Завистник с душой футболиста: как Юрий Олеша ввел футбол в большую литературу и спасался им от распада личности

Футбол сопровождал Юрия Олешу всегда. Он был в юности, совершая в Короле гномов, гонявшем мяч на одесских пустырях, незаметную, но важную душевную работу. Он был в зрелости, когда вошел в нарядную прозу Короля метафор и обеспечил автору романа «Зависть» (1927) всесоюзную славу. Он был в преждевременной старости Князя «Националя», который больше времени проводил за ресторанным столиком, чем за письменным. Vokrugsveta.ru выкатывает большое исследование о писателе, оставившем литературу из-за эстетических разногласий с режимом, но никогда не забывавшем о футболе.

Заговор чувств

Спорт захватил Олешу в детстве. Он увлекся им со всей безудержностью юности. Бег, прыжки с шестом, футбол.

Это было время, когда Олеша не смотрел вверх. Внизу, здесь и сейчас, «велись ленты разговора» о футболе и футболистах. В бутсах Юра стоял на земле и глядел по сторонам.

Еще продавали из-за прилавка квас по копейке за стакан. Первая любовь смотрела с балкона, и Олеша думал, не уродлив ли он. После выпуска из гимназии планировал велосипедную поездку по Европе.

Футбол — в ряду самых первых, а потому самых главных воспоминаний. Эта игра была раньше литературы. Из-за нее даже приезд в Одессу футуриста Маяковского остался незамеченным.

«Я жил тогда другими интересами — спорта, только начинавшегося в нашей стране футбола», — запишет в дневник.

Футбол предшествовал лирике, подготовлял к ней. Хотя сам Олеша настаивает: «Это было далеко от литературы, не то что далеко, а даже враждебно». Оставим эту антитезу на совести мемуариста.

Кто знает, случился бы без футбола перевод вступления к «Метаморфозам» Овидия? Дебютное произведение «Клоримонда» в «Южном вестнике»? А переписанная от руки тетрадь «Виноградные чаши» и в ней 33 стихотворения?

Кажется, обретение чуткости к метафорам связано с футболом. Точнее, с его концом. Врачи обнаружили у гимназиста невроз сердца. Олеша прикладывал левую руку к ребрам. Смотря вверх, ощущал, как выскакивает из собственного сердца.

Без бутс Юра почувствовал, что есть невозможность и запрет. А раз так, то есть и зависть к тем, кто нарушает этот запрет, и к тем, для кого все возможно. Так рождался заговор чувств.

«Браво, я!»

Олеша отмечал: «Я был хорошим футболистом». По уровню игры ставил себя в один ряд с вратарем Николаем Соколовым и нападающим Федором Селиным. Еще и был уверен, что эти игроки сборной СССР его слова подтвердят.

Катаев пишет об этом в «Алмазном моем венце», где вывел Олешу под именем Ключика. Левый форвард, нос башмаком, летит по краю к чужим воротам. В клубах пыли бьет старым ботинком, и победный мяч вбирают два столба без сетки, но с перекладиной. Гимназист кричит, аплодируя самому себе: «Браво, я!»

Одно непонятно: зачем эта милая, наивная ложь о сборной Одессы? Но ведь и Катаев выступал за 5-ю гимназию и называл тот матч «рядовым гимназическим», и мяч был одним из шести, и Олеша был правым крайним.

Черные чулки с зеленым бубликом

Войну Олеша пересидел в эвакуации. Собратья по перу, в том числе Катаев, уехали на фронт военными корреспондентами. А он работал на радио в Ашхабаде, агитировал, призывал сражаться.

В «Книге прощания», составленной из дневниковых записей, есть автопортрет того времени. С утра Олеша смотрится в зеркало гостиничного шкафа. На него глядит некто «довольно злой», с седыми волосами и с презрительными глазами.

«Что же общего имеет это отражение… с тем мальчиком в разноцветной одежде футболиста, который стоял в комнате папы и мамы в твердых белых башмаках, отражаясь белым столбом в паркете?» — размышляет Олеша.

