Конфеты: история о том, как с помощью творчества найти себя и стать сильнее

В декабре 2021 года я участвовала в писательской резиденции в Переделкине. Дом творчества обещал две недели спокойной работы — лучший шанс в моей жизни.

До вокзала меня проводила мама. Когда я рассказала о победе в конкурсе, мама восприняла это осторожно — любые изменения вызывали у нее беспокойство. Лишь полгода назад мне удалось завершить прием антидепрессантов. Сейчас я мыслила ясно, но все равно упорно искала собственные недостатки, записывала их, смаковала.

Меня пугали большие скопления людей. Я слишком хорошо помнила ледяную скованность тела, стыд, пронизывающий грудную клетку, давящую тяжесть в голове — мир вокруг застилает тонкая прозрачная пленка, незримая стена, за которой остаются радость и покой. Мне удалось разбить это стекло, но страх остался — нужно действовать, чтобы вновь не провалиться в бездну.

Москва встретила меня приветливо. До Переделкина я добиралась на электричке. В декабре было тихо и сумрачно. Астрологи с воодушевлением ждали солнечного затмения. Рядом с Домом творчества располагалось кладбище, днем во дворе блестел сказочный снег, а ночью подсветка создавала антураж волшебного леса — парк украшали ели и сосны, устремленные верхушками в темное небо.

Резидентов поселили в гостиничных номерах, комфортных, но холодных — меня спасали четыре одеяла. На столе стояли бутылка воды и коробка с чайными пакетиками, рядом расположились чашки, тарелки и пустая сахарница — я сразу заварила горячий чай и пожалела, что не взяла с собой мармелад.

На первом совместном ужине я познакомилась с Алисой, она была куратором в музее истории ГУЛАГа. Обычно мне сложно сближаться с людьми, но в Переделкине все давалось легче — я говорила, меня слушали, и наоборот. У резидентов была общая тема — травма, коллективная и личная: Марта ставила спектакль о смерти матери, Сережа делал художественный проект о войне в Афганистане, Рома готовил фотовыставку о насилии в семье.

На протяжении десяти дней мы погружались в чужую боль разных форм и видов. Говорить об этом тяжело, но, как заметила Алиса, замалчивание приводит к омертвению души — боль становится частью коллективного бессознательного, прячется, невысказанная, как грехи человеческие в ящике Пандоры. Иногда нужно расчищать эти могильные заросли.

Нас сразу предупредили, что в финале резиденции состоятся общие чтения и нужно представить свой проект. Я решила написать рассказ о бабушке, чье детство прошло в блокадном Ленинграде. Бабушка всегда следила, чтобы все три холодильника были забиты мясом — в восемь лет она питалась травой и картофельными очистками, оставшимися от соседей, а сахар, который выдавали в школе, приносила младшему брату. Бабушка всегда угощала меня конфетами, поэтому я привыкла находить утешение в десертах. Она умерла зимой, стояли аномальные морозы и земля была твердой, как камень. Гробовщики жаловались, что копать тяжело.

После лекций я возвращалась в номер, укрывалась одеялом, садилась в кресло и сочиняла текст. Этюд приготовила быстро, однако выдавишь», — внутренний голос не замолкал ни на минуту. Каждое публичное выступление — это провал. Я забывала слова, краснела, даже заикалась. В школе приходилось прятаться на задней парте и молиться, чтобы меня не вызвали к доске.

Одноклассники смеялись над моей прической («Зачем волосы зачесала, ты что, лысая?»), над моим ростом («Ну ты и дылда») и весом («Колобок покатился»). Однажды мой портфель выбросили из окна второго этажа вместе со всем содержимым — уверенности это не прибавило. «Дай им сдачи, Наталья», — советовала бабушка. Но в итоге я молча собирала разбросанные тетради и отмывала учебники в туалете. Так я привыкла не выделяться, и теперь нужно менять эту стратегию.

***

В свободное время резиденты осматривали окрестности и ходили на местное кладбище. В мягком и рыхлом снеге можно было легко утонуть, но я все равно добрела до могилы Пастернака, а на обратном пути нашла памятник с надписью: «Здесь похоронен Зулаев Н. Д. и его жена». Жена — без имени, даты, подписи. На экскурсии мы узнали, в каком доме застрелился Фадеев и где покончила с собой Лиля Брик. В Переделкине обитали призраки — следили за нами из-за ветвей. Рома как-то сказал за обедом: «У советских писателей были дачи. Но они на них вешались».

На пятый день я услышала, как поскрипывают половицы в номере. За шторами на балконе мелькали серые тени. Я ощущала присутствие чего-то потустороннего, но не могла приоткрыть завесу и шагнуть в темноту. Во сне я пыталась отпереть тюремную камеру, но замок не поддавался. Проснувшись, я уловила запах жареной картошки с чесноком и сыром — любимый бабушкин рецепт.

***

Резиденты активно готовили финальный проект. Мне стало легче показывать свои черновики, но все равно это требовало усилия. Меня сдерживал стыд — нужен идеальный результат или никакой. Когда я волновалась, то часто ковыряла ногти, обдирая заусенцы, а дома таскала шоколадные конфеты из холодильника. Но в Переделкине магазин находился рядом с железнодорожными путями и добыть шоколадки было непросто, поэтому я ограничилась сгущенкой, которую щедро намазывала на оладьи за завтраком.

