Как книги классиков превращают вас в «невротичных читателей»

Кто помнит, как Леонард Зелиг стал самим собой? Какое роковое происшествие подтолкнуло главного героя фильма Вуди Аллена свернуть на дорожку, которая шаг за шагом привела его к точке, где он превратился в человека-хамелеона? Он сам отвечает на этот вопрос: под гипнозом он признается своему врачу-психоаналитику, доктору Юдоре Флетчер, в том, что, когда был ребенком, однажды притворился, будто прочел «Моби Дика». Леонард постеснялся сказать об этом упущении своим куда более начитанным школьным приятелям, и с тех пор, с этой первой лжи началась его карьера компульсивного приспособленца.

Куда раньше, чем Вуди Аллен, тему такого рода стыда затронул американский писатель Фрэнк Мур Колби. Вот что он писал в 1905 году в книге, метко озаглавленной «Вымышленные обязательства»: «В некоторых литературных сообществах книга — своего рода орудие угнетения. Если ты не читал ее, то чувствуешь себя невыносимо гнусным человеком, ведь книга, которую ты не прочел, — именно та самая, единственная в мире, которую тебе следовало прочесть».

Конечно, можно радостно демонстрировать всем свою невежественность, но опечаленные эрудиты будут смотреть на тебя как на уникума, который секунду назад сознался в том, что никогда не пользовался вилкой. Поэтому ты поддаешься «вымышленному обязательству», и то, насколько изящно ты извернешься, пытаясь прогнуться под давлением общества, неизбежно покажет, закаленный ли ты человек. «Слабые и чувствительные люди однозначно начнут что-то бормотать и солгут», а потом тихо улизнут, как кошка, прихватив с собой свой стыд.

Впрочем, есть и куда более презренный способ пойти на компромисс. Например, человек может не говорить прямо, что не читал ту или иную книгу, но при этом будет рассказывать о ней так, словно и правда ее прочел, изобилуя «неопределенными и общими выражениями, которые, как ему известно, одинаково хорошо подходят к чему угодно и уместны в какой угодно ситуации».

Ну да, это срез эпохи, очерк быта и нравов. Да, конечно, это попытка изучить человеческую натуру, запечатлеть ее противоречивый характер. Если уж на то пошло, на свете есть буквально куча готовых слов-клише, остается только выбрать нужное и использовать его при случае: самобытный, интересный, мощный, пронзительный…

Схожим образом некоторые люди, желающие незаметно затесаться в компанию знатоков, описывают вино тремя-четырьмя шаблонными формулами — плотное, структурированное, с фруктовыми нотами, танинное — и надеются таким образом выйти из положения. Но это еще не все. Следующая стадия, описанная Колби, — ненамеренный обман: «Говоря о книгах так, будто он и в самом деле их читал, человек в итоге убеждает в этом себя самого. Он цитирует мнения, услышанные от других людей, с таким видом, будто пришел к ним сам». Так и рождается Зелиг.

Людям просто нужно преуспеть в одном конкретном деле: Артур Шопенгауэр называл это «читать a tempo, то есть все и всегда читают одно и то же — самое новейшее, чтобы иметь в своем кругу материал для разговора» (Перевод и науч. ред. Ю. Айхенвальда.).

Это разновидность синхронного плавания, но им можно заниматься и не прилагая физических усилий, то есть не читая. Притворяться заядлыми читателями (кстати говоря, откуда взялось это занятное выражение? Его точно списали с заядлого картежника или курильщика) несложно, для этого не нужно даже никаких особых умений.

В наши дни для этого есть как минимум два пособия: они быстро обучат вас искусству говорить о книгах, которых вы не читали. Первое написал Пьер Байяр, второе — в ответ ему — Генри Хитчингс, который хотел слегка приправить теоретическую направленность французского коллеги толикой английского прагматизма.

К этим двум произведениям я бы прибавил еще одно, написанное у меня на родине, — «Не читайте книги: пусть вам их пересказывают». Это юмористическое руководство Лучано Бьянкарди в 1967 году выходило по частям в еженедельной газете «А-Би-Чи», а та, в свою очередь, обучала начинающих интеллектуалов стратегическим тонкостям бахвальства.

Главное — не слишком увлекаться, чтобы не закончить как персонаж из фильма Вуди Аллена, который хвастался, будто «проглотил „Поминки по Финнегану“, пока катался на американских горках в Кони-Айленде». Любой браваде нужно знать меру. Еще и потому, что, если мы представим себе ужасный вариант развития событий и самозванца подобных масштабов все же раскроют, ему придется устроить невероятную бойню — перерезать всех родственников, друзей, соседей и коллег.