Вслед за этим — строчки о главной тревоге в жизни: может пойти дождь, и матч не состоится. А Юра ждал его, мечтал о нем, видел во снах. Вырастил в себе, пропитал всей любовью, на которую только способен.

Идти нужно было по длинному, в несколько километров, Французскому бульвару в пригороде Одессы и сворачивать от буксовых изгородей в переулок к берегу моря. За серым забором, среди бурьяна и лопухов, виднелась гигантская рекламная конструкция в виде бутылки шампанского.

В середине переулка — широкие деревянные ворота. Они вот-вот лопнут под натиском котелков с черными зонтами в сопровождении пухлых шляп. Через забор лезут простые кепки и гимназические фуражки.

Этот путь на поле «Спортинг-клуба» 12-летний гимназист проделывал каждые выходные. Родителям это не нравится. К футболу они относятся несерьезно, считая его уделом плохих учеников, уличных мальчишек. Их Ежи не такой.

Их Ежи вдыхает запах весенней травы. Горечь не может перебить чувств. Он влюблен в футболиста Гришу Богемского. Этого тщедушного старшеклассника с пенсне на маленьком носике. Олешу даже не раздражают заступающие через белую полосу котелки и шляпы. Они тянут шеи, влекомые желанием уследить за белыми, быстро перемещающимися башмаками.

А в номере гостиницы в Ашхабаде тянет шею 44-летний старик, лишенный из-за неуплаты ключа. Только бы не пошел дождь. Ведь он смывает белую разметку. Заглушает звон мяча в ушах. Заслоняет мальчика в белых башмаках и черных чулках с зеленым бубликом вокруг икр. Оставляет наедине со злым отражением в зеркале.

Мужественный трус

Будто стараясь вернуть доверие, Олеша пишет: не научился плавать и ездить на коньках. Даже признает за собой трусость. Прямо уличает себя. Не плавал, боясь, что поглотит глубина. Не катался, страшась упасть и разбить голову.

И тут же задается вопросом. Почему же тогда получалось в футболе? «Ведь такой же опасный бой», — проводит параллель. И не дает ответа: «Все это неважно».

Важно, пишет Олеша, что футбол пах травой. Он благословляет этот горький запах. Он благословляет этот сладкий цвет. И стебли, и желтые венчики, и весь мир. Пусть этот мир здравствует даже без него.

Эти строчки не мог написать трус. И трус не мог произнести ту речь на Первом съезде советских писателей в 1934-м. Как только о ней не отзывались: покаянная, страшная, исповедальная, метафорическая, сбивчивая, противоречивая и т. д.

Мужественная.

Перед нами, по сути, конспект психологии творчества. Чтобы изобразить отрицательные чувства, нужно поднять их со дна своей души. Изваляться в этой грязи. Этот чувствительный процесс не проходит бесследно. Он может убить художника.

Мужество в том, что с трибуны, без самолюбования, Олеша принял все обвинения в пошлости и ничтожестве («Кавалеров — это я!»). Прямо заговорил о критике, которая подвергла его социальному остракизму. Высказал всю трагедию большого художника, чьи свежие и яркие краски оказались не нужны.

Признался в неспособности выполнять государственный заказ («Это не было темой моей кровеносной системы, моего дыхания»), отказался считать себя хуже рабочих с комсомольцами и настаивал на праве изображать свое видение мира.

После этого выступления, явив обаяние мужества и скромности, лучшей формы человеческого обаяния, Олеша-художник надолго замолчит.

— Молчание порою требует от писателя не меньшего мужества и таланта, — скажет Фазиль Искандер.

Породистая голова на низеньком постаменте

Трусость и мужество — это ведь противоречиво. Футбол и поэзия — это ведь амбивалентно. Эту двойственность, свойство Олеши, подметил Андрей Старостин.

