Сказочник и разбойница: история великой любви Евгения Шварца

Историю знакомства с Катей Обух — когда его словно обухом ударило, и как не сказать этого каламбура, вполне в духе их компании! — мы восстанавливаем по воспоминаниям современников, потому что сам Шварц об этом говорить не смог. У него и на сцене чудес обычно не происходит, все они за сценой или при внезапной, так сказать, вспышке темноты.

Мы знаем, что к этим двадцати пяти годам она вышла замуж за Александра Ручьева, младшего брата Вениамина Каверина (тут обязательно кто-нибудь захочет напомнить, что Ручьев и Каверин были Зильберы; ради бога, это их ничуть не роняет).

Ручьев заведовал музыкальной частью в Красном театре, он был начинающий композитор, впоследствии автор шести опер; брак его с Катей Обух был не особенно счастливым, поскольку и замуж она выходила не по любви, а чтобы уйти из семьи, из-за сложных отношений с матерью; с ней она в дальнейшем почти не виделась. Шварц летом 1930 года, когда она в больнице, ее просит: «Напиши своей маме хоть две строчки».

Обо всем этом мы знаем из воспоминаний Ольги Эйхенбаум, дочери знаменитого формалиста, которая запомнила жену Ручьева еще по совместному житью на даче в деревне Гуммолосары летом 1923 года; запомнила она и ее маленького сына Лёню, умершего в три года, и то, что после его смерти Катя пыталась покончить с собой.

Вот тогда ей и стало «все равно». Очень всё тесно: Ольга Эйхенбаум стала впоследствии тещей Олега Даля, сыгравшего Ученого в киноверсии шварцевской «Тени». К самому же Эйхенбауму мы вернемся еще.

Летом 1928 года, почти сразу после знакомства, все из Ленинграда разъехались. Шварц с женой поехал в Абхазию, Ручьев с женой — в Липецк. А осенью роман начал развиваться очень быстро, Шварц стал постоянно бывать у Зильберов на Греческом проспекте, писать Кате множество писем, письма эти сохранились.

«Милый мой Катерин Иванович, мой песик, мой курносенький. Мне больше всего на свете хочется, чтобы ты была счастливой, очень счастливой. Хорошо? Я всю жизнь жил по течению. Меня тащило от худого к хорошему, от несчастья к счастью. Я уже думал, что больше ничего мне на этом свете не увидеть.

И вот я встретился с тобой. Это очень хорошо. Что будет дальше — не знаю и знать не хочу. До самой смерти мне будет тепло, когда я вспомню, что ты мне говоришь, твою рубашечку, тебя в рубашечке. Я тебя буду любить всегда. И всегда буду с тобой.

Когда я на тебя смотрю, ты начинаешь жмуриться, прятаться, сгонять мой взгляд глазами, губами. Ты у меня чудак».

И стихи, совершенно несерьезные с виду, абсолютно прямые и серьезные внутри. Не знаю, замечал ли кто, что признаваться в любви легче всего словами Шварца: «Куда вы пойдете — туда и я пойду, когда вы умрете — тогда и я умру». Ничего лучше этих слов нет, но это можно сказать только о любви, а не об увлечении, например.

И в том, что Катерине Ивановне хорошо с ним, он никогда не был уверен. Есть у него дневниковая запись 1957 года — незадолго до смерти — о том, как он перекладывает рукописи и замечает, что сделал очень мало хорошего, никому не дал счастья; вот и Катя вряд ли была с ним счастлива, разве что летом 1929 года. Он всегда ее ревновал, и всегда безосновательно. Но просто она вообще не умела выглядеть слишком счастливой, иначе он бы ее не полюбил так.

Попробуйте представить вечно довольной принцессу из «Обыкновенного чуда» или Маленькую разбойницу, дочь Атаманши из «Снежной королевы». Катя была похожа именно на них, и с матерью у нее были, видимо, те же проблемы, что у Маленькой разбойницы, потому что две разбойницы вообще уживаются с трудом. Но это всё восстанавливается гадательно.

Мы можем говорить о женском типе Шварца, о его героинях, которые немного похожи на каверинских девушек — не столько из романов, сколько из сказок; они все тоже немного разбойницы, хотя происходят почти всегда из благополучных, профессорских, тянет сказать — знатных семей.

В них всегда живет неблагополучие, потому что кругом очень много врут, а они врать неспособны; потому что мир замирает перед огромной силой, которая угрожает его поглотить и уже, собственно, поглотила, только отдельные безумцы еще ерепенятся.

В ней не было ничего от Эльзы из «Дракона», которая уже со всем смирилась и лишь в последний миг бунтует, отказываясь убивать возлюбленного; нет, она похожа именно на Разбойницу со всем ее очарованием и прямотой, на принцессу из «Голого короля», которая спасается от всего окружающего вранья и тупости только за счет прекрасного своеволия.

