От марширующей эпохи к эпохе несущейся: что такое модерн и почему вслед за ним пришла драма ускорения

Человек модерна (Der moderne Mensch) согласно Зигмунту Бауману — это пилигрим, который странствует по миру как по пустыне, придавая бесформенному форму, эпизодическому — непрерывность и выстраивая из фрагментов целое. Пилигрим модерна практикует «жизнь-согласно-проектам». Его мир «направлен».

Выражение Баумана «пилигрим» не вполне соответствует человеку модерна, так как peregrinus^* чувствует себя чужим в этом мире. Здесь он не дома. Поэтому он всегда идет к какому-то «там».

В модерне исчезает как раз это различие между «здесь» и «там». Не к какому-то «там», а к лучшему или другому «здесь» движется человек модерна. Peregrinus, наоборот, не видит в «здесь» никакого продвижения. Более того, его путь не «упорядочен» и не «надежен». Пустыням как раз свойственны неизвестность и ненадежность.

В отличие от пилигрима, который следует предзаданному пути, человек модерна сам прокладывает себе путь. Поэтому он скорее солдат, марширующий к цели, или же рабочий. Peregrinus заброшен в фактичность. Человек модерна, наоборот, свободен.

Модерн — это эпоха дефактификации и свободы. Она освобождается от заброшенности, которую набрасывает или в которую нас забрасывает Бог. Дефактификация и секуляризация покоятся на одной и той же предпосылке. Человек возводится в статус субъекта истории, которому противопоставляется мир как производимый объект. Место повторения занимает производство. Свобода определяется не из фактичности.

В премодерне (Vormoderne) человек, наоборот, идет по предзаданному пути, который вечно повторяется, как круговращение небесных тел. Человек премодерна сталкивается с вещами, которые он воспринимает или претерпевает как предзаданные, в которые он чувствует себя заброшенным. Он — человек фактичности и повторения.

Хотя модерн больше не поддерживается теологическим нарративом, секуляризация не ведет к денарративизации мира. Модерн остается нарративным. Он — эпоха истории, которая является историей прогресса и развития. Спасения ждут в будущем, обращаясь к мирскому.

Нарратив прогресса или свободы наделяет само время смыслом и значимостью. Ввиду ожидаемой в будущем цели ускорение является осмысленным и желанным. Оно легко вовлекается в повествование. Поэтому технические достижения встраиваются в квазирелигиозный нарратив. Они должны ускорить приход будущего спасения.

Так, железная дорога освящается как машина времени, которая подгоняет к скорейшему наступлению ожидаемого будущего в настоящем: «По железным дорогам наш век катится навстречу блестящим, великим целям. Духовный путь, который нам теперь предстоит, мы пройдем еще более молниеносно, чем физические пространства.

И как гремящие паровые великаны сокрушают всякое внешнее сопротивление, которое дерзнет или отважится встать у них на пути, так и всякое духовное сопротивление, которое попытается противопоставить им предрассудки и немилость, будет раздавлено, мы надеемся, их титанической силой.

Паровая машина триумфа только начала свой ход и поэтому пока что катится медленно! Лишь это подпитывает ложную надежду на то, что ее можно сдержать; но со временем у нее вырастут молниеносные крылья ее скорости и одолеют тех, кто пытается затормозить спицы ее судьбоносных колес!»

Телос «самоопределяющегося человечества» автор этой статьи в словаре Брокгауза связывает с техническим прогрессом. Железная дорога — это машина ускорения, которая служит скорейшей реализации священной цели человечества: «Хоть к этой поистине божественной цели история устремляла свой ход испокон веков, на мчащихся вперед колесах железных дорог она достигнет ее столетиями раньше». История как история спасения переживает секуляризацию в форме внутримировой истории прогресса. На место религиозного ожидания спасения встает внутримировая надежда на счастье и свободу.

Интенциональность модерна — это проектирование. Он направлен на цель. Таким образом, его форма движения — это маршировать к цели. Неспешная ходьба или бесцельное шатание не соответствуют его сущностным чертам. Человека модерна с пилигримом объединяет только решительность.

Ключевое значение имеют решительные шаги, которые необходимо синхронизировать и ускорять. Именно телеология прогресса, то есть различие между настоящим и будущим, создает необходимость ускорения. Понятое таким образом ускорение является типичным проявлением модерна. Оно предполагает линейный процесс. К ненаправленным движениям без определимой цели ускорение не добавляет никакого нового качества.

В силу отсутствия телеологии после модерна или при постмодерне (in der Nach- oder Postmoderne) возникают совершенно новые формы движения и передвижения. Не существует всеохватного горизонта, господствующей над всем цели, к которой нужно было бы маршировать. Поэтому Зигмунт Бауман наделяет фланерство и бродяжничество статусом характерной для постмодерна формы движения.

Таким образом, наследниками пилигрима модерна являются гуляка и бродяга. Но сегодня обществу недостает не только неспешности фланерства, но и парящей легкости бродяжничества. Спешка, суета, беспокойство, нервозность и неуловимая тревога определяют сегодняшнюю жизнь. Вместо того чтобы неспешно побродить вокруг, все спешат от одного события к другому, от одной информации к другой, от одного образа к другому. Спешка и беспокойство не характерны ни для фланерства, ни для бродяжничества.

Проблема в том, что Бауман использует термины «фланировать» и «переключаться» почти одинаково. Они должны выражать постмодернистскую несвязность и необязательность: «Окончательная свобода режиссируется на телеэкранах, проживается в обществе поверхностей и называется переключением каналов».

Понятие свободы, взятое здесь за основу, очень проблематично. Быть-свободным значит не просто быть-несвязанным и быть-без-обязательств. Освобождает не развязывание и разъединение, а связывание и соединение. Тотальная утрата связей вызывает тревогу и беспокойство.

