Квазипсихоз: мастер-класс Достоевского

«Бархатная» диктатура

По словам Салтыкова-Щедрина, новый 1880 год русское общество встретило в состоянии, когда «без ужаса нельзя было подумать о наступлении ночи». С 1878 года в государстве свирепствовал революционно-народнический террор. Была совершена добрая дюжина покушений на высших государственных лиц (четыре со смертельным исходом). Самого государя императора дважды спасало чудо (третье неудачное покушение на Александра II (1818–1881) было совершено 5 февраля 1880 года). Власть как могла пыталась противодействовать заговорщикам. Непрерывной чередой шли аресты и казни. Однако все это было похоже на размахивание мечом с закрытыми глазами: террористы постоянно на шаг опережали действия органов правопорядка. Нужны были более результативные меры.

И вот 12 февраля 1881 года император подписывает указ о создании Верховной распорядительной комиссии, председатель которой, граф Михаил Лорис-Меликов (1825–1888), получал чрезвычайные, «диктаторские» полномочия. Все ждали новой волны слепого государственного насилия. Но этого не произошло. Более того, 14 февраля Лорис-Меликов пошел на контакт с обществом — неслыханное дело в Российской империи. Он пригласил редакторов всех центральных газет и подробно рассказал, что собирается делать в сложившейся ситуации. Граф подчеркнул, что будет бороться с терроризмом не только полицейскими, но и мирными, государственными средствами, для чего ему необходима поддержка «благомыслящей части общества».

Это был оправданный шаг, ведь после реформ 1860-х годов власть в России фактически осталась без социальной опоры: дворянство потеряло и крестьян, кормивших его, и исключительный правовой статус в империи, тем самым вернув монархии все свои обязательства перед ней. Вместе с тем завершила формирование новая социальная общность — интеллигенция, состоящая из образованных представителей разных классов, которые искренне (это определяющая черта интеллигента) стремились к разрешению «вечных вопросов», разбирались в политических и гражданских проблемах и были способны принять участие в управлении государством. На нее-то, вернее, на ее «добропорядочную» часть (ведь народники-террористы тоже были из этой среды), Лорис-Меликов и рассчитывал.

Граф понимал, что вывести интеллигенцию из состояния хронической оппозиционности и превратить образованное меньшинство в новую опору самодержавия можно лишь одним путем — оказав ему государственное доверие. Иными словами, требовались не просто новые либеральные реформы, но и непосредственное участие образованной публики в их проведении и — шире — в управлении государством. «Диктатор» не без основания полагал, что двадцатилетние студенты перестанут увлекаться социализмом и искать решение общественных проблем в убийстве государственных деятелей только тогда, когда пропадет пафос тираноборчества, то есть когда общество увидит, что самодержавие способно на прогрессивное развитие при его непосредственном участии.

Правда, Лорис-Меликов предполагал удостоить общественность только правом совещательного голоса. Но даже этот весьма умеренный проект он пока не представлял государю — ведь по российским меркам это была настоящая революция. Пока Михаил Тариэлович ограничивался «прощупыванием почвы». Тем не менее он почти сразу выдал общественности «аванс», смягчив цензуру и уволив с должности министра просвещения графа Дмитрия Толстого (1823–1889) — крайнего реакционера. Интеллигенция разволновалась не на шутку. И судьбе было угодно, чтобы как раз в это неспокойное время в Москве готовились торжества, связанные с открытием знаменитого памятника Александру Сергеевичу Пушкину (1799–1837) — дело, запланированное уже несколько лет назад и, на первый взгляд, весьма далекое от политики.

Глыба на глыбу

Официальные мероприятия, организованные Обществом любителей российской словесности, были запланированы на 6–8 июня и обещали стать необычайно массовыми. На участие в них было приглашено 106 депутаций со всей России (от университетов, гимназий, земских управ, уездного дворянства и т. д.), все сколько-нибудь значимые литераторы и ученые, а также небывалое число корреспондентов (от более чем ста изданий!). Но главной особенностью праздника было даже не обилие гостей, а его статус — это был первый в истории России негосударственный гражданский праздник. Московский генерал-губернатор князь Владимир Долгоруков (1810–1891) даже обещал отсутствовать на публичных обедах, дабы «не стеснять выражения мыслей в спичах и тостах». В глазах интеллигенции праздник приобретал явный политический характер. Она чувствовала, что получила добро на оглашение своей гражданской позиции. А это означало схватку славянофилов и западников, ожидали поединка Достоевского (1821–1881) и Тургенева (1818–1883).

В те годы симпатии общества по большей части были на стороне западников. Да и слава Тургенева затмевала собой всех других литераторов, в том числе и Достоевского. Сторонники Ивана Сергеевича это понимали и готовились к триумфу. Ради него организаторы торжества даже пытались заняться «устранением» лиц, которые своими речами могли внести диссонанс в общую «прогрессивную» атмосферу (таковым просто хотели не выдавать пригласительных билетов). Правда, ничего из этого не вышло. Но в воздухе чувствовалось напряжение.

