), например, или просто человеку, который занят какими-то более насущными делами, чем чтение или написание прекрасного?

Максим: Вот тут я бы вернулся к рассуждению о двух путях к источнику, о котором речь была выше. Все это время мы говорили о первом пути — отправиться вглубь. А второй я бы описал так: сокровища разбросаны под ногами. В первом случае у нас есть маршрут, который нужно пройти. Во втором случае у нас есть та рутина, что окружает нас прямо сейчас. И тут я вновь вспоминаю Феодора Мопсуестийского. Все его богословие основано на простом принципе: мир — это школа для ангелов и людей.

А значит, нет разделения вещей на высокие и низкие, важные и неважные. Я как-то сформулировал это так: нет разделения дел на более духовные и менее духовные, высокие и низкие. Писать статьи мне обычно интереснее, чем мыть посуду или отчищать налет от раковины. Но я вижу соизмеримую глубину в том и другом — думаю, сейчас я могу на полном серьезе, без кокетства это говорить.

И когда вдохновения и восторга не остается, я просто держу в голове мысль: у того, что я вижу сейчас, есть глубина. Я могу посвятить весь день рутинным делам, и он не менее осмыслен, чем те периоды, когда я работаю над своими проектами и воодушевлен тем, как дело быстро движется.

Филипп: Это похоже на мультфильм «Душа». Там оказывается, что главное — это умение видеть жизнь в незначительных, казалось бы, вещах — в падении листьев, отблеске солнца или в каких-нибудь мелочах в твоих карманах. Кажется, кстати, главный герой в мультике всякие фантики и обрывки ниток в кармане тоже называет сокровищами. Когда вы говорите о сокровищах под ногами, вы это имеете в виду?

Максим: Один из главных принципов созерцания у сирийских мистиков — разглядеть всерьез то, что раньше касалось фоном. У Иосифа Хаззайи есть небольшое сочинение о семи глазах Бога…

Филипп: Семи глазах Бога?!

Максим: Это видение библейского пророка Захарии: он говорит о семи глазах Бога, смотрящих на всю землю. Семь здесь — символ полноты. Но вот Иосиф Хаззайа решает истолковать эти глаза как символы мистического опыта. И первый глаз для него — это изумленное осознание того, что мир пришел из небытия в бытие. То есть само существование мира — уже повод замереть в удивлении: я привык воспринимать это как данность, а ведь это уже чудо.

Филипп: Как у Пастернака: «вы уже воскресли, когда родились, и этого не заметили».

Максим: Да, именно так! Созерцание начинается с того, что фон перестает быть фоном. Но твоя оптика меняется не сразу. И в чем еще настраивать ее, если не в рутинных делах?

Филипп: Неожиданный поворот. В самом деле, новое оказывается под ногами буквально.

Филипп: А есть ли у мистиков конкретные советы о том, как настроить себя на рутину? Допустим, я должен практически все время заниматься насущными делами, и свидетельства, которые вы привели, действительно могут мне помочь найти смысл в повседневном. А если не хватает решимости элементарно на то, чтобы взяться за эти самые рутинные дела?

Максим: Иосиф Хаззайа описывает состояние монаха, который испытывает страшные приступы уныния и прокрастинации от одиночества — еще прежде, чем он испытал вдохновение. И он предлагает ему конкретную практику. Во-первых, он советует не утруждать себя большим количеством правил. Жизнь монаха во многом состоит из чтения псалмов и молитв, и в угнетенном состоянии делать все «как положено» может быть тяжело.

Иосиф Хаззайа говорит: «Бог — это кредитор, ты выплачиваешь ему кредит, и он ждет, что ты будешь делать это регулярно. Но кредитор это специфический — ему все равно, заплатишь ты ему копейку, обол или талант. Важно, чтобы ты платил хоть сколько-нибудь, главное, вовремя и регулярно».

У сирийских мистиков была практика читать молитвы семь раз в день. Иосиф Хаззайа говорит: читай семь раз в день не длинные псалмы, а хотя бы одну фразу. Вот, например, 116-й псалом — самый короткий из всех, состоящий из двух стихов:

Хвалите Господа, все народы, прославляйте Его, все племена;
ибо велика милость Его к нам, и истина Господня [пребывает] вовек. Аллилуия.

Ты можешь прочесть только его, но, главное, делай это регулярно, и это поможет тебе преодолеть состояние уныния, поможет тебе в конце концов запустить какие-то шестеренки и найти силы, чтобы делать какие-то более существенные дела.