Индогерманский корень fri, к которому восходят такие обороты, как «свободный», «мир» и «друг» (frei, Friede und Freund), означает «любить». Поэтому «свободный» изначально значит «относящийся к друзьям или любящим». Чувствовать себя свободным можно именно в любовных и дружеских отношениях. Не несвязность, а связь делает свободным. Свобода — это связующее слово^* par excellence^**. Без опоры не может быть и свободы.

В силу отсутствия опоры сегодня жизни нелегко прийти в себя. Темпоральное рассеяние выводит ее из равновесия. Она несется. Больше не существует стабильных социальных ритмов и тактов, которые разгружали бы индивидуальный темпоральный бюджет. Не всякий способен самостоятельно определить свое время. Растущее число темпоральных последовательностей создает для индивида чрезмерную нагрузку и раздражение. Отсутствие темпоральных предписаний ведет не к росту свободы, а к утрате ориентиров.

Темпоральное рассеяние при постмодерне — это следствие смены парадигм, которая объясняется не одним лишь ростом ускорения процессов жизни и производства. Ускорение в собственном смысле слова — это исконный феномен модерна. Оно предполагает процесс линейного, телеологического развития. На ложных посылках основывается та теория модерна, которая провозглашает ускорение главной движущей силой изменения общих социальных структур и которая тем самым пытается объяснить структурные изменения постмодерна логикой ускорения.

Драма ускорения — это феномен последних веков. О драме можно говорить до тех пор, пока ускорение сопровождается нарративом. Денарративизация лишает ускоренный бег драматичности и заставляет его носиться без направления. Драма ускорения заканчивается не в последнюю очередь потому, что скорость передачи событий и информации достигла скорости света.

Распространено заблуждение, что характерные для модерна формы организации общества, которые были нужны для ускорения процессов производства и обмена, уступили место формам организации постмодерна, потому что первые тормозили ускорение: «На основе требований своего дальнейшего развития динамические силы ускорения, по-видимому, сами создают институты и формы практик, в которых они нуждаются, и по достижении устанавливаемых ими границ скорости вновь уничтожают их. С этой точки зрения <…> рост скорости представляется подлинным движущим моментом истории (модерна)».

Согласно этому тезису, например, устойчивая личностная идентичность, которая в эпоху модерна способствовала динамизации процесса обмена, по причине ее недостаточной гибкости вновь устраняется по достижении определенной скорости. Соответственно, все имеющие место после модерна или изменения общественных структур в постмодерне (Nach-oder Postmodernen), такие как эрозия институтов и атомизация структур общества, оказываются прямым следствием интенсифицированного процесса ускорения при модерне. Тем самым предполагается, «что модерн по темпорально-структурным причинам, в действительности, переходит в специфически постисторическую и вместе с тем постполитическую фазу».

Денарративизация постмодерна, согласно этому проблематичному тезису, производится одним лишь форсированным ускорением процессов жизни и производства. В действительности же жизнь, наоборот, выводится из равновесия отсутствием темпоральной гравитации. Если жизнь полностью выбивается из ритма, возникают темпоральные искажения. Одним из этих симптомов денарративизации является смутное чувство, что жизнь ускоряется, тогда как на самом деле ничего не ускоряется. Говоря точнее, речь идет о чувстве погони.

Настоящее ускорение предполагает направленный процесс. Но денарративизация ведет к ненаправленному движению без ориентиров, роению (Schwirren), индифферентному по отношению к ускорению. Уничтожение нарративного напряжения приводит к тому, что события роятся (schwirren) без направления, так как они более не укладываются в нарративный путь.

Когда постоянно нужно заново выбирать новую опцию или вариант, может возникнуть впечатление, что жизнь ускоряется. Но в действительности речь идет об отсутствии опыта длительности. Если процесс, который идет без перерывов и определяется нарративной логикой, ускоряется, это ускорение не навязывается восприятию в качестве такового. Оно в значительной мере поглощается нарративной значимостью процесса и не воспринимается отдельно как искажение или бремя.

Впечатление, будто время проходит значительно быстрее, чем раньше, также порождается тем обстоятельством, что сегодня не умеют пребывать, что опыт длительности стал таким редким.

Ошибочно полагают, что чувство погони покоится на «страхе упущенных возможностей»: «Страх упустить (ценные) возможности и, отсюда, желание увеличить темп жизни являются <…> результатом развившейся в Новое время культурной программы, которая состоит в том, чтобы за счет ускоренного „наслаждения возможностями мира“ — т. е. за счет увеличения скорости переживаний — сделать каждую отдельную жизнь более наполненной и богатой и тем самым прийти к „благой жизни“. В этой идее заключено культурное обещание ускорения; его следствием является то, что субъекты хотят жить быстрее».

На самом деле все как раз наоборот. Тот, кто пытается жить быстрее, в конечном счете быстрее и умирает. Жизнь делает более наполненной не количество событий, а опыт длительности. Там, где события быстро следуют друг за другом, не бывает ничего длительного. Наполненность и смысл нельзя основать на теории множеств. Проживаемая быстро жизнь, без чего-либо длительного и без чего-либо медленного, жизнь, определяемая короткими, краткосрочными, кратковременными переживаниями, какой бы высокой ни была «скорость переживаний», сама является короткой жизнью.

Каким будет форма движения будущего? Эпоха паломничества или марша однозначно прошла. Вернется ли человек после краткой фазы роения назад к земле, чтобы ходить по ней? Или же он полностью оставит тяжесть земли, тяжесть труда и откроет легкость парения, парящего странствования в досуге, то есть запах парящего времени?

_{Отрывок из книги Бён-Чхоль Хана «Аромат времени. Философское эссе об искусстве созерцания». М.: Издательство АСТ, 2023.}