Ученые не только сидят в белых халатах в лаборатории — они месят сапогами глину и вбивают в болото сваи. Посреди самой заболоченной низменности планеты с учеными беседует Илья Абрамов
Колеант
Илья Филиппов — научный сотрудник. Заговорив с ним о ботанике, вы рискуете проговорить целый день на самые различные темы. Если, конечно, он захочет. Себя он считает интровертом, в беседах не особо нуждающимся. Ведет блог в Livejournal.com, комментарии к которому порой напоминают дискуссию на защите диссертации.
Повод поговорить у нас выдался удачный. На стационар в Шапшу, где проживают молодые ученые, приехали две дамы из Германии изучать популяцию колеанта маленького. Они перемещались по Сибири с Георгием Тараном — ботаником из Новосибирска, известным специалистом по пойменным растениям. Вместе мы выдвинулись на Шапшинскую протоку.
— Почему столько внимания этому растению? — спрашиваю у Георгия.
— В Европе осталось очень мало естественных ландшафтов. Колеант у них приспособился к антропогенным условиям и произрастает только в рыбных прудах, которые периодически спускают, чтобы изъять рыбу. Ареал вида всё время сокращается. Немцам надо выяснить условия его существования в природе.
И живописно добавляет:
— Это общее томление всех западных ботаников по утраченной дикой природе. А про колеант вот что...
Лекция о колеанте была обширная, и я готовился к встрече по меньшей мере с чудом природы. Прошли совсем недалеко и стали топтаться на обнаженной после половодья поверхности сора. Сор — пониженный участок поймы, надолго затапливаемый водой и превращающийся на 2–4 месяца в большое мелкое озеро. Подобные места являются естественными аналогами рыбных озер Германии.
Под ногами расстелился ковер мелких зеленоватых с красным оттенком растений, которые глубоко вдавливались сапогами в грязь. Это и был колеант маленький. Стелющийся невзрачный побег с вихрастыми подобиями листиков. Гости расчехляли рюкзаки.
— Такая узкая специализация? — спрашиваю у Ильи, имея в виду немок.
— Да, и у них это обычное дело. При таком количестве флористов или фаунистов они могут себе позволить узкую специализацию. Наши ученые могут так работать только в рамках хобби.
— Слишком у нас большая страна, — то ли спрашиваю, то ли утверждаю я.
— У нас элементарно мало специалистов. Ботаников в Западной Сибири по пальцам пересчитать. И наши первоочередные задачи совсем другие. Приходится быть широким специалистом.
— Натуралистом — так, кажется, это называлось?
— Да, с известной долей условности. Приходится вникать в особенности жизни организмов из разных групп и даже царств. Мне как геоботанику приходится разбираться в лишайниках, мхах, сосудистых растениях и сообществах, которые они образуют.
Человеческий фактор
Наш путь пролегает по пойме.
— Я раньше не позволял себе разговоры о политике и деньгах, — говорит Илья после паузы.
— Моветон?
— Нет, просто считал это недостойным звания ученого, что ли. Сейчас скатился.
Буквально на днях к Илье окончательно переехала Надя из Окского заповедника, где работала 7 лет, а сюда два года ездила в экспедиции. С дочкой-первоклассницей. Без Надиного присмотра на Оке остались бобры, за которыми она наблюдала все эти годы. Непрерывные наблюдения за бобрами в заповеднике ведутся с 1937 года, и замену Надежде пока не нашли. Чтобы не прерывать цепь наблюдений, Надя снова поедет на Оку. За свой счет.
Учебно-лабораторный корпус «Шапша» — это одноэтажное деревянное здание, рассчитанное на 30 человек и потому почти пустое, стационарно здесь проживает четверо аспирантов: Илья, Нина, Женя и Надя. Неусыпную службу на вахте несут местные жители. Снабжают рыбой науку и однокрылого орлана, который находится на попечении сотрудников. По стенам висят уютные панорамы болот авторства Нины: олиготрофных, мезотрофных и прочих, а также спутниковые снимки окрестностей в инфракрасном диапазоне. В научном крыле три лаборатории, библиотека, кают-компания, кухня.
На кухне все встречаются, даже если не очень этого хотят. Котел общий, готовят не по расписанию, а из расчета на совесть. Выходных нет, как нет и будней. Не надо к девяти ехать на работу, но и выходные провести негде. В Ханты-Мансийск (30 км) не тянет. Служебного транспорта нет. Научный процесс держится на самодисциплине. Хорошо еще, что прикладная сторона науки приносит доход (ведение баз данных, ссоставление карт и пр.). Это дополнительный стимул.
