Уснувший океан Сахары

Сотни финиковых пальм остаются позади. Угрюмые женщины, укутанные в платки, торопливо перебирают босыми ногами по пыльному асфальту. В оазисе за три километра отсюда их ждет ежедневная рутина обслуживающего персонала пятизвездного отеля: уборка, стирка, готовка. Вдоль обочины тянутся глиняные бараки. Петушиные крики и запах верблюжьего пота сухой ветер перемешивает с песком и уносит в никуда. Октябрьское солнце взошло два часа назад и уже готово жечь на максимум своих осенних ватт — в тени 25 °С. Мы стоим на окраине города Дуз — «ворот пустыни», на самом юге Туниса .

Больше, чем на час

Пятидесятилетний седой Мохаммед Мриш в тюрбане песочного цвета туго затягивает кожаный ремень на животе худого верблюда. Старый тёмно-коричневый дромадер по кличке Абдул повезет почти двести килограммов груза и меня впридачу, и, судя по недовольному ворчанию, это его совсем не радует. Последние пятнадцать лет Мохаммед и Абдул уходят в пустыню с одной целью — заработать. Туристический бизнес — единственный источник дохода в здешних краях. У Мохаммеда четверо детей и столько же верблюдов. По его словам, «для бедуина и то, и другое гордость». Он ещё помнит те времена, когда мальчишкой кочевал по Сахаре с семьей, не оставаясь на месте больше десяти дней. Сейчас это невозможно: правительство Туниса обязывает бедуинов отдавать своих детей в школы — непослушание карается огромными штрафами. Чернявые сыновья Мохаммеда суетятся вокруг нас и тычут пальцем в мои дрэды — для севера Африки это экзотический начёс.

Верблюды начинают нервничать и издают гортанные звуки. Каждый исполосован серыми шрамами, по ним хозяин отличает своих от чужих. С нами Мохаммед разговаривает на чудовищной смеси разнообразных языков. Из запасов провизии — четыре канистры технической и двадцать бутылок питьевой воды, огурцы, помидоры, консервы с тунцом, молоко, кофе, чай, сахар и ветка фиников. Мохаммед ведет караван босиком, не моргнув наступая на сухие ветки и колючки. За многие годы хождения по раскаленному песку его ступни стали жесткими, как лапы верблюда. Встает и садится он тоже, как верблюд, поджимая ноги.

— Вы первые рюс которые решили пойти караваном в Сахару больше, чем на час, — говорит Мохаммед. — До вас — только французы и немцы.

Наш пятидневный путь лежит на юго-запад, в сторону границы с Алжиром . В пустыню мы отправились втроем, не считая наших проводников, из чистого любопытства: интересно, какой он, Большой Восточный Эрг? Из инструкции по выживанию, отысканной где-то в Интернете, помню только, что «зарывание в песок снимает потерю влаги», а лучшее укрытие — «туземное». Хотя ветер меняет очертания барханов ежедневно, бедуины безошибочно определяют нужную дорогу. Главный компас здесь — это солнце. Среди песков Мохаммед ориентируется так же хорошо, как и на улицах Дуза — издали видит подъемы, которые мозолистые лапы Абдула не осилят.

Семье второго проводника, бедуина Хассена Воу, принадлежит скромный ресторанчик на центральной улице города, но при первой возможности он убегает в пустыню. Фамилия Воу с арабского переводится как «луч света». Хассен невелик ростом, зато очень шустрый. У него черные как смоль волосы, закрытые крупно намотанным тюрбаном, желтые глаза и улыбка, расшитая белоснежной эмалью зубов. Его задача — помогать Мохаммеду прокладывать удобный путь для каравана. Хассен бегает среди барханов тоже босой.

Через два часа пересекаемся с идущим навстречу караваном с синим тюрбаном во главе. Трое французов и их проводники возвращаются из недельного трипа :

— Как вы, камарады ?
— Bien, good, tired.

