Анархист, инквизитор и узник: почему нас до сих пор волнует судьба Галилео Галилея

Среди разнообразных исторических персонажей Галилео Галилей (1564–1642) занимает совершенно особое место. Со временем он превратился в знаковую фигуру среди тех, кого стали называть «мучениками науки». Им завершилась, так сказать, первая волна репрессий, которыми церковные власти откликнулись на новое зарождающееся вольнодумие.

И хотя Галилей пострадал меньше прочих, его заслуги лучше известны. В самом деле, литературное творчество Джордано Бруно (1543–1600), хотя и переводилось на русский язык довольно много в связи с 400-летием сожжения его на Площади цветов в 1600 году, привлекло довольно мало читателей. А до того, как его подняли на щит гарибальдийцы, сражавшиеся с властью церкви с Италии, он вообще был фигурой в западной философии довольно неприметной.

Еще хуже обстоит дело с Мигелем Серветом (1511–1553). Конечно, он открыл малый круг кровообращения и пересказал «Географию» Клавдия Птолемея, но читать его современному человеку очень трудно.

Галилей — совсем другое дело. В середине прошлого века довольно известный американский философ Морис Финокьяро решил по примеру Хемингуэя составить список книг, оказавших самое сильное влияние на западную культуру. Всего книг было пять, список начинался Библией, а заканчивался то ли «Капиталом» Маркса, то ли «Манифестом коммунистической партии». «Диалог о двух главнейших системах мира» Галилея был в этом списке.

И дело тут не только в том, что выход книги стоил Галилею свободы: пожилой ученый был лишен свободы перемещения и помещен до конца жизни под домашний арест. Главное — в литературных и художественных достоинствах книги, в ее общегуманитарном, как мы бы сказали сегодня, звучании.

«Исторические мемуары о науке, вере и любви»

На протяжении многих лет в специальных историко-научных журналах по числу публикаций Галилей занимает одно из первых мест, уступая лишь Эйнштейну, Ньютону и Аристотелю. Не обошел его вниманием и российский издательский бизнес: в конце 2006 года была издана книга «Дочь Галилея» Давы Собел. В ней имеется странный подзаголовок — «исторические мемуары о науке, вере и любви».

Странный потому, что Дава Собел не писала мемуары — она писала биографию, но биографию, необычно устроенную: основой сюжетной канвы, вокруг которой выстаивается рассказ о великом итальянском ученом, служит судьба дочери Галилея, Вирджинии.

Тринадцатилетней девочкой она попала в монастырь святого Матфея под Флоренцией, откуда не выходила до конца жизни. И до последних дней переписывалась с отцом. Все письма Галилея Вирджинии исчезли, но все письма Вирджинии Галилею — сохранились.

Нетрудно сделать вывод, что Галилей был плохим родителем и еще худшим мужем. Он даже не нашел времени на то, чтобы довести свою жену Марину Гамба до церкви и обвенчаться. А потом и вовсе оставил ее в Венеции, забрав всех троих рожденных от нее детей, двух дочерей и одного сына.

Во Флоренции, куда он переехал в качестве придворного философа и математика, законнорожденным признали только сына Винченцо. Для незаконнорожденных дочек оставалась почти единственная возможность организации жизни — монашеская карьера.

Обе они, и старшая — Вирджиния, получившая в монашестве имя сестра Мария Челеста, и младшая — Ливия, получившая имя сестра Арканджела, делали ее в одном и том же монастыре. Только младшая, очевидно, находила меньше радости в служении, на которое была обречена вопреки воле, отчего, возможно, испытывала меньше нежных чувств к отцу и с ним не переписывалась. Да и монашеская карьера у нее не задалась.

Сестре Марии Челесте повезло больше: она испытывала неподдельную радость и от общения с отцом, благо его имение в Арчетри располагалось совсем рядом с монастырем, и от служения, и от успехов, став к концу жизни настоятельницей монастыря.

Персонаж и прототип

Литературный персонаж мало похож на исторического прототипа. Реальный Галилей, каким он предстает в своих собственных сочинениях, считал себя истинным философом. А истинные философы подобны орлам, которые «встречаются крайне редко, их мало видно, еще меньше слышно, в то время как птицы, летающие стаями, оглашают небо пронзительными криками, галдят, когда садятся, и гадят на землю под собой».

Как бы ни был образ Галилея-революционера, пусть даже не состоявшегося, притягателен с художественной точки зрения, его довольно трудно согласовать… не будем говорить о фактах, скажем — его собственными словами. За истину не надо бороться, потому что однажды открытая она сможет за себя постоять и сама, став очевидной.

«В науках о природе, выводы которых истинны и необходимы и где человеческий произвол ни при чем, нужно остерегаться, как бы ни стать на защиту ложного, так как тысячи Демосфенов и тысячи Аристотелей будут выбиты из седла любым заурядным умом, которому посчастливилось найти истину».