Назад шли через кедровый лес возле Шапши, и разговор повернулся в сторону нашумевших поправок в Лесной кодекс РФ, обязавших власти вырубать противопожарные полосы вокруг населенных пунктов. В Ханты-Мансийском округе это во многих случаях оказались леса ценных по род, которые никогда не вырубались. В Шапше — кедрач первого класса, которому, как и поселку, 400 лет. Илья переживает: —
Решение по этим полосам само по себе спорное, а тут еще и кедровый лес, который сам по себе в тайге не вырастет.
— Почему?
— Кедр не образует массивов, он всегда примесью. Вокруг поселка веками рубили всё, а кедр оставляли, вот и получился уникальный припоселковый кедрач. Когда мы работали в окрестностях Большетархово, жители там бунтовали против вырубок.
— Но рубит ведь тоже народ, не инопланетяне, — говорю.
— Мне кажется, что есть как минимум два вида людей, — Илья улыбается. — Они скрещиваться могут, но виды разные. Есть те, которым дикая природа по барабану, а есть такие, которые без нее жить не могут.
Погружаемся в свои мысли. Трещит неподалеку кедровка. Мы стоим в пойме Шайтанки, узкую долину которой с боков сжимает лес. Вдоль ближней опушки дымят два жителя Шапши и косятся на ботаников. «Прикинь, мне моя говорит…» — удаляется слабое эхо. Немки продолжают работать совками. В пяти метрах от нас глубоко отпечатались на влажной почве свежие следы медведицы с медвежатами. Когда немки наконец их замечают, то искренне удивляются, но никакого страха не испытывают.
Поддержка приоритетов
— Я там чуть без ног не остался, — заявляет Женя, — думал, пальцы отрежут.
— Где?
— Тазовский знаешь?
— Да, совсем Север. И что вы там забыли зимой?
— Эмиссию метана с болот измеряли. Было минус сорок пять. Полярная ночь. Мы выезжали со своими ящиками в поле на такси. Таксист спрашивает: «Что это у вас за ящики? Песцов ловить?» Смеемся.
— Ты в валенках был?
— Да, конечно, в валенках. Что толку. Стоишь на одном месте. Погреться негде. Никуда не уйти. Каждые 15 минут надо делать замер. Весь день.
Женина тема «Динамика накопления углерода в болотах Западной Сибири». Он единственный на Шапшинском стационаре уроженец Севера (Новоаганск) и единственный, кто прошел стажировку за рубежом.
Илья не без иронии смакует, что Женя у них «просвещеннейший человек», поскольку жил на бульваре в центре Амстердама.
— Как ты там оказался? — спрашиваю Женю.
— От ЮНЕСКО есть «Программа поддержки приоритетов». На каждую страну одно место.
— Долго там был? — Шесть месяцев. В мае вернулся. Специально подгадали период, чтобы нужные дисциплины послушать. Здорово было.
Один в поле
Образ богатыря-отшельника от науки начал складываться еще до личной встречи с Николаем Шныревым. Полевой стационар Мухрино в окрестностях Ханты-Мансийска неразрывно связан с его именем, хотя к этому стационару приложили руки все сотрудники кафедры ЮНЕСКО. Все семь.
В поисках сторожа мы колесим с Колей по Ханты-Мансийску. Вот и сторож: кепка-восьмиклинка, испещренное морщинами лицо, вечная цигарка в зубах. Звать Костей.
И рядом его полный антипод Коля — бодрый, быстрый, умный, 27 лет, кровь с молоком. Борода по причине выезда в город сбрита. Именно так выглядят молодые ученые у Стругацких. Коле послезавтра в Москву, а в Мухрино никого, поэтому летний отпуск для сторожа внепланово кончился — последние три бутылки уныло торчат из сумки. Нас отвозят за 20 км от города, дальше мы идем пешком 8 км по лесу до стационара. Темно. Коля сразу убегает на болото, чтобы подключить обесточенный дом к своей энергосистеме. К «своей», потому что установка и наладка системы, состоящей из ветрового генератора и солнечных батарей, целиком на его совести. Около километра разделяет стационар и площадку с оборудованием. Тонна аккумуляторов в будке под ветряком, понижающие, повышающие трансформаторы, километры кабеля, антенна Wi-Fi для сбора данных с автоматических метеостанций. Всё это посреди болота, по которому даже ходить нельзя! Построено 1,5 км деревянных мостков над мшистой подушкой. Делалось это зимой: ручным буром для отбора почвенных проб и колотушкой. Экологичность — принцип, который в Мухрино соблюдается неукоснительно. Использование горючего топлива сведено до минимума. Выхлоп дизельного генератора может сбить показания точных приборов для измерения потоков газов с болот.