Идем по прямой строго на солнце. Абдул то и дело склоняет свою длинную шею, чтобы отщипнуть очередную ветку для слюнявой жвачки. Между лап его снуют маленькие ящерки, их норы — в корневищах кустов. Хассен кричит и резко одергивает веревку на шее животного, заставляя верблюда забыть о подножном корме и не отставать от каравана. Полуденное солнце обжигает кожу — прячусь под платком, тюрбаном и очками. Мохаммед выбирает высокий куст, дающий богатую тень, и разгружает тюки — наступает время привала. Обычный обед бедуина — точнее, легкий полуденный ланч, — салат из тунца. Наточив нож о свой деревянный посох, припорошенный песком, Мохаммед мелко крошит лук, помидоры, огурцы и консервированную рыбу в алюминиевую кастрюлю, которую достал из огромного хозяйственного мешка с кухонной утварью. Он у нас за главного и на этой импровизированной кухне. В кастрюлю падает пригоршня оливок и выливается четверть литра оливкового масла.

— Мы живем большими семьями, держимся друг за друга. Оседлая жизнь для бедуинов очень дорогая. Основные расходы — вода и электричество, — жалуется Хассен, застилая песок скатертью-одеялом из козьей шерсти. Ему уже тридцать, но он всё ещё холост. Говорит, что женится только тогда, когда сможет осилить строительство собственного дома, а это с его любовью к путешествиям, похоже, случится ещё не скоро.
— Может, вы, вернувшись в Россию , подыщете мне клиентов? А я буду водить вас по пустыне сколько угодно и бесплатно…

Двойную порцию салата по-тунисски уплетаем мгновенно. Мы прошли не более пяти километров, но от жары и сытости уже клонит в сон. Мохаммед «моет» грязные тарелки песком. Потом удобно устраивается под кустом и спустя всего минуту протяжно храпит. Этот седой мудрый бедуин умеет хорошо работать и хорошо отдыхать. С удовольствием следуем его примеру. Ветер затихает.

Песни звездам

После обеда меньше всего хочется вновь взбираться на мохнатый горб Абдулы: он везет на себе целую сотню мелких назойливых мух. Хассен говорит, что мухи — вечные спутницы караванов и были в пустыне всегда:

— Муш, йеееес, терибл муш!

Но, кажется, что мы подцепили этих наездниц ещё в Дузе вместе с верблюдами. Избавиться от них нет никакой возможности, проще не обращать внимания, как это делает Мохаммед, или, как сами верблюды, ежеминутно тереться мордой о зад впереди идущего приятеля...

... Теперь я бреду босиком и отгоняю насекомых, размахивая руками. У моего Абдулы теперь новый наездник — Алексей Белозеров: молодой верблюд Джамал не выдержал его килограммы, и Лёше пришлось пересесть на более выносливого. Лёша, привыкший отдыхать с комфортом, даже сейчас, в походно-полевых условиях, ни в чём себе не отказывает и изображает арабского шейха: командует мухами, допивая третью банку тунисского пива . Уже давно ничего не происходит, резиновое время медленно меряется мягкой поступью верблюжьих лап, горизонт кристально чист. Бредем среди невысоких бледных кучек песка, поросших еле живым кустарником. Не видно ни громадных барханов, ни волнистых горизонтов. Кажется, что это не пустыня, а тундра , которую по нелепой ошибке пережгло солнце. Но через пару часов песчаные холмики с редкой порослью один за другим сменяются первыми величественными барханами — наконец-то начались владения Большого Восточного Эрга. Его мелкий песок чуть слышно поскрипывает, и эта пыль — самое нежное, что я когда-либо ощущала босыми ногами. Ветер украшает морщинистыми волнами вершины ослепительно белых барханов, и они разбегаются в сторону горизонта. Здесь как будто нет ничего, кроме вечности, которую любовно хранят в себе кристаллы кварца. Очарованные, плывем караваном по этому песчаному морю. Солнце всё ниже склоняется к западу, на часах пять, бедуины останавливают караван у подножья очередного бархана. Здесь будет наш лагерь, ужин и ночлег.

Когда разгружен последний верблюд, Мохаммед и Хассен отправляются на поиски хвороста. Я снимаю пропитанную солью майку и отправляюсь ловить последние лучи заката на вершину песчаной горы. Андрей Шиловский, владелец строительной фирмы на Урале , буквально сбежавший в пустыню от финансового кризиса, поймал телефонную сеть и читает вслух последние новости бизнеса. Курс доллара , лопнувший банк, нехватка наличных — всё это здесь кажется искусственным, существующим в другой реальности. Из сухих веток Мохаммед разжигает костер, защищает его от ветра мешками с провизией и вновь извлекает откуда-то огромную кастрюлю. На ужин сегодня вегетарианский суп, марга тховера : томатная паста, помидоры, репа, картофель и лук, щедро приправленные красным перцем. Пока эта солянка булькает на огне, рядом на остывающих углях бедуин кипятит чайничек с кофе . На небе белыми бусинами появляются звезды.