— Он был очень диалектичен в своих поступках и высказываниях, в нормах поведения, в восприятии жизни, — писал один из основателей московского «Спартака».

Старостин почувствовал обиду («Такая породистая голова требовала крупного постамента»), а следовало восхищение. При таких невзрачных исходных данных Олеша взрастил в себе внутренний объем, самость, источавшую «эманацию красоты».

Он притягивал к себе людей всех чинов и званий. И даже, уточняет Андрей Старостин, без чинов и званий.

Князь «Националя»

…И тогда Олеша придумал себе другую жизнь. Он стал, как сам отмечал, Князем «Националя». Просиживал дни в этом столичном ресторане, аналоге парижского кафе «Ротонда», куда заглядывали Пикассо, Аполлинер, Хемингуэй и др.

Прежде чем усесться за любимый угловой столик у окна, доставал коробку папирос «Казбек» и спички. Он клал их слева, а справа придвигал пепельницу. Отстранив тарелку с приборами, заказывал бутылку «Боржоми». Засучив рукава, устремлял взгляд на световые эффекты ресторана.

От желающих присоединиться отбоя не было. Собеседником он был замечательным. За его столиком, вдали от оркестра, всегда раздавался смех. Громче всех заливался Олеша.

Круг его интересов — Флобер, Шекспир, Шаляпин и… Богемский. Литература, театр, музыка и футбол. И футбол только в этом перечислительном ряду последний. Олеша часами вел разговоры о нем. Не без гордости заявлял, что видел его зарю. Рассказывал об играх, которые посещал. Подначивал сотрапезников в вечном споре, у кого сильнее удар: у москвича Житарева или у одессита Богемского?

Удар — это да. Но — бег! А дриблинг? Лучше Богемского никто не водил. О, это был выход чемпиона! Этого замечательного спортсмена с неспортсменской наружностью. Житарев? Нет! Да нет же! Богемский, рыхловатый, с кружочками пенсне, бежит, а за ним — поле, за ним — публика и флаги, бегут облака и жизнь.

— Такой игры я впоследствии не видел. Я не говорю о качестве, о результативности — я говорю о стиле, — вспоминал Олеша.

Вспоминал и про Александра Злочевского («Сашу-Бейта») с Лазарем Когеном. Оба, в отличие от него, за сборную Одессы играли. Форвард Злочевский слыл мастером удара пяткой, а Коген хромал с детства, был вратарем и, видимо, послужил одним из прообразов Володи Макарова из «Зависти».

«Мой бюджет к вашим услугам»

Со временем Олеша перестал быть участником литературного процесса. Он стал персонажем литературного быта. И притом — колоритнейшим. О нем судачили: мол, пишет новый роман. Но чаще травили анекдоты и байки.

— Тогда я рву ее на ваших глазах.

«Он разорвал бы бумажку», — отметил Старостин решительность интонации и отсутствие угрозы в голосе.

Они часто гуляли по улице Горького — Андрей Старостин, Юрий Олеша и актер Михаил Яншин. «Как естественно было это созвездие, взаимное тяготение талантов!» — восклицал драматург Леонид Зорин.

Будь я драматургом, вышел бы на уровень обобщений: мастер кожаного мяча,  мастер пера и мастер сцены. Но меня больше интересует, кто идет по центру. Зорин не уточняет, но я уверен: Старостин.

Олеша с Яншиным здесь ради него. Олеша считал Старостина, сына царского егеря, эталоном мужской красоты. Потому Володю Макарова с него и срисовал. «Восторженность перед человеком силы свойственна поэтам», — констатирует Нилин.

Незримый этический судья

Компанию Олеше в «Национале», кроме упомянутого Яншина, обычно составляли драматург Шток и литератор Светлов. В этом кругу любимым монологом автора «Зависти» была вариация на тему: «Литература не должна служить источником обогащения. Нужно делиться излишками накоплений с теми собратьями по перу, что испытывают временные трудности. И делиться не по принуждению, а по долгу профессиональной чести».