Тот, кто рискнет защищать ложное, окажется в скверном положении, потому что, пытаясь отстоять ошибку, ему придется совершить сотни новых. Однако, когда истина уже стала очевидной, необязательно настаивать. Слепец, который ее не видит, не прозреет. И Галилей, предчувствуя надвигающийся формальный запрет гелиоцентрической теории Коперника, торопится в Рим, чтобы уговорить возглавлявшего тогда конгрегацию Индекса запрещенных книг кардинала Роберта Беллармина (1542–1621), будущего святого, не допустить, чтобы книга Коперника (1473–1543) была в Индекс внесена.

Усилия Галилея оказались тщетными: он не только не достиг своей цели, но даже сам чуть было не попал в переплет. Папа Павел V (1552–1621) распорядился предложить Галилею «никоим образом» впредь о гелиоцентризме не рассуждать, а если он от такого предложения откажется, то сделать ему формальное предписание. На деле в 1616 году случилось и то и другое: Галилею сначала «предложили», а потом «предписали», несмотря на его согласие с «предложением».

И на протяжении почти двадцати лет он честно выполнял обещанное и делал предписанное. Более того, он даже утверждал, что никогда не был сторонником учения Коперника о движении Земли («которое я, будучи человеком благочестивым и католиком, считаю совершенно неверным и бесцельным»). И даже написав свой «Диалог», он продолжал утверждать, что его книга «опровергает» ложное учение, а вовсе не защищает его.

«Методологический анархизм»

Такая «беспринципность» вряд ли порадовала бы «революционера» Брехта. Но она пришлась по вкусу некоторым философам. Например, такой влиятельный, хотя и пользующийся скандальной славой философ Пол Фейерабенд (1924–1994) считал, что следование каким бы то ни было определенным правилам — известным как «научный метод», или каким-то иным — делает науку бесплодной. Галилей добился небывалого успеха в науке именно потому, что он фактически встал на позиции «методологического анархизма».

В научной дискуссии может быть только одно правило — использовать тот аргумент, который в данный момент окажется наиболее сильным или наиболее удивительным. Птолемей еще в самом начале нашей эры сформулировал несколько сильных аргументов против движения Земли вокруг своей оси. Один из них таков: если бы Земля вращалась, то тела срывались бы с ее поверхности, как с вращающегося гончарного круга.

Возражая, Галилей устами своего героя Сальвиати просит представить себе гончарный круг, который совершает один оборот в сутки. Неужели и с него что-то будет срываться? Сила аргумента так же очевидна, как и его слабость. В самом деле, ведь так называемая сила инерции определяется линейным ускорением, которое в данном случае пропорционально радиусу. Но, правда, во времена Галилея даже сам Галилей этого не знал!

«Анархизм» Галилея проявился и в том, как он пользуется представлениями об инерциальном движении. Самого слова «инерция» он не произносит, и закона инерции не знает. Всё это появится несколько позже. Но некая интуиция, предчувствие у него явственно присутствуют.

В частности, в рассуждении о том, что идеальный шар на идеально гладкой поверхности может быть приведен в движение сколь угодно малой силой. Или в рассуждении о том, что тот же идеальный шар, скатившийся по наклонному желобу и оказавшийся на идеально гладкой горизонтальной плоскости, будет двигаться с постоянной скоростью. Или в рассуждении о том, что раскрученная планета (например, Земля) не требует никаких дополнительных сил для того, чтобы продолжать крутиться.

Не пользуется Галилей и понятием «закон». Вместо этого у него «очевидность». Очевидное — единственно. Непонятно только, должно ли движение сохраняться вечно, или все-таки когда-нибудь прекратится. А если будет продолжаться вечно, то останется ли оно прямолинейным или окажется все-таки круговым? А если будет продолжаться вечно, то не будет ли достигнута когда-нибудь граница Вселенной, или же Вселенная бесконечна? Галилей не отвечает на вопросы, слишком далеко выходящие за рамки обыденного опыта, потому что только опыт может дать нам знание о мире.

И, наверное, никто до Роберта Гука (1635–1703) не занимается проведением опытов так последовательно и систематически, как Галилей.

«По Канту, опыт галилеевской науки состоит как раз в том, что „разум должен походить к природе, чтобы получить от нее поучения, однако не в качестве школьника, которому учитель говорит все, что ему заблагорассудится, а в качестве опытного судьи, умеющего заставить свидетелей отвечать на поставленные вопросы“. Поэтому и метод новой науки есть судящее исследование — Inquisitio», — пишет философ Дмитрий Сапрыкин и продолжает:

«Меня как человека воспитанного в лоне русской культуры, столь чуждой этому „инквизиторскому“ духу и привыкшей взывать скорее к милости, чем к суду … поразило замечательное сходство аргументации и общего подхода у двух одинаково великих и, в ходе процесса стоявших по разные стороны, мыслителей, как Роберт Беллармин и сам Галилей».

Галилей оставался до конца жизни и важным придворным с одним из самых высоких в герцогстве жалований. Только письма дочери его больше не радовали: Вирджиния умерла на восемь лет раньше отца, в 1634 году.

_{Материал впервые опубликован в феврале 2007 в проекте «Телеграф Вокруг света», частично обновлен в январе 2023}