— Одна звезда — нэжма , много звезд — нужум , — учит арабскому Мохаммед. Густой и огненно острый суп обжигает язык и желудок, на зубах хрустит песок — отплёвываюсь и учусь мириться с этой главной пустынной специей.

Пока мы лихо управляемся с едой, Хассен закутывается в свой бурнус, бедуинскую плащ-палатку из верблюжьей шерсти, прочищает горло и готовится затянуть бедуинскую народную. Обычно у костра поют только мужчины — после ужина женщины моют посуду, и у них свои пения, о быте, но меня бедуины избавили от хлопот по хозяйству. Хассен даже пытается заигрывать: говорит, первую песню о звезде, которая каждую ночь манит бедуина своим светом и не дает уснуть, он посвящает белой девушке:

— Нэжма , я дам тебе имя Мариам, и ты станешь одной из нас.

То есть не сегодня, так завтра мыть посуду всё-таки придётся. В руках Мохаммеда появляется круглый бендир — барабан из натянутой на деревянный обруч козьей кожи. Он сушит его над костром, чтобы инструмент звучал, протирает шершавую поверхность сухой ладонью и начинает отбивать ритм в такт песне. Хассен меняет слова на звуки металлической флейты — гасбайи. И она пронизывает воздух пьянящими переливами. Пустыня чернеет, над головой молоком разливается космос. Последние мысли растворяются в прохладе. Ночная Сахара окутывает еле уловимой, необъяснимой магией.

Путь скарабея

Я просыпаюсь с рассветом от липкого утреннего конденсата на лице и волосах. На песке вокруг спальника — десятки отпечатков маленьких лапок. Утро — это время, когда можно узнать многое об обитателях пустыни. Вот здесь, пересекая мой сон, пробежала ящерица, а чуть дальше её поймала мышь-песчанка. Моё счастье, что октябрь — слишком холодное время для рогатых гадюк и скорпионов (они дремлют до лета, глубоко зарывшись в песке). А то спать под открытым небом было бы как минимум страшно. В нескольких метрах от лагеря — крупные следы когтистых лап. Их оставила маленькая песчаная лисица — фенек , ночное животное с огромными ушами и желтоватым цветом шерсти. Увидеть её днем — большая редкость. Она питается мышами и ящерицами и, судя по возне на песке, уже позавтракала одной из них.

Наши бедуины проснулись засветло. То что для меня подвиг, на который идут единожды, для Мохаммеда — обычное дело. Он уже успел замесить тесто — мука, вода, щепотка сахара — и теперь раскатывает его в блин, перекрикиваясь с Хассеном. Потом расчищает ямку под прогоревшими углями утреннего костра, кидает туда тесто и присыпает его горячим песком. Хобз э меля — хлеб в песке. Через пятнадцать минут Мохаммед достает испекшуюся лепешку и тряпкой сбивает с нее остатки пепла. Под ногами копошатся маленькие серые скарабеи, и если на их пути окажется чья-то голая нога, кусают её за пальцы. Чищу зубы зубной пастой — кажется, что занимаюсь чем-то противоестественным. Завтра попробую делать то же песком.

— Лябэз? — интересуется моим самочувствием Хассен.
— Лябэз-лябэз, борхе! — уже привычно отвечаю по-арабски.

Действительно, хорошо, когда завтрак уже готов, а из дел на весь день — только расслабленное блуждание по пескам. Утренний ветер сегодня заметно сильнее, чем вчера.

— Это отличный знак! — отмечает Хассен, раскладывая на скатерти масло и джем. — Идти будет легко и не жарко.

