«Откровенный до цинизма сумбур»: как критика и эпоха отложили в долгий ящик шедевр Даниила Хармса

Премьера пьесы Даниила Хармса «Елизавета Бам» в 1928 году вызвала у зрителей смешанную реакцию, но в целом публика не оценила произведение, написанное в духе абсурдизма. Зато сегодня критики сравнивают «Елизавету Бам» с такими знаменитыми вещами, как «В ожидании Годо» Сэмюэля Беккета, «Процесс» Франца Кафки и «Приглашение на казнь» Владимира Набокова, а режиссеры охотно ставят спектакли по ней. Обстоятельства создания пьесы, которая стала гвоздем программы первого и последнего творческого вечера с участием всех ленинградских обэриутов, заслуживают отдельного рассказа.

От «чинарей» до ОБЭРИУ

К началу 1928 года литературное общество ОБЭРИУ (Объединение реального искусства) существовало в Ленинграде уже около двух лет — правда, в начале своей деятельности будущие обэриуты называли себя «чинарями», «Левым флангом», «Флангом левых», «Академией левых классиков».

Как и подобает всем нормальным юнцам, входившие в общество Даниил Хармс (настоящая фамилия — Ювачёв), Александр Введенский, Николай Заболоцкий, Константин Вагинов, Юрий Владимиров, Игорь Бахтерев и Борис (Дойвбер) Левин яростно бунтовали против мира, построенного предыдущими поколениями.

Обэриуты — как и многие до и после них — искренне полагали, что традиционные формы искусства себя изжили, а существующие методы изображения действительности нуждаются в обновлении. Члены ОБЭРИУ превосходно владели приемами гротеска и алогизма, а также поэтикой абсурда и с огромным удовольствием их практиковали. Шокируя своим творчеством обывателей, они в то же время привлекли немало поклонников, также полагавших, что пресловутый «корабль современности» нуждается в радикальной реконструкции.

До поры до времени обэриуты в основном читали свои произведения во время квартирников в кругу друзей. Но слава молодых талантов ширилась, и они постепенно стали выбираться на широкую публику. Однако 28 марта в газете «Смена» вышла разгромная статья «Дела литературные (о „чинарях“)», автор которой обвинил Хармса в том, что тот во время одного из своих выступлений позволил себе, дескать, «хамское поведение». Статья очень навредила обэриутам — поиск новых площадок превратился для них в почти неразрешимую задачу. Но в конце концов им крупно повезло. В октябре 1927-го Хармсу позвонил директор ленинградского Дома печати Николай Баскаков и предложил сотрудничество.

Баскаков в духе времени усердно пестовал под своим крылом так называемое «левое» искусство, а Хармс, успевший наладить с ним контакт, всячески намекал, что они с друзьями могут внести свежую струю в сложившуюся в Доме печати творческую атмосферу. В конце концов Баскаков капитулировал перед этим напором. Он лишь потребовал, чтобы «Академия левых классиков» сменила название — «левой оппозицией» называли себя Лев Троцкий и его соратники, уже тогда уже уверенно приближавшиеся к разряду «врагов народа». Так, собственно, и возникла аббревиатура ОБЭРИУ.

Дабы разом показать новоявленных обэриутов массовому зрителю, Баскаков предложил им устроить творческий вечер. Дом печати предоставил под это мероприятие свои помещения, а обэриутам предстояло в сжатые сроки подготовить программу. Они взялись за дело с восторгом — наконец-то перед ними замаячила перспектива всеобщего признания!

Пьеса за три дня

Обэриуты решили, что центральным актом творческого вечера, получившего название «Три левых часа», станет премьера новой пьесы. Произведение задумали таким, чтобы оно максимально доходчиво продемонстрировало ленинградцам новый подход к драматургическому искусству.

20 декабря 1927 года Даниил Хармс с воодушевлением засел за работу. Общий замысел пьесы родился из его бесед с Игорем Бахтеревым и Борисом Левиным — троица решила, что это будет «кровавая драма», шокирующая зрителя. Также заранее было понятно, что произведение окажется достаточно камерным, ибо приходилось учитывать скромные размеры зала (11 x 6 метров), который оказался в их распоряжении. Далее Хармс работал в одиночку — текст пьесы, полный абсурдных диалогов, воздействующих на зрителя своеобразным ритмом, был готов уже через три дня.