На групповой встрече мне удалось рассказать о промежуточных результатах. Голос дрожал, я куталась в черную толстовку, стараясь спрятаться, хотя все прошло спокойно. Позже я зашла в гости к Алисе — мы обсудили наши работы и разложили карты Таро, чтобы скоротать время. «Мне нравится, как ты пишешь», — сказала Алиса. Все чаще я получала поддержку и одобрение — потому что впервые оказалась в компании, где мои идеи не отбрасывали, как ненужные рождественские игрушки.

Скоро я исписала тетрадь — конспекты и заметки пухли, как материалы судебного дела. Перед сном я читала статьи о Василии Розанове — понравилась лекция о его творческом пути. У бабушки была богатая библиотека, где Розанов соседствовал с Есениным и Марком Твеном. Биография писателя насыщенная: отчим — абьюзер, первая жена — любовница Достоевского, а у второй — сифилис. Сложное детство и многочисленные травмы — идеальный переделкинский герой. Розанов писал: «Я пришел в мир, чтобы видеть, а не совершить». Он не боялся провоцировать читателя и вызывать споры, как будто скандал — часть его творческого метода. Конечно, это более эффективно, чем зажиматься в углу и бояться сказать лишнее слово.

Последние два дня я редактировала рассказ, отвлекаясь только на еду и беседу с мамой. Она старалась поднять мне настроение, напоминая, что вообще-то говорить не так сложно, главное — начать.

Публичные чтения были назначены на субботу. Я готовилась к ним, как к войне: желудок сжимался, руки и ноги тряслись, голос пропал, в виски отдавала слабая, но настойчивая боль, будто кто-то тыкает в череп маленькими острыми косточками. Чтобы сбросить напряжение, я смотрела видео по астрологии — когда уже завершится этот коридор затмений? Полчаса выбирала, какие тексты включить в общую папку — надеялась, что никто не будет их читать.

***

К шести часам я подошла к Дому творчества. Пара гостей курили у входа, а кто-то неспешно следовал в столовую. В свете огней мерцала нарядная елка, напоминая, что скоро наступит новый, 2022 год. Наши чтения проходили в библиотеке — там уже поставили камеры, чтобы вести прямую трансляцию. Я смотрела, как Сережа развешивает на стене фотографии для своего проекта, а Рома что-то пишет мелом на доске. Резиденты заняли каждый метр библиотеки — все были очень сосредоточены. Наблюдая эту общую увлеченность, я смогла нащупать в своем сердце не только страх, но и восхищение.

Я выступала последней.

Как только я оказалась в центре зала и начала говорить, лампочки замигали, предметы и лица расплылись, как подтаявшее мороженое. Пульс зашкаливал, ладони вспотели, спина заледенела, по рукам пробежала мелкая дрожь. В первые секунды казалось, что я стою на железнодорожных путях в темном тоннеле метро, а навстречу, сверкая огнями, мчится поезд. Нужно было нажать на стоп-кран и попробовать обуздать тревогу.

Среди слушателей мне удалось разглядеть Алису. Я сосредоточилась на ее кудрях, круглых очках и длинных пальцах, перебирающих четки. Медленно и ровно, без запинки, я прочитала свой текст. Если бы бабушка, умелый математик и бухгалтер с 50-летним стажем, внезапно воскресла и увидела мой творческий перформанс, то, пожалуй, сказала бы так: «Вышло неплохо, хотя эта толстовка тебя конечно не красит, Наталья». Зазвучали ободряющие аплодисменты — я взяла новую высоту.

Вечер завершился фуршетом в столовой. Резиденты поздравляли друг друга и подводили итоги работы. Дом творчества озарял свет гирлянд, пахло мандаринами, слышался треск открывающегося шампанского. Коллеги смеялись и строили планы на будущее. В том декабре мы еще о многом не знали — наша радость заполняла коридоры, выползала хитрой змеей в сад, ничто ее не сдерживало.

После чтений я отправилась в гостиницу. За деревьями плясали тени, голоса стихали, некоторые фонари потухли, уступая темноте. В школе и университете мне никогда не удавалось разглядеть свой страх. Обычно первобытный ужас заполнял все пространство — я погружалась в него, как в холодный прорубь, не замечая людей вокруг. Собственные переживания вытесняли других людей.

В Переделкине я поняла, что творчество невидимой нитью связывает нас, не дает упасть в бездну и погрузиться в собственное бессилие. Возможность опереться на других людей стала для меня открытием — не одиночество, а социум подстегивает литературный процесс и позволяет ему цвести.

Той ночью мне впервые удалось согреться — хватило и одного одеяла.

Утром я написала письмо следующему резиденту, который займет мое место. Без одежды, книг и тетрадей номер быстро опустел. Перед тем как его покинуть, я решила посидеть на дорожку и в последний раз все проверить. Чашки стояли ровно, по линеечке, каждую тарелку я вымыла дважды, как и ложки. Только фарфоровая сахарница почему-то оказалась на краю стола — одно неловкое движение, и полетит вниз. Я протянула руку, чтобы вернуть ее на место и почувствовала, что сахарница стала тяжелой.

Внутри лежали шоколадные конфеты.