Остров, который не любит плохих людей: как стать своим для придирчивого Ольхона

Нас четверо. 15-летняя я без каких-либо познаний о мире и с полной несамостоятельностью в комплекте, моя мама, сестра моей бабушки и ее подруга. Перед нами — несколько микроавтобусов на парковке посреди Иркутска. На них туристы ездят в Листвянку и другие места на побережье Байкала. Но мы рвемся не на побережье, а на остров Ольхон.

Вещи закидываются на крышу, люди — внутрь. За занавесками с кисточками, напоминающими украшения машин для ритуальных услуг, сквозь пыльное окно видно просыпающийся город, который не знает про наше приключение. Как нам рассказали, съездить на Ольхон — это как съездить на дачу, так что в будни туда мотаются только туристы. Но микроавтобус забит так, что нам приходится разделиться. Я сажусь на одиночное сидение, поджимая ноги, упирающиеся в «горб» над колесом.

Громко. Я не разбираюсь в марках, но машина выглядит современной. Видимо, десятки путешествий состарили ее до состояния «буханки», на которой мы ездили восемь лет назад в Листвянку. По крайней мере, на кочках она подскакивает так же. Бурчит, ругается, сокрушается, что нужно снова покинуть пусть и разбитый, но все-таки городской асфальт.

* * *

Мы очень быстро выезжаем из Иркутска и оказываемся в степи. Жаркое лето беспощадно выжигает траву до состояния желтого сена. Из-за все того же пекла окна микроавтобуса открыты и пропускают ветер с сухой землей и песком гулять между сидениями. Из радиоприемника звучит шансон — я не разглядела водителя, чтобы точно сказать, подходит ли ему такая музыка, или кто-то из пассажиров ее заказал.

Подозрительно смотрю на сидящих рядом туристов и прячу между стенкой и своим боком мыльницу в чехле — еще не знаю, стоит ли доставать настолько дорогую мне технику. Мыльницу купили уже в Иркутске специально для того, чтобы сделать побольше семейных фотографий. На будущее. Я рада, что ее доверили мне: это, конечно, не «зеркалка», но все-таки что-то. И если ее у меня украдут, то можно оставаться на острове и никогда не возвращаться в Москву.

На горизонте видно горы. Это Алтай? Нет, до него далеко. Не так далеко, как из Москвы, но все еще далеко. Что-то местное. Уточнить у кого-то боюсь: мама сидит рядом с водителем, а тети задремали через два ряда от меня. Пусть будет тогда Алтай.

Горы выглядят как нечто недостижимое.

Над дорогой летают птицы. Сначала не думаю о них как о чем-то особенном, а потом понимаю, что в них нет резких движений голубей и ворон. Плавная тень высоко в небе не дергается, по-хозяйски раскинув крылья и преследуя то ли нас, то ли нечто в степи. «Хищник», — думаю я. Надо сказать маме. Когда еще я увижу настоящего пернатого хищника, а не городских падальщиков?

На первой остановке у придорожного кафе мама говорит, что видела сусликов, перебегавших дорогу, и как бы было хорошо их сфотографировать. А я не видела. Обидно. Достаю фотоаппарат и снимаю пустую дорогу, исчезающую в силуэтах гор, чтобы хоть как-то оправдать эту остановку и заполнить свое разочарование — я что-то не увидела, а мыльница была только у меня. Вот и первая потеря в этой поездке.

Следующая остановка случается уже на переправе. Вереницу машин наш микроавтобус проскакивает по встречке, устраиваясь в какой-то своей очереди сбоку. «Водители платят, чтобы заезжать отдельно», — говорит подруга двоюродной бабушки, с которой мы выходим наружу — нельзя находиться внутри машины во время переправы, ведь если паром пойдет на дно, мы не сможем выплыть. Учитывая температуру Байкала, у нас не так много шансов и снаружи.

К берегу пристают «Ольхонские ворота». Говорят, нам везет, сегодня работает только один паром, но водитель успел встать в самом начале очереди, поэтому загружаемся мы без волнения, а кто-то еще несколько часов будет ждать его возвращения. Для меня что-то невероятное — корабль, везущий людей. Не прогулочный теплоход, идущий по Москве-реке, не катер, пересекающий Неву, не курортная лодка, с которой прыгают за мидиями, а простой паром, где стоять можно только между машинами или у борта. Я выбираюсь на второй уровень, откуда можно разглядеть берег и всех остальных пассажиров. Мы чем-то похожи на песок: занимаем промежутки, цепляемся за препятствия и собираемся в теньке.

— А как он ходит в шторм? — спрашиваю двоюродную бабушку.

— А в шторм он не ходит. Недавно он был, перед тем, как вы приехали, закончился. Тогда нужно стоять в очереди по несколько дней, если у тебя там кто-то живет.

— А у нас там кто-то живет?

— Да.

Зачем жить на острове, когда рядом такой крупный город, как Иркутск?

* * *

Ольхон именно такой, каким я его представляла. Машина кренится на бок, когда проезжает по кривой колее, и даже где-то находит лужи, хотя который день стоит сухая погода. С моего места не видно Байкал, и кажется, что мы просто переплыли на другой берег. В разных местах из нашего микроавтобуса выходят пассажиры, расходясь по своим отелям.