Все трудности, по Олеше, временные, а все накопления — излишние. В этом была поза, в этом было спасение. «Он чаще испытывал финансовый недостаток, чем избыток», — напоминал Андрей Старостин.

Когда за столиком оказывался сам Старостин, Олеша седлал другого любимого конька. Теория спортивного благородства включала триаду «красота — сила — честь» и исключила грубость, футбол от обороны («футбол в мундире»), оглядку на тактические схемы.

— Когда я еще сам выступал в футболе, именно Юрий Карлович был незримым судьей для меня в моей спортивной этике… — отмечал Старостин.

Сразу вспоминается турне сборной Басконии по СССР в 1937-м. К игре со «Спартаком» визитеры подошли, разгромив «Локомотив» и дважды обыграв «Динамо». Тогда красно-белые решили сделать из Старостина третьего защитника.

Узнав об этом, Юрий Карлович не скрывал разочарования: «Быть созидателем и сделаться разрушителем?! Какая скука — сторожить!»

...В конце 1950-х Олеша испытывал трудности даже с простыми делами. Из-за гипертонии ему было сложно говорить, читать и писать. Но все-таки он позволил вытащить себя на футбол.

Много зрителей, крика и свиста. А еще — «вражда сторон» и спорный пенальти: «Казнь гольмана!» (Олеша пользовался дореволюционной терминологией: ворота — гол, гольман — вратарь, бек — защитник.)

Палач берет топор, идет на лобное место и становится на изготовку. Олеша, невольный балаганный зритель, ждет ссутулившись. Его волосы с сильной проседью намокли. Топор опущен, но голова не летит с плеч.

Вратарь в броске настигает мяч в нижнем углу. Юрий Карлович приветствует торжество истины. Однако судья, усмотрев нарушение, повторяет приговор.

— Заговор! — гремит Олеша.

Опершись на соседей, он выжимается из тесного места. Застегнув пальто на верхнюю пуговицу, произносит: «Я никогда не участвую в насилии!» И неторопливой походкой идет к выходу.

Поле аплодировало и смеялось

Принято считать: как и все свободомыслящие люди в Союзе, Олеша болел за «Спартак». Но среди всех свободомыслящих он был самым свободно мыслящим. За «Спартак» Олеша не болел.

Убеждаемся в этом, открывая «Книгу прощания» и находя запись от 28 октября 1940 года. Посвящена она матчу 22-го тура между «Спартаком» и ЦДКА.

Олеша пишет: «Так как я очень люблю Андрея Старостина, то мне хотелось, чтобы выиграл «Спартак». И уточняет: «Это по дружбе, из чувства симпатии к очень милому человеку».

(Делится не вдруг: точно в такой же ситуации оказалась его семья. В 1922 году родители Олеши эмигрировали из Одессы в Польшу и обосновались в Гродно. Сам 22-летний Ежи гордился своим шляхетством, но покидать Союз отказался.)

Вот Федотов вывихнул руку на 10-й минуте. «Игра не остановилась», — замечает Олеша, но о ней узнаем только итоговый счет. Дальше будет поэма о страдающем Федотове, а в подтексте — острое понимание метафизики футбола.

Выйдя из игры, центрфорвард ЦДКА сделался обыкновенным человеком. Тогда как на футбольном поле играют, действуют, живут необыкновенные люди. Потому за ними интересно наблюдать. Это зрелище завораживает болельщиков: «Когда смотришь, холода не чувствуешь». Оно увлекает и самих футболистов. Лишь на скамейке Федотов ощутит в холодный день холод и позволит набросить на себя куртку.

Особый взгляд на мир… Вот что делает эти строчки из дневника лучшим репортажем о футболе. Этот текст написан художником. У него даже поле аплодирует и смеется. Подобно морю в рассказе Максима Горького «Мальва».