Еще он говорит: «Найди какую-то фразу, может быть, стих из Библии, который будет тебя поддерживать. Если нужно, повторяй его неделю или месяц вместо всех молитв, главное, что он будет служить для тебя источником вдохновения».

К слову, о молодых родителях: я это использовал в своей жизни еще до чтения Иосифа Хаззайи. Вот что я заметил: допустим, у меня реально нет ресурса общаться с детьми — я думаю, что мне нужно написать статью, сделать кучу дел по работе.

Но если я сформулировал хотя бы одну фразу, выразил какую-то новую мысль в нескольких строчках, этого уже достаточно. Или, например, я открываю клинопись новоассирийскую и запоминаю, как пишется очередной клинописный знак, прокручиваю это в голове — и всё, я занят чем-то. И я могу играть с детьми уже без мысли о том, что я разрываюсь между важной для меня работой и не менее важным общением с ребенком.

Вообще, у мистиков есть важная мысль, которая часто шокирует их христианских читателей. Я бы определил ее как сакральный эгоизм. Они придавали большое значение одиночеству человека, его необщению с родственниками.

У Симеона Нового Богослова, греческого автора, сравнимого с сирийскими мистиками по содержанию сочинений, я нашел такую мысль: ближний твой, которого ты должен возлюбить, — это в первую очередь твоя душа. Меня шокировало, как он переменил эту мысль Иисуса изначальную. И если говорить о родительстве, о состоянии, когда у тебя должен найтись ресурс на другого человека, здесь этот эгоизм может хорошо сработать.

Иосиф Хаззайа говорит: «Ты не можешь передать что-то (он говорит это о сокровищах Отца своего Небесного) другому человеку, если у тебя самого этого нет». И он совершенно парадоксальным образом излагает притчу о менеджере-обманщике. Знаете, есть такая притча в Евангелии от Луки?

Филипп: О менеджере?

Максим: О менеджере. Ее называют притчей о неправедном управителе, но по сути дела это жулик-менеджер, которого решил уволить его хозяин за то, что тот время от времени у него подворовывал. Менеджер зовет всех должников своего хозяина и говорит: «Сколько ты ему должен? Бери расписку, садись, давай переделаем, напишем, что ты должен ему в два раза меньше».

И он встречается с несколькими должниками хозяина и просто подделывает все их документы. Чтобы они потом по дружбе за это благодеяние его приняли на работу. Это очень смешно звучит в притче: «Копать не могу, просить стыжусь».

А дальше Иисус говорит парадоксальную вещь: «И похвалил господин управителя неверного, что догадливо поступил; ибо сыны века сего догадливее сынов света в своем роде». Это самая загадочная притча Евангелия, однозначного толкования ей нет. Иисус вообще любил парадоксы, но это место — совершенная загадка. Попытки ее истолковать все время наталкиваются на какие-то подводные камни.

А вот Иосиф Хаззайа как раз очень ясно ее понимает. Он вообще часто обращается к образу домоправителя — раббайты (rabbaytā). Согласно жизнеописанию Иосифа, он сын персидского зороастрийского мага, был взят в плен и продан в рабство, будучи семилетним мальчиком. Хозяин-мусульманин обратил ребенка в ислам, а со временем сделал юного перса своим домоправителем.

Так вот, у Иосифа Хаззайи только мистик может по-настоящему понять ту притчу Христа, ведь мистик — это как раз такой управитель, который растрачивает сокровищницу Бога и поддерживает других людей.

Филипп: Опять вспоминается Пастернак:

…Как будто вышел Человек,
И вынес, и открыл ковчег,
И все до нитки роздал.

Максим: И этот человек, мистик, может делать так потому, что Отец ему как сыну дал такое право. Но если у тебя нет доступа к этой сокровищнице, то ты и другому ничего не сможешь дать. И тут я, воспользовавшись поддержкой сирийских мистиков, скажу как отец четверых детей: творчество или какое угодно вдохновляющее дело — это даже не право, а необходимая производственная обязанность любого родителя (да, наверное, и любого человека вообще).

Филипп: Но ведь очень часто человек бывает настолько усталым, что никакой новый клинописный знак не спасет. Более того, на него просто нет сил, хотя человек и может понять, что в далекой перспективе это то, что дает ресурс. Например, у матерей-одиночек. Да у кого угодно, на самом деле.

Максим: Исаак Сирин сравнивает состояние человека, чувствующего беспросветный мрак и бессилие, с состоянием женщины в потугах. Очевидно, Исаак Сирин, как и я, не мог отвечать за такое сравнение, однако в обществе, в котором вырос будущий мистик, дети рождались не за стенами больниц — точно так же и в моей семье большинство детей родились дома. И мне знакомо состояние, в котором кажется, что напряжение никогда не закончится и сил ни на что не хватит, — и как раз это состояние становится фоном для перелома ситуации.