Взбалмошные люди вообще более надежны, чем правильные и глубоко моральные. Взбалмошные могут взбунтоваться, слабые могут впасть в истерику и выкинуть фортель, а сильные уговаривают себя так убедительно!

Насколько трудно они жили, притираясь и привыкая друг к другу — даже при изначальном полном взаимопонимании, — можно судить по шварцевской пьесе «Повесть о молодых супругах», которую ставят меньше — очень она трудная.

Отчасти это нормальная реалистическая пьеса, но без Куклы и Мишки, которые периодически влезают со своими комментариями. И вся история этого брака отчасти сказочна, и всё, что Маруся говорит про их с Сережей историю, довольно точно: никаких ссор из-за денег, вещей, жилья у них не было. (Были трудности, но не в них суть; были трагедии — в 1930-м Катерина Ивановна забеременела, вопреки предсказанию врачей, но потеряла ребенка.)

Сам Шварц это время вспоминал так: «Я не сделал бы и шага, чтобы выгадать или завоевать. Не по благородству, а из честолюбия. И самолюбия. Из страха боли. И писал немного. Потому что жил. <…> Все имело смысл…»

Как Шварц сходил с ума во время ее болезни летом тридцатого, ясно из писем: «Котик мой! Когда я увидел в последний раз, в воскресенье, какой ты лежишь больной, отчаявшийся, обезумевший, одинокий, — на меня ужас напал. Как бы я тебе ни сочувствовал, как бы я за тебя ни мучился, — легче тебе не будет, вот в чем ужас.

Я тебя очень люблю, родной мой, я никуда тебя больше не отпущу. Будь всегда со мной, Кисыч родной. Жизнь ни на что не похожа стала. Я из колеи выбился, что никаких сил нет. Если ты бы знала, какая без тебя пустота. Я за это время, что мы вместе, совсем разучился говорить и жить с людьми, которые приблизительно подходят. Ты до такой степени со мной, что все остальные раздражают, мешают, кажутся нелюдьми».

И ему действительно ничего и никого не было нужно, когда она с ним. А вот всегда ли это взаимно — он никогда не понимал вполне, не верил до конца, и это совершенно в его духе. Писал же он, что и слава нужна ему «не для того, чтобы почувствовать себя выше других, а чтобы почувствовать себя равным другим».

Подробности их жизни — тоже, к сожалению, немногие — есть в очень хорошей книжке Евгения Биневича «Евгений Шварц. Хроника жизни». Но к какому типу эта жизнь принадлежала, ясно и так. Маруся — и Катерина Ивановна — из тех женщин, которым всегда должно быть интересно.

Их не занимают собственные правота и главенство, они вообще не заинтересованы в том, чтобы быть домашними тиранами (и Маленькая разбойница совсем не хочет быть атаманшей — плавали, знаем, эта работа делается у нее на глазах).

В этом их главное преимущество, потому что Гаянэ, например, всегда настаивала на своем, а Кате это было совершенно не нужно. Им надо просто, чтобы все время что-то происходило, и не ужасное, не унизительное, а увлекательное.

В этом смысле Сказочник — идеальный и даже единственно возможный муж для такой женщины. И Шварц старался, и во всех перипетиях она была с ним: чувство страха ей, кажется, было генетически не присуще, в принципе неведомо. Она лазила с ним на крыши тушить зажигалки. Она умудрялась шутить во время первой волны террора, поддерживая его.

И только жуткой зимой 1952 года — когда люди буквально сходили с ума, не выдерживая, по слову Ахматовой, второго тура, — в их маленьком синем домике в Комарове, где они проводили большую часть года, стало неуютно, оба начали срываться.

Об этом неохотно вспоминает Леонид Пантелеев, соавтор легендарной «Республики ШКИД», которую Шварц, кстати, редактировал в «Детгизе». Но он оговаривается: «А между тем он был вспыльчив, и очень вспыльчив. Впервые я узнал об этом, кажется, осенью или в начале зимы 1952 года, когда нервы у него (да и не только у него) были натянуты туже, чем позволяет природа».

Много чего тогда было страшней, чем позволяет природа. А Катя сохраняла великолепное легкомыслие, она ведь «ничего не боялась», и язычок у нее был злой, вспоминает тот же Пантелеев. Иногда сплетничать и ругаться лучше, чем бояться.

Вообще, быть женщиной, со всеми женскими привычками, страстями и страстишками, лучше, чем быть запуганным, вечно трясущимся куском студня, каковыми были тогда очень многие мужчины; а Шварц никогда таким не был — не в последнюю очередь потому, что жил вот с такой женщиной.

В дневниках — а он записывал в дневник и воспоминания, готовясь к большой прозе и называя эти мемуары коротким издевательским «ме», — есть намек на некий нервный срыв, который случился у него в 1937–1938 годах.

