Идея о том, что реформаторов следует устранять, так как их «половинчатая» созидательная работа мешает радикальному разрушению отжившего общества, рассматривалась русскими революционерами второй половины XIX века как мысль вполне адекватная и отвечающая запросам времени. Еще в 1860-е годы многие радикалы- считали, что Александра II (1818–1881) должно уничтожить только за то, что отменой крепостного права (1861) он затормозил процессы революционного брожения в империи. привели приговор в исполнение 1 марта 1881 года, спустя 20 лет и 10 дней после выхода Высочайшего Манифеста об отмене крепостной зависимости — так что 50-летний юбилей освобождения крестьян, отмечавшийся в 1911 году, для многих был одновременно и радостной, и скорбной датой. 30 августа в Киеве в присутствии первых лиц государства состоялось открытие памятника царю-освободителю. А через несколько дней Россия лишилась еще одного преобразователя — председателя Совета министров и министра внутренних дел (1862–1911), которого была направлена на превращение крестьян в фермеров и ликвидацию сельского малоземелья. 1 сентября 1911 года в здании Киевского городского театра Столыпин был смертельно ранен Дмитрием Богровым. О гибели Александра II от рук революционеров знает каждый. Убийство же Столыпина, несмотря на десятки книг, ему посвященных, до сих пор загадка, как, впрочем, и личность его убийцы.
Сам себе революционер
Дмитрий Богров: 1887 года рождения (Киев), вероисповедания, сын состоятельных родителей, выпускник юридического факультета (1910), с декабря 1906 года состоял в группе , с середины 1907 года — в Киевском . Его официальное сотрудничество с охранкой продолжалось до 1910 года. Наверное, мы так никогда и не узнаем, кем был Богров на самом деле: поборником революционного террора, разоблаченным сотрудником тайной полиции, «мстителем из черты оседлости» или орудием в руках высокопоставленных недоброжелателей Столыпина. Вполне возможно и то, что убийство председателя Совета министров было его личной инициативой. По складу характера Богров представлял собой ярко выраженного индивидуалиста. Он считал, что «революцию можно делать самому, без чужой указки», и не представлял себя членом организации, которая жестко связывала бы его программой, уставом, партийной дисциплиной и т. п. «Я сам себе партия», — обмолвился как-то раз Богров. Возможно, он говорил правду, когда сообщил о замысле покушения на Столыпина (1855–1937):
Этот план составил я сам, не спрашивая никакой партии, и решил сам без помощи кого-либо привести его в исполнение. Я все равно так и сделаю.
В молодости, хорошо разбираясь в политических учениях, Богров примкнул именно к анархо-коммунистам, поскольку их деятельность не была подчинена жестким партийным установкам. Однако анархические акции, особенно распространенная практика экспроприаций, носившая полууголовный характер, вскоре потеряла для Богрова всякий интерес. К тому же товарищи по партии не очень-то ему доверяли. Как-то раз, выступая на анархической конференции против экспроприаций и предлагая вместо этого осуществить ряд покушений на представителей киевской администрации, Богров возбудил серьезное недовольство собравшихся. Ему дали понять, что с такой программой он обратился не по адресу, что антибуржуазный террор анархистов и политические убийства, практикуемые эсерами, далеко не одно и то же. Многие просто не верили в серьезность революционных убеждений молодого человека, считая, что тот всего лишь «бесится с жиру».
В охранку за удовольствиями
На компромисс Богров идти не захотел, да и кличка Митька-буржуй вряд ли ему льстила. В итоге в середине 1907 года Богров оказался в объятиях Киевского охранного отделения. Подобные ему разочарованные или обиженные партией революционеры были одной из наиболее предпочтительных категорий для привлечения к секретному сотрудничеству, как рекомендовала инструкция по организации сети внутренней агентуры.
На поприще секретного сотрудника Богров мог одновременно и упиваться властью над судьбами недавних товарищей, и щекотать себе нервы игрой с новыми начальниками, водя их за нос и никогда не сообщая исчерпывающей информации. Прославленный «охотник за провокаторами» публицист (1862–1942) приводит слова одного тайного агента, характеризующие тип людей, которым было по нраву такое поприще:
Вы не понимаете, что мы переживаем. Например, я недавно был секретарем на съезде максималистов. Говорилось о терроре, об экспроприациях, о поездках в Россию. Я был посвящен во все эти революционные тайны, а через несколько часов, когда виделся со своим начальством, те же вопросы освещались для меня с другой стороны. Я перескакивал из одного мира в другой. Нет! Вы не понимаете и не можете понять, какие я переживал в это время эмоции!
За 1907–1908 годы Богров сдал почти всех членов анархической группы (1882–1938?) и еще нескольких эсеров. Захватывающе, что и говорить. Приобщенность к тайне и распоряжение ею по собственному усмотрению! Добавьте к этому постоянный риск быть разоблаченным и тому подобные острые психологические «спецэффекты». Когда Богров начал сотрудничать с политической полицией, ему было 19 лет. Вполне вероятно, что он соблазнился именно возможностью этой азартной игры, поскольку та ласкала его самолюбие. Правда, через некоторое время тайный агент осознал иллюзорность своего всемогущества. В действительности он оказался лишь пешкой в чужой игре, и снова его постигло разочарование. В 1910 году он перестал официально сотрудничать с охранкой. Нужно было дело посерьезнее.