Это хорошо видно из письма Достоевского к обер-прокурору Священного синода Константину Победоносцеву (1827–1907) по поводу готовящегося торжества:

В 1879 году Достоевский записал в дневнике:

Но здесь были не только личные мотивы. В романе «Бесы» Достоевский прямо обвинил Тургенева в попустительстве нигилистам и подстрекательстве к бунту. Тургенев платил той же монетой, жалуясь, что в своих произведениях Достоевский представляет

И тем не менее Федор Михайлович был готов ехать в Москву, исполненный уверенности, что «враждебной партии» надо противостоять, поскольку она

И вот утром 6 июня под звон колоколов Страстного монастыря и при стечении огромной толпы с памятника Пушкина работы Александра Опекушина (1838–1923) было снято белое покрывало. Затем воспоследовал торжественный прием в Московском университете, на котором Тургенева избрали в почетные члены университетского совета. Прежний министр просвещения никогда бы такого не допустил. Новый же — либерал Андрей Сабуров (1837–1916) — добрался до Ивана Сергеевича и прилюдно троекратно расцеловал. Триумф состоялся. Достоевский, конечно, чувствовал себя неуютно в такой атмосфере, и организаторы торжеств даже определили писателя Дмитрия Григоровича (1822–1899) следить, чтобы два писателя не оказались в опасной близости друг от друга.

А торжества между тем шли своим чередом: произносились речи, лилось шампанское, публично читались произведения Пушкина, подавалась нежнейшая осетрина, говорилось о необходимости расширения гражданских свобод… Либеральные тосты запивались дорогими французскими винами за счет Московской городской думы под нежный звон серебряных столовых приборов и хрустальных рюмок.

Кульминацией второго дня торжеств должно было стать выступление Тургенева на публичном заседании Общества любителей российской словесности. Появление Ивана Сергеевича на сцене главной залы Благородного собрания, по воспоминаниям очевидцев, вызвало «настоящую бурю». Однако сенсации не произошло: перечислив все заслуги поэта, Тургенев, тем не менее, выразил некоторую неуверенность в том, что Пушкина можно считать национальным, а тем более всемирным поэтом. Этот вопрос «мы оставим пока открытым», осторожно заметил оратор. Речь восприняли холодно, и в зале повисла даже какая-то неловкая пауза. Все были явно разочарованы: ведь отказ Пушкину в праве называться всемирным поэтом означал признание неутешительного факта — Россия все еще не ровня Европе . А это девальвировало весь пафос происходящего. Теперь слово было за Достоевским.

Накануне Федор Михайлович очень волновался, боялся приступа бессонницы или эпилептического припадка. С утра 8 июня он выглядел уже уставшим и на сцену взошел совсем не как Тургенев — застенчиво, неловко, сгорбившись,

Потом автор «Преступления и наказания»

Тем разительнее был контраст между внешним видом оратора и впечатлением, которые произвели на публику его негромкие слова.

Кто поможет европейской тоске

Позже Достоевский так описывал произошедшее в письме к жене:

Один молодой человек с криком: «Достоевский! Достоевский!» — упал в обморок. Потеряли сознание несколько дам.

Потом на эстраду взбежал Иван Аксаков (публицист-славянофил, 1823–1886)

По его собственным воспоминаниям,

Максим Ковалевский приводит дополнительные детали:

Но что же, собственно, такого сказал Достоевский? На самом деле тут было чему аплодировать. Федор Михайлович блестяще решил проблему, с которой не справился Иван Сергеевич: с одной стороны — признать подражательность пушкинской поэзии, а с другой — не отказать русской культуре в самобытности, зрелости и ценности для культур других народов.

Сущность пушкинского творчества, по мнению Достоевского, заключается во «всемирной отзывчивости», то есть в способности к перевоплощению своего духа в дух других народов.

Именно поэтому Пушкин имеет право называться национальным поэтом, поскольку вот эта самая «всемирная отзывчивость» и есть суть русского характера. Благодаря ей русские способны «снимать противоречия, извинять и примирять различия», инстинктивно стремясь

Безусловно, Пушкинская речь Достоевского — произведение удивительное. И мы согласны с мнением Игоря Волгина, что

Однако нам кажется, что этого не вполне достаточно, для того, чтобы спровоцировать массовую истерику, вероятно, можно даже говорить о квазипсихозе (легком помрачении сознания). С большой долей осторожности позволим себе предположить, что причиной неудержимой эйфории, охватившей собравшуюся в Благородном собрании публику, было не только то, что сказал Достоевский, но и то, как его поняли .