Исаак Сирин советует найти самый малый предмет сосредоточения, за который можно было бы уцепиться. Можешь еще молиться — молись. Не можешь молиться — останься в позе медитации (Исаак говорит о простирании на полу или о действии, которое он называл «падать на лицо», речь идет о преклонении колен и касании лицом земли). Не можешь и этого — хотя бы не выходи из затвора. Не можешь сделать ничего — накройся мантией и засни.

Филипп: И это тоже будет считаться за усилие?

Максим: Да, от человека требуется сделать такое минимальное усилие, какое для него сейчас возможно, и именно это усилие может стать жестом, открывающим дверь в новое.

Филипп: Это красивая мысль, я в это верю, спасибо! Но все же до конца не понимаю, как сон под мантией может помочь открыть дверь в новое?

Максим: На самом деле о сне и снах мистики говорят очень много. Шем‘он д-Тайбуте обращается к монаху, который сомневается в том, что может найти в себе нечто большее, чем постоянное повторение молитв и ритуалов.

Шем‘он советует ему осуществить практику тонкого сна, о которой говорит сирийская мистическая традиция:

Доводить себя до изнеможения повторением [молитв] — совсем не великое [дело] в отношении совершенства. Очень же великое — постоянно вмысливаться в божественное и бестелесное и в духовные силы, сокрытые и действующие во всем этом [мироздании]. А размышлять о телесных [вещах] во время молитвы плохо.

И если ты сомневаешься в этом, то, когда ты погружаешься в сон, брось в кадильницу своего сердца изысканные ароматы молитв, хвалений и духовного созерцания, и вмысливайся в них в полусне: пробуждаясь, ты почувствуешь сладость, которая воздымалась в душе твоей всю ночь. «Молитва моя — как каждение пред Тобою». И еще ты освободишься от плохих снов!

Придуманным словом «вмысливаться» я передал здесь арамейский глагол храг (hraḡ), означающий «размышлять, интенсивно обдумывать». У Исаака Сирина он означает сосредоточение, освобождающее от мыслей, практику, близкую к медитации (если понимать под ней сосредоточенность без мыслительного усилия). Исаак говорит об этой практике очень много. Шем‘он д-Тайбуте и Иосиф Хаззайа тоже часто используют глагол храг (hraḡ) в похожем значении.

Филипп: Текст Шем‘она ассоциируется с осознанными сновидениями.

Максим: И правда, во сне достичь расслабленной сосредоточенности проще, реальность становится более податливой. Именно в этом состоянии Шем‘он советует своему читателю узнать о том, что внутренний человек бесконечен.

А Исаак Сирин пишет о том, что он пережил в состоянии тонкого сна:

Я же знаю некоего человека, который, даже будучи спящим, объят был изумлением (tahrā) по Богу в некоем созерцании из-за обилия вечернего чтения, когда душа его была в оцепенении (tammīhā), в размышлении о том созерцании. Он будто бы чувствовал, что долгое время у него было [такое состояние], что он размышлял о движениях своего сна и наблюдал за изумлением от того видения.

Была же глубокая ночь, и он резко пробудился от сна, когда слезы его источались, как вода, и стекали до его груди. А его уста были полны славословия, и сердце его размышляло о созерцании долгое время в ненасытной сладости.

И от безмерного множества слез, которые проливались из его зрачков, и из-за оцепенения души своей, которым были скованы все члены его тела и сердце его, в котором билась некая сладость, он даже не мог исполнить по своему обычаю ночную службу, кроме, с трудом, некоего псалма ближе к утру. И настолько одолевало его множество слез и остальное [из описанного здесь], что истекал поток [из] глаз его помимо его воли.

Таким образом, сон был для мистиков и пространством для работы с сознанием, и способом перезагрузки, когда в состоянии обессиленности единственным поступком, на который способен человек, оставалась готовность осознанно уснуть. Может быть, и Иосиф Хаззайа, говоря о размышлении как деле, которым нужно занять себя в третью часть ночи (после молитвы и чтения), подразумевал как раз состояние тонкого сна?

Филипп: Если это так, то теперь я с чистой совестью пойду спать. Спокойной ночи, Максим!

Максим: Спокойной ночи.

_{Отрывок из книги Филиппа Дзядко, Максима Калинина «Сирийские мистики о любви, страхе, гневе и радости». М.: Издательство Альпина Паблишер, 2024.}