К столу подтягиваются Лёша с Андреем — уплетаем хобз э мелля , уже не обращая внимания на скрип песка во рту. Мухи роем кружат над скатертью, но объедки завтрака достаются местным ящерицам, остальной мусор сжигаем в костре. Мохаммед приводит заспанных верблюдов — всю ночь бедолаги паслись с перевязанными лапами недалеко от лагеря. Мы сворачиваем нашу стоянку, чтобы двинутся дальше, в сторону долины роз. Но цветами там и не пахнет — это глиняные поля среди барханов, где ветер ваяет из песка чудо природы — кристаллы нежно-коричневого цвета, своей формой напоминающие соцветия розы .

Однако уже к обеду ветер, обещанный Хассеном, становится невыносимым. Солнце раскалило его, и он жарко носится параллельно земле, заставляя песок забиваться в глаза, нос и рот. Иду, как бедуин. Каждую минуту приходится вскарабкиваться на высоту двухэтажного дома, скатываться вниз по обжигающим бокам барханов, наступать босыми пятками на острые колючки. Воздуха не хватает. Не видно ни облака, ни тени. Верблюды тяжело дышат и хрипят на высоких подъемах, отказываясь идти дальше. Тянутся несколько бесконечных часов испытания Сахарой. Угрюмые, мы пересекаем выжженную солнцем долину. В голове одна мысль: «Что я здесь делаю?» Не хочется ни слышать, ни видеть, ни чувствовать, ни быть — только пить-пить-пить… А для наших проводников этот ад — родной дом. Хассен — даже не вспотел! Показывает в сторону солнца: там, на горизонте, в нескольких километрах, стоит Отту, оазис из четырех пальм. Теперь у нас хотя бы есть цель: во что бы то ни стало добраться до него и упасть в тени деревьев…

…Уже полчаса лежим без движения под финиковой пальмой. Это дерево — и тень, и пища: его финики — хлеб пустыни. Их охотно клюет сидящий на ветке иссиня-черный ворон. Смотрю на него через тонкую ткань — лицо обмотано свободным концом тюрбана (так прячусь от песка, которым ветер постепенно заносит одежду). Отту стоит высоко над бесконечными волнами пыли, которые разбегаются в разные стороны так далеко, как только хватает глаз. От Дуза мы ушли всего на сорок километров, но кажется, что городской жизни и не было, а была всегда только белая сухая дорога, на которой изнуряющее движение вечно сменяется долгожданным покоем. Песчинки беззвучно летят навстречу друг другу и укрывают собою, как теплым одеялом. Сахара убаюкивает и тело, и мысли.

То, что не увидишь глазами

Долина роз, безжизненная поляна, затерянная среди барханов-карликов, покрыта твердыми комьями когда-то влажного песка. От оазиса до этого места — час ленивого пути. Хассен садится на корточки, разгребает в сухой почве десятисантиметровую ямку и извлекает из нее причудливый каменный цветок. Роза пустыни. Бедуины научились зарабатывать и на них — это главный сувенир Сахары: за один динар в городе продают то, что мы из-за пекла ленимся подбирать бесплатно. Кладу в карман пару застывших роз. Задумчивый караван медленно пересекает поля каменных соцветий.

Скоро жара отступает, но песчаная буря самум всё так же терзает мелкую пыль, путаясь в одежде. Солнце теряется в этих вихрях, то ли отупляя, то ли расслабляя своим неизменным присутствием. Подходим к месту очередной стоянки. Грядущей ночью, спасаясь от ветра, будем спать в палатках. Пока мужчины разбивают лагерь, ухожу далеко в сторону солнца. Забираюсь на огромную дюну, с высоты которой обзором в 360° открывается огромное беспокойное пространство, окутанное водоворотами песка. Оно похоже на дно мертвого океана, который давно уже населяют только тени. Здесь нет ничего, и, кажется, ничего не нужно…

Скоро ночь, не спеша возвращаюсь в лагерь. Флейта бедуина уже поет темнеющему небу, переливаясь отзвуками в пламени костра, вокруг которого мирно сидят четыре силуэта. «Будь то дом, звезда или пустыня — самое прекрасное в них то, чего не увидишь глазами», — вспоминаю слова Маленького принцаЭкзюпери (Antoine Marie Jean-Baptiste Roger de Saint-Exupéry, 1900–1944). И действительно, в Сахаре, как нигде, понимаешь, что, упорно стремясь навстречу вечно удаляющемуся горизонту, с каждым шагом все глубже проникаешь внутрь самого себя.