Именно так поступил Жан-Клод Роман, история которого легла в основу «Изверга» Эммануэля Каррера (читал ли я эту книгу? не читал? или смотрел фильм? бог знает!). Впрочем, этого, как правило, не происходит — одно из неписаных правил этикета в нашей культуре гласит: не стоит слишком сильно интересоваться недостатками других людей, если не хочешь, чтобы они принялись копаться в твоих.

Лицемерие, пользовавшееся большим почетом при дворе и в свете, отчасти решает эту проблему, однако, не до конца. Ведь нас тревожит не только страх, что нас отвергнут, исключат из круга вундеркиндов, уже осиливших «Моби Дика». В этом есть что-то более глубинное, не имеющее отношения к насаждаемому обществом чувству стыда. Скорее, оно связано с нашей личной, внутренней виной.

И в первую очередь эту вину в невротичном читателе подкармливает целая вереница книг, о которых мы уже со школы знаем одно — что они умеют крайне изящно издеваться над нашей психикой. Речь о классиках. Они наше Сверх-я в бумажном формате.

Но кто такие эти классики? Или что такое классика? Чтобы найти ответ, можно начать с самых наиклассических эссе, например «Что такое классик?» Сент-Бёва или с одноименной работы Томаса Стернза Элиота. Но для начала нужно понять, что делает эти классические тексты о классике, в свою очередь, классическими.

А для этого нам понадобится пройти по классической винтовой лестнице — применить принцип regressus in infinitum, то есть бесконечно находить все новые и новые менее значимые, но классические тексты. Это все равно что слететь по ступенькам кубарем. Лучше схватиться за парочку остроумных изречений, которые описывают классиков не такими, какие они есть, а такими, какими мы их воспринимаем: не классики-в-себе, а классики-в-нас.

Первое: классическое произведение — это «то, что все хотят держать в руках уже прочитанным, но никто не хочет читать» (автор этого афоризма — Калеб Винчестер, профессор, преподаватель английской словесности; его цитирует Марк Твен в своей речи «Исчезновение литературы»). Второе: «Классика — это книги, о которых обычно говорят что-то вроде „Я сейчас перечитываю…“, а не „Я сейчас читаю…“» (Итало Кальвино, «Зачем читать классику»).

Если объединить их — сделать то же, что и юристы, когда выводят решение из нескольких правовых норм, пересекающихся друг с другом, — получится жуткая психологическая ловушка. Только подумайте: 1) мы хотим, чтобы все классики оказались каким-то образом прочитаны, и 2) мы не можем допустить, что не читали их, и в то же время 3) мы не решаемся их читать не в последнюю очередь потому, что, как только приступим к этому действу, то поймем, что никогда не сможем осилить все классические книги на свете.

Как бы это ни противоречило логике, вывод таков: читать классиков — худшая преграда на пути к удовлетворению психологической потребности в их прочтении. В этом месте на сцену должны выйти санитары.

В детстве я мог часами разглядывать огромную библиотеку, которая занимала одну из стен в гостиной. Мой отец расставил классические произведения на достаточно высоких полках, чтобы я не мог до них добраться (скажем честно — на самом деле причина была иная, если не считать эпиграмм Марциала: мой родитель явно думал, что они чересчур непристойны для юного возраста).

И в то же время они находились достаточно низко, чтобы я смог прочесть всех тех авторов и все те тексты, одно звучание которых казалось покрытым древней тайной — настолько, что стоило мне произнести их по слогам, как меня охватывал священный трепет. Эти стоявшие в ряд томики хоть и презрительно поворачивались ко мне спиной, все равно позволяли исследовать себя и не особенно этому сопротивлялись.

Книги обращались ко мне свысока и с двойным посылом. Они одновременно играли роль моего осуждающего призрачного двойника, того, кем я должен был стать, но не стал (и, надо сказать, никогда бы не стал — я, несчастный сопляк), и предлагали моему взору восхитительный образ того, кем я хотел стать и кем бы однажды непременно стал (я, божественный юноша). На языке Фрейда можно сказать, что мое Сверх-я и Я-идеальное пристально взирали на меня двумя парами глаз с одной книжной полки.

Избавиться от первой из этих ипостасей вроде бы достаточно просто, но только если принять, что человек — существо разумное. Умберто Эко, приняв на себя великодушный тон в духе Фомы Аквинского, привел математическое доказательство неправдоподобности тех требований, которые деспотический книжный шкаф пытается вменить нашему сознанию.