В Мухрино Коля живет наездами. Остальное время в Москве. Полгода там, полгода тут. В Югорском университете, которому принадлежит Мухринский стационар, у него полставки: 4 тыс. рублей в месяц. Даже сторож Костя получает в 4 раза больше и при этом всё время грозится уйти на более высокооплачиваемую работу.
— Наука… — констатирует Костя.
Другие полгода Коля работает в МГУ инженером на факультете почвоведения. Эта работа на два фронта очень не нравится его жене-микробиологу, точнее, именно сибирская ее часть. Коля же представить себя не может без настоящих болот, в которых он давно и глубоко завяз. Выбор между семьей и работой разрывает.
— Я подыскиваю на всякий случай человека, который мог бы меня потом заменить, — говорит Коля, — но пока не нахожу.
«Как вообще можно требовать чтото от человека с такой зарплатой?» — думаю я.
Книга посещений стационара наполнена восклицательными отзывами, половина из которых на иностранных языках. «Выражаю искреннюю зависть», «чудесное болото, удивительный стационар», «созданы великолепные условия», «организация стационара представляет собой один из редких в настоящее время образцов масштабной научной и экспериментальной работы», «именно за такими стационарами будущее, если мы хотим развивать эту науку».
Однако все эти отзывы приурочены к конференциям и симпозиумам, когда гости прибывают в Мухрино на однодневную экскурсию. Для планомерной работы стационару явно не хватает своих специалистов. Кому работать? Коля подсчитал, что его зарплаты не хватает даже на строительство мостков, которые надо доделывать. Вдалбливание кольев колотушкой на морозе отнимает 4–5 тыс. ккал в день. Чтобы восполнить эти потери едой, надо минимум вдвое поднять месячный заработок.
Помимо физического труда, есть труд интеллектуальный, который, кстати, не менее энергозатратен. — Основная задача для меня сегодня — это автоматизация. Первый этап — удаленный мониторинг. На далекую перспективу планирую создать систему, чтобы человек в любой части света мог кликнуть мышкой, и камера (газоанализаторная. — Примеч. ред.) на болоте закрылась. А через пять минут получить с нее данные по эмиссии газов. Плюс расставить камеры с датчиками движения. Они будет отслеживать движущиеся объекты в автоматическом режиме.
— Всё это без проводов?
— Да, тайминги большие. Но всё решается. Понимаешь, мне интересно это, поэтому и занимаюсь. Я иногда спать не могу — меня так идея захватит! Мучает. Надо обязательно проверить. Вот надо, надо проверить! Срочно! И бывает, нужна какая-нибудь книжка или еще что-нибудь. И я знаю, что у меня ее нет. Из-за этого могу несколько дней не спать.
На следующий день мы решили проверить совсем простенькую затею, которая не мешает спать: летательного змея с приделанным фотоаппаратом. У Коли в планах крупномасштабная аэрофотосъемка болота. Авиамодели, способные поднять камеру, довольно дороги. Тестируем бюджетного змея. Капроновая нить на разрыв прочна. Коля всё дальше и дальше отпускает крыло в небо. Нить натягивается струной.
— Как думаешь, отпустить еще? — спрашивает.
— Не знаю, если в стратосферу хочешь, то отпускай.
В этот момент нить лопается. Брак. Змей, трепыхаясь, улетает от нас в сторону мелкого сосняка на болоте. Мы многозначительно переглядываемся и бросаемся бежать вдогонку по трясучим мосткам.
Засекаем место падения. Берем азимут по навигатору и идем уже без всяких мостков, ковыляя по кочкам. К счастью, нитка самым краем легла на просеку, и мы довольно быстро находим потерю. Коля признает эксперимент неудачным и требующим доработки. Камера по невыясненным причинам прекратила съемку на восьмой секунде.
У ветряка нас ждет Костя. Курит, сидя на корточках. Перипетии со змеем не вызывают у него никаких читаемых эмоций.
— Наука, пойдем чай пить!
Няша
Немки решили переходить ручей по следам Ильи, где он довольно лихо перемахнул широкое грязевое русло. Это ничего не значило. Я видел, как в таких ручейках застревают по пояс. С преступным любопытством мы нацелили свои взоры и камеры на немок. Когда они дошли до места, где поворачивать назад не имеет смысла, Эльке спохватилась. Высокие болотные сапоги уже по колено завязли в грязи. Обернувшись, она с улыбкой спросила, каковы их шансы.
— Фифти-фифти, — успокоил я их.
— Не бойтесь, всё будет хорошо, — заверил Георгий, — это няша.
Слово «няша» (болотная топь, топкое дно) возымело эффект, и немки вылезли на тот берег. Попросили прислать снимки. Оказалось, Аннет изучала русский в школе и слушала наш с Ильей долгий диалог. «Много непонятных слов», — призналась она вечером. И уехала в Сургут — в поисках других колеантов.