Психотерапия Пушкиным

Большую часть своей речи Федор Михайлович посвятил рассуждению о современном типе русского интеллигента, воплощенного Пушкиным в образе Евгения Онегина. По мнению автора «Идиота», в нем соединяются грезы о всемирном счастье и личный эгоизм, духовная лень, выражающаяся в нежелании трудиться над воспитанием своей души, над «выделыванием в человека». Именно эта духовная лень и есть главный источник всех внутренних страданий русского интеллигента, терзаемого хронической меланхолией, на фоне которой его жажда мировой гармонии выступает еще более рельефно.

Выход здесь один — достижение смирения по «народной правде», то есть смирения христианского, суть которого не в пассивном приятии внешних обстоятельств, а в способности жить для других, в готовности сделать для ближнего все, не думая о последствиях для себя. Тогда жизнь станет светлой. Тогда русский национальный характер получит свое завершение и то, что предвидел Пушкин, станет реальностью.

Однако если мы обратимся к репортажам корреспондентов, написанным по свежим впечатлениям от Пушкинской речи, где они передают своими словами суть выступления Достоевского, окажется, что публика (вернее, некоторая ее часть) все перетолковала на свой лад. Присутствующая интеллигенция решила, что причина всех ее страданий заключается не в нежелании работать над собой, а в тоске по идеалу мировой гармонии! То есть вместо мотива к действию она получила отпущение грехов. Выходило, что ее проблемы — это лишь следствие благородного страдания за общественное благо. И вот здесь надо сказать об одном важном обстоятельстве.

Дело в том, что русский интеллигент XIX века — это по большей части (условно 40%) вполне определенный психологический тип: он нервичен, неуверен в себе, раним, слабоволен и непрактичен (что подтвердила история начала ХХ века). Иными словами, обычное его состояние — психологический дискомфорт, о чем Достоевский, собственно, и говорил.

Но своим выступлением (вернее, тем, как его поняли) он этот дискомфорт, пусть на очень короткое время, снял, найдя ему красивое философское объяснение, апеллирующее к некоему «высшему смыслу» (прием, знакомый всем психологам) — получалось, что не просто так страдаем. То есть мы имеем дело со спонтанным «инсайтом» (неожиданным, эмоционально окрашенным решением психологической проблемы) — он-то и дал импульс общей эйфории.

Конечно, мы отдаем себе отчет в том, что далеко не все присутствующие в зале подходили под «классический» тип русского интеллигента, что речь Достоевского несла в себе массу идей и образов, никак не связанных с психотерапевтическими методиками, и т. д. — мы просто предлагаем еще одно из многих возможных объяснений эффекта, произведенного Пушкинской речью.

На следующий день

В некоторой степени нашу точку зрения подтверждают и оценки, данные выступлению Достоевского в последующие дни. Эйфория прошла, и многие почувствовали себя просто обманутыми: ведь Пушкинская речь была художественным произведением, а не политической программой. Любая попытка перевести на язык логики, рационально разобраться в ее структуре — тут же уничтожает всю ее силу. А для русского интеллигента той поры всё, что нельзя переложить на язык логики, — не имеет никакой ценности.

По словам Тургенева, пришедшего в себя после нахлынувших на него высоких чувств, эта

А уж когда ее опубликовали, Достоевский был буквально оплеван: его сравнивали с юродивым, «которому, в сущности, только шаг до выкрикивания по-петушиному» (журнал «Русское богатство»), выражали опасения «за патологические симптомы [его] мозга» (журнал «Дело»), предлагали «серьезно полечиться» (журнал «Слово»). По мнению Анненкова (того, кто кричал Достоевскому: «Вы гений! вы гений!), все, на что может рассчитывать речь, так это

После московских торжеств Достоевскому останется жить всего девять месяцев. Он так и умрет загнанным…

Опередили

Судя по всему, Лорис-Меликов остался доволен проверкой общественных сил, устроенной в Москве. Интеллигенция подтвердила свою духовную зрелость и лояльность к существующему режиму (благодарности правительству за устроенный праздник звучали в каждом втором выступлении). И он продолжал обдумывать идею конституционного проекта. Однако склонить Александра II на частичное изменение механизма государственного управления оказалось делом непростым.

В свою очередь, левые радикалы понимали, что если правительство найдет новую форму взаимоотношений с обществом, надежда на революционный взрыв (который они надеялись спровоцировать убийством монарха) будет обречена. Лорис-Меликов, понимая их логику, тоже спешил. И вот к весне 1881 года государь вроде бы решился. По крайней мере, ряд историков полагает, что 1 марта 1881 года Александр II был готов подписать конституционный проект.

Но по иронии судьбы именно в этот день ему было суждено погибнуть от рук террористов, организовавших взрыв на набережной Екатерининского канала в Петербурге. Сын и преемник убитого монарха — Александр III (1845–1894) — не просто откажется от проектов отца, но и проведет ряд контрреформ, отменяющих либеральные свободы, дарованные русскому обществу Александром II двадцать лет назад.