В рубрике под название «Картонки Минервы. Заметки на спичечных коробках», которую писатель вел в газете «Эспрессо» в 1997 году, появилась зарисовка под названием «Сколько книг мы не прочитали?». В ней Эко приводит в пример «Энциклопедический словарь литературных произведений» издательства «Бомпиани»: «В наиболее современном издании статьи, посвященные произведениям, занимают в общей сложности 5450 страниц.

Если прикинуть навскидку, что на каждую страницу приходится плюс-минус три произведения, получим 16 350 наименований». Не просто каких-то там произведений — а именно классических. Еще раз, прописью: шестнадцать тысяч триста пятьдесят, и все это классика.

Затем Эко предлагает учесть, что среднестатистический читатель (тот, которому есть еще чем заняться в жизни, помимо чтения) тратит на одну книгу примерно четыре дня. «Следовательно, если умножить четыре дня на каждую статью из словаря „Бомпиани“, выходит 65 400 дней. Разделите это число на 365, и у вас получится почти 180 лет. Точно, как в аптеке, не подкопаешься. Никто не может прочитать все книги, которые того стоят».

Кажется, все просто, да? Однако невротичный читатель по-прежнему принимается за новые книги и при этом прикрывается самой смешной, необдуманной и безумной метафорой — он говорит: я заполняю пробелы. Вот это да! Как видно, все наши несчастья имеют одну первопричину, лежащую в области топологии: у нас с технической точки зрения абсолютно нездоровое представление о том, как устроено культурное пространство.

Мы предусмотрительно не признаемся в этом, но на полубессознательном уровне представляем его себе как некое странное геометрическое тело — огромную форму сыра грюйер, испещренную дырами (этот образ — один из излюбленных примеров математика Бенуа Мандельброта, родоначальника фрактальной геометрии).

Мы постепенно и педантично заполняем эти «дыры» — книга за книгой, классик за классиком, — и возможно, нам это удастся, например тем же способом, которым действовал Самоучка из романа Сартра «Тошнота»: он изучал все тома в местной библиотеке один за другим, в алфавитном порядке.

Если мы попытаемся вернуться назад и понять, какое именно мыслительное уравнение породило образ сыра с дырками, то совершим удивительное открытие: невротичный читатель убежден, что его продолжительность жизни — от семисот до восьмисот лет, практически нечто среднее между возрастом библейского патриарха, вампира Носферату и графа Сен-Жермена. В самых запущенных случаях такие люди считают себя полноправными жителями борхесовского Города Бессмертных.

Не хотелось бы вас огорчать, но мне кажется, куда более разумно пойти обратным путем: возьмем за основу расчеты Эко и попробуем оформить их так, чтобы получить наиболее реалистичное, насколько возможно, представление о мире культуры. Вместо формы сыра на ум может прийти нечто вроде «бесконечной сферы, центр которой везде, окружность — нигде», как писал Блез Паскаль (Пер. Ю. Гинзбург.).

Чем больше мы читаем, тем больше ширится окружность нашей сферы знаний, и чем больше она становится, тем обширнее область ее соприкосновения с миром невежества: он окружает ее, поскольку ей приходится вечно дрейфовать в этом океане незнания.

Или же мы попробуем ввести расчеты в компьютер, и он, обработав эти данные, выдаст нам безжалостную картину — диаграмму, чем-то похожую на вертикальный срез черной дыры: в начале небольшой отрезок прямой, а затем линия резко уходит вниз в бесконечную пропасть.

Если же вместо обращения к компьютерной программе нам заблагорассудится залезть в запасники мирового искусства, я бы посоветовал взглянуть на «Тщеславие» или Vanitas^* Ганса Гольбейна Младшего. Персонаж на этой картине читает книгу в весьма неряшливой, непринужденной позе: он стоит, скрестив ноги, опирается локтем одной руки о конторку, а другой поддерживает бестелесную «щеку». А, забыл сказать: этот персонаж — скелет.

Заполнить пробелы! Неужели вы, как и я, не слышите, что, когда вы произносите эту фразу, где-то в космических далях раздается громогласный смех? Нет никаких пробелов, лакун, которые нужно ликвидировать, несчастные вы смертные людишки! Есть лишь одна-единственная невероятная пропасть, в которую сам бог боится заглянуть, ведь от ее вида у любого голова пойдет кругом. Все, что мы можем себе позволить, — устроить пикник на краю обрыва.

А я захвачу сыр.

_{Отрывок из книги Гвидо Витиелло «Читатель на кушетке. Мании, причуды и слабости любителей читать книги». М.: Издательство АСТ, 2023.}