Наш — последний, он находится в Хужире. Хужир — поселок, и дома в нем выглядят именно так, как выглядят дома в поселке. Оказывается, что в нашем домике есть только четыре кровати и туалет, а душ и кухня — в здании администрации. Рядом стоит юрта, но в ней проходят только особенные трапезы, с национальным колоритом. При первом же походе в душ я нахожу в своих волосах волосогрызку, про которых много слышала, будучи в Сибири. Мне представлялось нечто, похожее на сколопендру, а она оказывается не страшнее таракана.

Мы идем к Байкалу. Спрашиваю, можно ли наконец-то искупаться в самом Байкале? Надо мной смеются и предлагают зайти в воду хотя бы по колено. Не понимаю смеха взрослых и захожу. Пальцы чувствуют каждый камень, облизанный волнами. На берегу они теплые, а в воде — ледяные. Холод постепенно стягивает мышцы своей сетью, но приятно разливается дальше по телу. Я не вижу в нем ничего страшного — это долгожданная прохлада, о которой просишь в самое жаркое лето.

На меня смотрят горы, отражающиеся в воде. Они выше и больше меня. Они старше меня.

Рядом раздается громкий всплеск. В воду врезается худое тело китайского туриста в плавательной шапочке и очках. Он проплывает не больше пары метров и возвращается на берег под одобрительные крики друзей, снимающих его на камеры. Камера! Бросаюсь на берег и возвращаюсь к горам уже со своей мыльницей, боясь утопить ее, но делаю несколько снимков, пока небо не закрывают сизые тучи.

— Когда к нам китайцы приезжают, всегда гроза, — недовольно говорит администратор, когда мы возвращаемся в отель. — Ольхон плохих людей видит. Он точно знает. Но эти уже уезжают, завтра все будет хорошо. Как будто к вам готовились.

И правда, на следующий день снова стоит жара, а Байкал окрашивается голубым цветом.

* * *

Мы идем в Хужир знакомиться с нашей родственницей. Хотя, если подумать, в нас нет общей крови — она со стороны мужа сестры моей бабушки. Живет в Хужире, держит кафе, бывает в Иркутске. Я о ней никогда не слышала — ее не было ни на одном нашем семейном празднике, не вспоминали про нее и во время прошлой поездки на Байкал в моем раннем детстве.

Она оказывается женщиной восточной внешности, на лице которой тяжело заметить хоть какие-то приметы возраста и ярких эмоций. Но очень дружелюбной. На заднем дворе кафе к ней тянутся огромные кавказские овчарки. Облаяв нас, они как щенки ластятся к ней, встают на задние лапы и пытаются облизать лицо хозяйки. Хрупкая женщина и волкоподобные псы.

За столиком кафе с ней больше говорит мама. Я еще в том возрасте, когда пытаюсь как можно быстрее убежать из-за стола, но здесь просто некуда уйти. К собакам? Они страшные, и как будто я им не нравлюсь.

— А какая у тебя девичья фамилия? — спрашивает моя мама. Откуда возник этот вопрос? Почему он должен был прозвучать? Разве так общаются с родственниками?

И звучит моя фамилия. Моя. Та, которую я получила от отца и позже очень редко встречала где-либо еще в Москве. Где-либо вообще. Которую передразнивали и коверкали. О которой никто и никогда не спрашивал, и я о ней всегда говорила сама, чтобы говорить. Мама и родственница смотрят на меня как-то снисходительно, как будто я должна была что-то понять, но не поняла.

— Вау, впервые встречаю однофамилицу, — говорю я, потому что от меня нужна хоть какая-нибудь реакция.

А внутри что-то теплеет. Как будто все вокруг — это воды Байкала, а внутри — солнечное тепло.

Наша семья совсем-совсем маленькая. И я знаю почти всех родственников со стороны мамы и почти никого — со стороны папы. И думать, что когда-то кто-то из наших предков покинул столицу, не остановился на близкой душе Волге и ушел далеко-далеко на восток, означает быть не одинокой, не единственной, притянутой к какому-то месту.

Разговор течет в своем русле, как больше трех сотен рек текут к Байкалу, а моя мысль утекает прочь как Ангара. Сколько веков нужно, чтобы осесть и закрепиться? Сколько веков нужно, чтобы назвать места своими? Чтобы они приняли тебя?

Из кафе видно горы, и я ищу в рюкзаке фотоаппарат, чтобы сфотографировать противоположный берег. Но моя рука настигает лишь пустоту. Испуг накатывает льдом с головы до ног. Нужно отсрочить момент, когда все узнают, что я где-то потеряла мыльницу, пока Ольхон и горы на той стороне рисуются как на картинке, демонстрируя только свои лучшие стороны. Ни намека на тучи.

Так что там с планом остаться на острове?

— Нам говорили, что Ольхон чужаков не любит, да? — Выхватываю из маминой речи лишь предложение. — Примета?

— Примета, да, — спокойно говорит родственница, рожденная с такой же благодарящей фамилией, что и я. — Плохих людей он сразу выпроваживает. А своих держит поближе.