Плебейское лицо футбола

В «Книге прощания» у Олеши есть запись, датированная 1946 годом: «Черт возьми, как трудно создать сейчас среду, в которой разворачивалось бы действие романа! На футболе? В университете? Боже мой, так и там ведь крестьяне!»

Дальше Олеша размышляет о пространстве, способном выразить замысел художника. Одна из его черт — враждебность пошлости. Такую среду не найти в реальности, ее нужно создать.

В середине 1920-х Олеша увидел сходство футбольного поля с художественным произведением — общее игровое измерение. Матч развертывается в пространстве как текст и может быть «прочитан». Одно из таких прочтений и предложено в «Зависти».

Это была пусть и специфически, но возвышенная среда. Но к началу 1960-х футбольное поле стало уже средой отсталой, не способной стать местом романного действия.

Остается восхищаться гением Олеши, который во второй части «Зависти» предвосхитил судьбу игры. Этого «совершенно несерьезного времяпрепровождения», которое станет развлечением плебса. Те самые крестьяне «с такой серьезностью и страстностью» наблюдают, как 22 человека полтора часа бегают за мячом.

Эта аудитория ему неприятна. В этом Олеша признается в том же «репортаже» о матче «Спартака» с ЦДКА: «Кушают бутерброды, опаздывают, стоят в проходах, перекликаясь со знакомыми. В футболе понимают мало».

Как иллюстрация — образ соседа на трибуне. Этот очень здоровый, большой и упитанный болельщик выделяется активностью. Все время что-то покупает у продавщиц съестного и глупо острит. В его описании угадывается постоянный клиент «Четвертака» из «Зависти».

И сам современный футбол — часть индустрии развлечения, шоубиза, под который зритель ест и острит, острит и ест. Что-то знал Олеша, когда от лица своего альтер-эго Кавалерова замечал о футболисте Макарове: «У него плебейское лицо».

Крыса вместо мяча

В «Зависти» мяч улетает на трибуны и, «завертевшись всеми пластинками», застывает у ног Кавалерова. Все разом окаменело — на закованном поле застыли футболисты, на раскованных трибунах на Кавалерова смотрят Валя и Андрей Бабичев.

Злоба кипит у Кавалерова внутри. Этот человек, попавший под мяч, в центре смешливого внимания. И вот он отстраняется от мяча. Тот, потеряв опору, «с кошачьей привязанностью» тыкается в кавалеровский каблук.

В «Ни дня без строчки» Олеша вспоминал: в белую ночь он возвращался, пьяненький, в гостиницу «Европейская» и увидел бегущую на него крысу. Вдоль стены она удирала от шоферского хохота и улюлюканья.

Крыса была футбольным мячом, который спасался от травли. Крыса была Кавалеровым, над которым смеялись все вокруг.

«Я размахнулся ногой, чтобы ударить по крысе так, как ударяют по футбольному мячу», — пишет Олеша.

В свой удар он вложил всю злость от того, что жизнь складывалась не так, как в мечтах и снах, что говоришь не то, что думаешь, и даже уже пишешь так же, что погода плохая для тебя, но хорошая для сбора хлопка, что кладбище тем все ширится, как и творческое бессилие, что «идеологическая лоботомия» не проходит даром и молодость не вернуть, а ты так и не поколебал мировые струны, оставшись всего-навсего Вторым Адамом, просто назвавшим несколько вещей иначе и не знающим, как по-другому назвать старуху с косой.

Потеряв равновесие, Олеша пораженчески упал. Крыса исчезла среди кустов и оград, как мяч в скоплении футболистов. А он вставал под еще больший хохот и улюлюканье. Когда дверь в номер за ним закрылась, звона мяча в ушах больше не было.

«Я увидел на штанах, — продолжает Олеша, — пониже колена пыльный, осыпающийся от прикосновения след тонкопалой крохотной ступни».

В отличие от пассивного Кавалерова, пьяно-агрессивный Олеша размахнулся на удар. Он пошел дальше своего альтер-эго. Но опрокинулся на спину от тычка крысы.