Мода на убийство
Замысел о покушении на кого-либо из высших государственных сановников возник у Богрова в 1907 году, будучи, по его словам, непосредственным результатом анархических убеждений. Надо заметить, что в среде левой интеллигенции тогда бытовали самые разные мотивы совершения политических убийств. Уже в начале эпохи революционного терроризма, в 1860-е-1880-е годы, несмотря на восприятие подпольщиками терактов как эффективной формы агитации делом (дабы «расшевелить заснувший народ») или как мести за репрессии, многие молодые радикалы стремились совершить подвиг самопожертвования вовсе не из идейных соображений. Так, (1859–1920), покушавшийся на шефа жандармов (1820–1888), пошел на этот шаг, в первую очередь, чтобы привлечь внимание любимой девушки, которая восторгалась (1851–1895), зарезавшим среди бела дня на людной улице предшественника Дрентельна — (1827–1878). Аполлинария Суслова (1839–1918), возлюбленная (1821–1881), рассуждая о возможности убийства, мечтала приобрести славу «беспримерной смелости» как мести за попранную женскую честь.
Не все ли равно, — говорила она, — какой мужчина заплатит за надругательство надо мной. Как просто, подумай только, один жест, одно движение, и ты в сонме знаменитостей, гениев, великих людей, спасителей человечества.
Кроме того, в террористы также шли люди, которые видели в смерти личное освобождение от тяжелой болезни или других обстоятельств, но не желавшие умереть «даром». Помимо прочего террористическая деятельность давала простор и людям темпераментным, в силу особенностей своей натуры тяготевшим к чему-то «громкому». Для них это было способом самореализации. Однако обаяние образа героя-мученика было настолько велико, что увлекало на путь вооруженной борьбы даже тех, кто не имел к этому никакой природной склонности. Тем самым терроризм превратился в своеобразную моду, которая оказывалась сильнее индивидуальных свойств характера.
Поколение первой революции
С течением времени идея созидания нового общества все дальше отходила на периферию сознания революционеров, превращая в самоцель процесс «расчистки» места под светлое будущее. Террористическая работа становилась образом жизни: кропотливая подготовка к покушению и яркий миг самопожертвования не оставляли места для сомнений и раздумий. В ходе 1905–1907 годов террор превратился в обыденную практику политической борьбы, став массовым. Особенности той эпохи, которую суждено было пережить поколению Богрова, нельзя не учитывать. В сознательную жизнь оно вступало в 1905 году (Богров тогда окончил гимназию), полном радужных надежд, безжалостно разрушенных всего через пару лет.
Потянулась глухая и унылая пора безвременья: революция потерпела поражение; единоборство с самодержавием героев-террористов разменялось на расправы над городовыми и урядниками, а человеческая жизнь обесценилась. В 1909 году разразился грандиозный скандал, связанный с разоблачением (1869–1918) — агента правительства, проникшего в святая святых революционного террора, в эсеров. После этого привычные ценности стали казаться зыбкими, и оппозиционно настроенная молодежь осталась один на один с проблемой выбора своего места в мире.
Что будет дальше? Чем и зачем жить? Отсутствие зримых перспектив пугало. Раньше все было гораздо проще — стоило только определить, по какую сторону баррикад ты находишься, и жизнь наполнялась смыслом и ароматом политического противостояния. Теперь же в молодом поколении царили растерянность и подавленность, «ослабление воли к жизни, отчаянная разочарованность и гнетущее одиночество», — такой диагноз поставил вышедший в 1910 году публицистический сборник под названием «На помощь молодежи». О причинах болезни там в частности говорилось:
Бывают в истории такие периоды и условия, когда разочаровываться жизнью становится особенно легко и удобно, а может быть и модно.
С 1906 года статистика фиксирует настоящую волну самоубийств среди сверстников Богрова. Газетные хроники пестрели сообщениями о добровольном уходе из жизни молодых людей из образованных слоев общества. В предсмертных записках юные самоубийцы объясняли, что свели счеты с жизнью из-за душевной опустошенности и нежелания попасть в обывательское болото. Но, скорее, дело было в том, что их представления о действительности являли собой абстракцию: несчастные не умели и не хотели жить вне идеалов, усвоенных из книг, в которые повседневная реальность никак не укладывалась.
Отговаривая Богрова от осуществления самоубийственного намерения, уже упомянутый нами Егор Лазарев говорил:
Подумайте сами. Вы блестящий молодой человек, даже еще не успевший совсем расцвесть. Умный, образованный, повидавший свет… Если не красавец, то недурны собой. Короче сказать, перед вами открывается блестящая карьера в любой отрасли общественной жизни. При желании вы можете принести огромную пользу культурной работой, не прибегая к таким крайним мерам.