Первое чтение «Елизаветы Бам» состоялось 24 декабря в квартире Хармса. Другие обэриуты произведение в целом одобрили. Заодно они обсудили, как пьеса будет выглядеть на сцене. На роли назначили, главным образом, непрофессиональных актеров из числа знакомых. Так, главную героиню, Елизавету Бам, согласилась изобразить юная Амалия Гольдфарб, позже ставшая секретарем писателя Леонида Леонова, а роль ее отца досталась поэту Евгению Вигилянскому.

Эскизы декораций к постановке взялся нарисовать Игорь Бахтерев, которому на начальных этапах помогал художник Анатолий Каплан, затем, однако, «испарившийся». Музыку сочинил студент музыкального отделения Института истории искусств Павел Вульфиус, бывший одноклассник Хармса. Ну а Николай Баскаков милостиво разрешил привлечь к постановке большой любительский хор Дома печати.

«Поэзия — это не манная каша!»

За несколько дней до намеченного на 24 января 1928 года творческого вечера ленинградцы, шедшие Аничковым мостом, встречали взглядами причудливый рекламный плакат, изготовленный художниками Верой Ермолаевой и Львом Юдиным. По нему в живописном беспорядке были разбросаны слова и буквы, а поверх были попарно (обычным образом и в перевернутом виде) наклеены афиши с объявлением о предстоящем вечере. Вдобавок Хармс разослал афиши «Трех левых часов» в разные городские культурные учреждения, в банки и даже в посольства иностранных держав. Ряд известных в Ленинграде поэтов, художников и критиков получили по почте пригласительные билеты.

Прошло немало времени, пока все посетители обилетились, из-за этого начало творческого вечера пришлось отложить более чем на час. Старт вечеру был дан в обстановке нервного бардака — как частенько бывает в подобных случаях, в самый последний момент выяснилось, что не готов вступительный текст. Стараясь спасти ситуацию, Бахтерев экспромтом выдал шутовски-заумный монолог, повергший публику, не знавшую толком, что ее ждет, в состояние тягостного недоумения.

Затем Хармс, Заболоцкий, Введенский, Бехтерев, Вагинов читали свои стихи. Дабы оживить действо, они сопровождали декламирование небольшими перформансами. Хармс, например, появился на сцене сидя на шкафу, который толкали находящиеся внутри брат Бахтерева с приятелем. «Кое-кто из экспансивных зрителей и поклонников поэта встретил его появление на шкафу аплодисментами, кто-то смехом, другие улыбками, а некоторые изумлением и даже скептическим возгласом: „Пушкину незачем было взбираться на шкаф, чтобы читать свои стихи!“» — вспоминал Минц.

Даниил Хармс постарался выглядеть на сцене как можно более эффектно. «Подпудренный, бледнолицый, в длинном пиджаке, украшенном красным треугольником, в любимой золотистой шапочке с висюльками, стоял, как фантастическое изваяние или неведомых времен менестрель», — таким Бахтерев описывает Хармса на сцене Дома печати.

«Даню не побили!»

По словам Минца, особенно впечатлила зрителей концовка пьесы, в которой после гибели Петра Николаевича (он же — Чародей) внезапно повторилась начальная сцена.

«Казалось бы, всё. Конец. Но действие продолжается. Снова первая картина! Слово в слово! Но только с другим концом — арестом Елизаветы Бам. Поразительно другое, то, что было подмечено В. Кавериным. Реально — одинаковые две сцены: первая и последняя, а всё остальное „причудилось, померещилось и бесследно ушло в небытие“», — вспоминал Минц.

Он рассказывал, что в антракте публика шумно обсуждала увиденное, разделившись «на сторонников и ярых противников и пьесы, и спектакля».