Олейников, с которым у него под конец сильно портились отношения — потому что демонизм, которым Олейников защищался от жизни, Шварца раздражал, — спросил, как дела, имея в виду, вероятно, семейную ситуацию; Шварц в ответ сорвался: «Ничем тебя не могу порадовать». Он служил предметом насмешек (как и Каверин) именно потому, что стал идеальным семьянином.

В этой среде принято было говорить о женщинах пренебрежительно, о легких победах говорить с презрением, о женах отзываться как о наседках, и даже Заболоцкий, который жену по-настоящему любил, охотно поддерживал такие разговоры.

Олейников тонко и не без удовольствия насмехался над ревностью Шварца, вспыхивавшей по любому поводу, и один такой болезненный припадок Шварц вспоминает: зимой (видимо, 1938 года), в лютый холод, под режущим ветром при таком же режущем, страшном солнце, — и он мчится домой, терзаемый жуткими подозрениями. Это где-то в Сестрорецке или около того.

Шварц, видимо, не понимал тогда — поскольку в подобные эпохи люди не видят себя со стороны, как во время душевной болезни, — что случилась с ним вещь объяснимая и даже распространенная: проекция родины на семью. Почва из-под ног уходит, и кажется, что изменяет тебе не родина, которую ты знаешь, с которой ты с рождения, а жена.

Это и в литературе описано. Фазиль Искандер, спасаясь от припадка, описал его в «Морском скорпионе»: вдруг кажется, что в твой мир вторглась чуждая сила и что эта сила — измена; грубо говоря, у тебя отнимают самое родное, и отнимают нагло, пользуясь правом сильного.

Об этом же, скажем, «Берендеев лес» Нагибина и «Портрет жены художника», фильм по его мотивам, по великолепному сценарию Рязанцевой; и всегда кажется, что основания для ревности есть. А их нет.

Так Пастернак чуть не сошел с ума (и ненадолго, может быть, действительно сошел) в 1935 году, когда начинает безумно ревновать Зинаиду Николаевну к ее прошлому.

А уж у Шварца-то для ревности вовсе не было никаких оснований. Это была какая-то попытка спрятаться от самого страшного, потому что, если ты вообще вдруг понимаешь, что не там родился, — это более ужасное осознание, чем семейная измена. Чехов правильно написал: «Если жена тебе изменила, то радуйся, что она изменила тебе, а не отечеству».

И только война сняла этот невроз, разрядив — или, точней, загнав вглубь — предвоенную панику и все страхи террора. Нагрянуло нечто более ужасное и тотальное, чем террор, коснувшееся уже всех без исключения.

А Шварц был устроен как Пастернак: когда катастрофа случалась, он испытывал облегчение, почти радость. Можно не ждать, все уже случилось! И во время блокады ему было не так страшно, как во время террора, потому что во время террора люди вокруг становились нелюдями, а во время блокады, наоборот, людьми. (Хотя всякое бывало, и людоедство было, но речь — о тенденции.)

Террор расчеловечивал, а война очеловечила. И никогда Катерина Ивановна не была такой деятельной, энергичной и сильной, как во время войны. Сначала они с мужем оба долго отказывались от эвакуации, и в этом было между ними полное согласие.

Потом, когда 9 декабря 1941 года они на американском «дугласе» все-таки вылетели из окруженного города и к Новому году оказались в Кирове, она налаживала мучительный эвакуационный быт (их еще и обокрали в первую же ночь), и оба они пытались в обычной своей сказочной манере во всем найти плюсы: да, вся комната выморожена, лед толстым слоем нарос на стенах и на пороге, зато все щели этим льдом законопачены и не дует!

Потом, в марте 1942 года, из Ленинграда по Дороге жизни вывезли семью Заболоцкого, который в это время уже четвертый год как был в лагере на Дальнем Востоке и несколько раз спасся от неминуемой, казалось бы, смерти. Шварцы взяли Заболоцких — Катерину Васильевну, детей Наташу и Никиту — к себе, Никита заболел скарлатиной, и Шварц умудрился от него заразиться! Вот что значит быть детским писателем, говорил он гордо: скарлатина в сорок пять лет!

И все это время его Катя была сильна и неутомима: вечно болевшая в Ленинграде, не захворала ни разу, никогда ни на что не пожаловалась, ни на холод, ни на грязь; она была, кажется, единственным человеком, который полюбил его кировскую пьесу «Одна ночь», — в Москве ее запретили, и даже режиссеру Театра комедии Николаю Акимову, всегдашнему другу и первому читателю Шварца, она показалась скучной. Между тем из всех его сказок эта реалистическая вроде бы вещь — самая сказочная.

_{Отрывок из книги Дмитрия Быкова (признан Минюст РФ иноагентом) «Великие пары: Истории любви-нелюбви в литературе». М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2023.}