Вероятно, именно в поисках жизненной опоры Богров и заинтересовался глубинам собственной души, что привело его к крайнему обособлению: люди, занятые собственной персоной, обычно не привлекательны для окружающих. Судя по всему, Богров был одинок и глубоко несчастен. Мы не находим у этого человека идеи, ради которой жили и жертвовали жизнью пламенные революционеры или верные защитники престола, но у Богрова не было и того, что дарит радость и привязывает человека к повседневности — любимого дела или любимой женщины. Удивительно, но многочисленные мемуаристы не упоминают даже о мимолетных его привязанностях.
- Источник:
- Bain News Service из Библиотеки конгресса США
Обремененность комплексами в сочетании с неудовлетворенными амбициями не могла не доставлять молодому человеку нравственных страданий. Его знаменитое острословие — скорее всего, защитная реакция, маска, за которой Богров скрывал тоску и пустоту, леденившую душу. Лучше всех, на наш взгляд, Богрова понял известный анархист (1883–?), называвший его «внутренно безрадостным, осенним».
Говорят: Богров — весельчак, Богров искрится остроумием. Ни разу он на меня такого впечатления не произвел. В нем жило что-то трезвенное, деляческое, запылено-будничное, как вывеска бакалейной лавочки.
Свои правила
Быть может, именно из-за этой «нудной обыденщины», которая точила его изнутри, Богров и стал пристрастен сначала к картам и рулетке (о чем свидетельствуют многочисленные воспоминания), а затем и к играм в конспирацию и провокацию. Но человек, который захвачен игрой, зачастую устанавливает для себя особые правила и, поддавшись чувству исключительности, ощущает свободу от общих жизненных норм. При таких условиях переход «игрока» из лагеря в лагерь — из стана революционеров в ряды агентов правительства и наоборот — угрызений совести не вызывал. К тому же, слишком во многих книгах того времени говорилось, что этические принципы — суть категории относительные.
Во время следствия Богров утверждал, что, проработав в Киевском охранном отделении до начала 1910 года, он уехал в столицу и в июле 1911 года
решил сообщить Петербургскому охранному отделению или Департаменту полиции вымышленные сведения для того, чтобы [уже] в революционных целях вступить в тесные сношения с этими учреждениями и детально ознакомиться с их деятельностью.
На вопрос о причине смены амплуа арестованный ответил: «Может быть, по-вашему это нелогично, но у меня своя логика».
В конце августа Богров вернулся в Киев и снова пошел в тайную полицию, но теперь уже дабы сообщить, что 1 сентября 1911 года будет совершено покушение на одного из государственных чиновников во время представления в Киевском театре. Богров заявил, что может опознать заговорщиков. Пропуск в театр ему выписал лично начальник Киевского охранного отделения (1873–1920).
Стоит заметить, что если для человека азартного по натуре в игре важен сам процесс, то Богрову было нужно именно выиграть, доказав себе и другим, что он победитель. Как заметил (Johan Huizinga, 1872–1945): «Неполноценность игры имеет своей границей полноценность серьезного», которого так не хватало жизни Богрова. Пробиться на первые роли ему не удалось — ни играя в анархиста, ни в секретного сотрудника политической полиции. Он хотел порвать и с теми, и с другими, но альтернатива быть рядовым помощником присяжного поверенного (окружного адвоката), как его отец, оказалась невыносимо скучной.
Нет никакого интереса к жизни, — писал Богров в декабре 1910 года. — Ничего, кроме бесконечного ряда котлет, которые мне предстоит скушать в жизни. И то, если моя практика это позволит.
После этого к мирной работе на пользу общества, которая могла бы расцветить серые будни, он не считал себя способным. Это поле деятельности явно не соответствовало его амбициям. «Все мне порядочно надоело и хочется выкинуть что-нибудь экстравагантное». Кроме того, чего-то решительного от Багрова требовали и товарищи по партии, подозревающие его в работе на тайную полицию.
Только политическое убийство вернуло бы Богрову чувство собственной значимости и доверие окружающих. Так расставание с неудавшейся жизнью наполнялось смыслом, тем более, что Богров, судя по всему, был действительно убежден в губительной роли столыпинских реформ для революционного движения в России. К слову, сам факт, что человек осознанно идет на убийство, когда за гибелью намеченной жертвы неизбежно последует и его собственная смерть, позволяет исследователям феномена суицида сближать психологию политических террористов и самоубийц. Столыпин, по сути, был обречен, как и любой другой, за которым охотится маньяк.
- Источник:
- ():
1 сентября, во время второго антракта спектакля «Сказание о царе Салтане», Столыпин разговаривал у барьера оркестровой ямы с министром двора бароном (1838–1927). Тут Богров неожиданно приблизился к ним и дважды выстрелил из браунинга. Одна пуля попала Столыпину в руку, вторая — в живот, задев печень. Когда все сбежались, раненый Столыпин перекрестил Николая II (1868–1918), тяжело опустился в кресло и отчетливо проговорил: «Счастлив умереть за царя». 5 сентября его не стало. Богрова повесили спустя неделю. Говорят, во время казни он был абсолютно спокоен.