Во время третьего «левого часа» состоялась лекция о путях развития кинематографа, а затем был показан антимилитаристский «Фильм № 1. Мясорубка» Климентия Минца и Александра Разумовского. Под живое музыкальное сопровождение из рояля, контрабаса и литавр на экране бесконечно ехали товарные поезда с солдатами. Фильм вывел зрителей из терпения: «Когда же они приедут, черт возьми?!» Картинка ненадолго сменилась чередой кадров сражений, а затем поезда возобновили свой бег…

Под конец вечера — растянувшегося на целую ночь! — организаторы устроили небольшую передышку с танцами под джазовую музыку и завершили всё дискуссией об увиденном и услышанном. Кто-то из начитанных зрителей заметил, что обэриуты, дескать, плетутся «в хвосте „ничевоков“» — другой эпатажной литературной группы того времени, действовавшей в Москве. В ответ Хармс принялся детально объяснять, чем, по его мнению, они с друзьями отличаются от «ничевоков». Далее для пущей убедительности устроители вечера выстроились в шеренгу, взялись за руки и долго скандировали: «Мы не „ничевоки“! Мы не „ничевоки“!..»

Расходились уже в начале седьмого утра. Вопреки опасениям мамы Даниила Надежды Ивановны, всерьез боявшейся, что зрители, привыкшие к более традиционным видам искусства, побьют ее сына, всё завершилось благополучно. Сама Надежда Ивановна присутствовать на вечере не смогла, но там находилась младшая сестра Даниила — Елизавета. Она поспешила к ближайшей телефонной будке, позвонила матери: «Даню не побили!»

Навстречу туманному будущему

Уже на следующий день в «Красной газете» появился фельетон «Ытуеребо» за авторством Лидии Лесной, которая охарактеризовала «Три левых часа» в целом как «нечто непечатное», а конкретно «Елизавету Бам» — как «откровенный до цинизма сумбур». Случись такое несколько лет спустя — и организаторов «Трех левых часов» ожидали бы печальные последствия. Например, в 1936 году появление в «Правде» статьи «Сумбур вместо музыки» открыло кампанию травли «формалистов» — композиторов в лице Дмитрия Шостаковича и театральных деятелей в лице Всеволода Мейерхольда.

Впрочем, напугаться обэриутам пришлось в любом случае. 15 февраля разнеслась весть, что директора Дома Печати Николая Баскакова забрали и отвезли «куда надо». Однако вскоре выяснилось, что арест Баскакова не имеет никакого отношения к вечеру обэриутов — его разоблачили как «троцкиста».

Для самих обэриутов «Три левых часа» стали не только первым, но и последним большим совместным мероприятием — хоть оно, по их мнению, и оказалось чрезвычайно успешным как в финансовом, так и в творческом плане. Тем не менее, Николай Заболоцкий и Константин Вагинов вскоре прекратили свое участие в ОБЭРИУ.

Однако обэриуты, хоть и в усеченном составе, провели в конце 1928 года в Доме печати (переехавшем к тому моменту в Мариинский дворец) еще один творческий вечер. Во время него, в частности, зрителям представили новую одноактную пьесу Хармса (написанную им на сей раз в соавторстве с Бахтеревым) «Зимняя прогулка». Текст ее, увы, не сохранился…

«Обэриуты продолжали печататься в журналах „Ёж“ и „Чиж“. Моя последняя встреча в дружеской компании обэриутов состоялась в ночь под Новый, 1929 год. Среди наших гостей, кажется, была Лариса Порет, обрусевшая француженка, художник (речь идет об Алисе Порет. — Прим. авт.). Ее имя стало известным по портрету Даниила Хармса. Мы провели праздничную ночь с песнями, танцами, стихами и вином. Хармс был задумчив, более того — загадочен и острил не улыбаясь. Будущее было туманно», — рассказывал Минц.

Будущее участников обэриутского движения оказалось крайне тяжелым, полным страданий. Уже в 1931 году Хармса и Введенского арестовали по обвинению в причастности к «антисоветской группе писателей». В тот раз Даниил Хармс отделался сравнительно легко. Оставленные ему судьбой годы жизни этот странный поэт с неизменной трубкой в зубах использовал максимально продуктивно. В 1930-е он создал огромное количество произведений — стихов, взрослых и детских, рассказов, прозаических зарисовок. В феврале 1942 года он скончался от голода в блокадном Ленинграде, находясь под арестом в психиатрическом отделении «Крестов»…