Лаборатория достижения согласия: как лондонский кружок естествоиспытателей навсегда изменил образ науки

Лондонское Королевское общество для развития знаний о природе было учреждено в конце ноября — начале декабря 1660 года, то есть прямо на заре Реставрации — восстановления в Англии королевской власти дома Стюартов после длительной гражданской войны и диктатуры Кромвеля. ЛКО — так для краткости мы будем дальше называть это общество — возникло из частного кружка, заседания которого начиная с 1645 года регулярно проводились в доме одного из его членов, а с 1659-го — в Грешэм-колледже.

Первыми членами этого кружка стали Роберт Бойль, Кристофер Рен, Джон Валлис, Вильям Броункер и другие крупнейшие ученые того времени. Первое учредительное собрание ЛКО состоялось 28 ноября 1660 года в Грешэм-колледже, где Кристофер Рен прочитал лекцию по астрономии. Второе собрание ЛКО состоялось там же 5 декабря 1660 года. На нем было объявлено, что учреждение общества поддержано королем Карлом II и что число его членов не должно быть больше 55 человек. (На последнее ограничение впоследствии обращали мало внимания, и число членов ЛКО очень скоро превысило сто человек).

Официальное учреждение ЛКО королевской хартией состоялось только 15 июля 1662 года и, строго говоря, только с этого времени общество могло называться «королевским». Поэтому в историко-научной литературе часто встречаются два года создания ЛКО: 1660-й и 1662-й. Этой же хартией президентом ЛКО был назначен Броункер.

Наука на службе у политики

Причины, по которым Карл II, только что вернувшийся в Англию из изгнания, решил поддержать ЛКО, были скорее политическими, чем гуманитарными. С одной стороны, молодой король следовал заветам знаменитого английского философа и канцлера Фрэнсиса Бэкона, который считал поддержку наук и ремесел одним из важнейших средств упрочения и развития государства. С другой стороны, патронаж короля подразумевал довольно строгий контроль над новым обществом, членам которого запрещалось на своих заседаниях обсуждать политические, религиозные и даже метафизические вопросы.

Впрочем, члены ЛКО и сами избегали подобных дискуссий, признавая в качестве доказательств лишь эксперимент. Не зря девизом ЛКО стала фраза «Nullius in verba», намекающая на стих Горация «Nullius addictus iurare in verba magistri» («Клятвы слова повторять за учителем не присужденный»). Тем не менее, несмотря на политическую и религиозную нейтральность, ЛКО вскоре привлекло к себе внимание не только ученых, но и людей, далеких от науки.

Публичные демонстрации экспериментов посещали государственные деятели и даже члены королевской семьи, а некоторые восторженные почитатели писали, что видят в этом собрании ученых мужей прообраз новой церкви, которая должна спасти мир от хаоса и войн. Чем же члены ЛКО так поразили современников и почему в их научно-исследовательской деятельности увидели возможность решения актуальных политических проблем?

Безусловно, главным магнитом, притягивавшим интерес общественности в начале 1660-х годов, была возможность посмотреть очень интересные опыты — в частности, известные ныне каждому школьнику эксперименты Бойля по доказательству существования атмосферного давления, продолжавшие эксперименты Эваджелиста Торричелли и Блеза Паскаля. В этих экспериментах заполненная ртутью трубка Торричелли (прообраз барометра) помещалась под стеклянный колпак, из-под которого откачивали воздух. Уровень ртути в трубке понижался, из чего Бойль делал вывод, что столб ртути уравновешивается атмосферным давлением.

При этом, чтобы показать присутствующим, что воздух из-под колпака действительно удаляется, туда помещали быстро гаснущую свечу, задыхающуюся птичку, или быстро замолкающий колокольчик. И все же главным чудом для общественности были не эксперименты, а то, что члены ЛКО — люди с различными религиозными, политическими и философскими убеждениями — могли наслаждаться, пожалуй, самым драгоценным и недоступным в эту кровавую эпоху благом — возможностью свободно приходить к соглашению по весьма сложным и спорным вопросам.

Чтобы лучше понять причины повышенного интереса общественности к деятельности ученых, важно вспомнить, что XVII век — это эпоха непрекращающихся религиозных и гражданских войн, охвативших почти всю Европу. Причиной кровавых конфликтов мог стать любой вопрос, что заставило мыслителей той эпохи прийти к неутешительному выводу: люди не умеют правильно думать и до тех пор, пока они не научатся это делать, всемирный хаос не прекратится. Но где и как люди могут научиться правильно думать, если повсеместно каждый только себя считает носителем истины?

В этих условиях всё большее внимание общественности привлекала деятельность ученых, чьи экспериментальные и математические доказательства выглядели несоизмеримо убедительнее доказательств политических и религиозных деятелей.

Именно в деятельности ученых Европа увидела доказательство того, что совершенствование мышления возможно. Но, если человек может научиться постигать законы природы, то есть надежда, что люди научатся вырабатывать такие законы государственного и церковного устройства, которые будут столь же убедительными, как математические теоремы, и которые позволят, наконец, спасти мир от тотального хаоса.

Конструктивная критика

И все же у нового общества были свои противники. Так, с очень резкой и в то же время глубокой критикой методологических принципов деятельности экспериментаторов выступил философ Томас Гоббс, считавший, в частности, некорректной саму постановку опытов по доказательству существования атмосферного давления. Ведь если установка Бойля действительно герметична и пространство под колпаком надежно изолировано от атмосферного воздуха, то на каком основании мы утверждаем, что столб ртути в трубке, после того, как её поместили под колпак, поддерживается давлением атмосферы.

Отвечая Гоббсу, Бойль был вынужден ввести гипотезу об упругости воздуха, сжатого до начала эксперимента собственным весом. Но, возражал Гоббс, если уровень ртути под колпаком поддерживается не атмосферным давлением, а силой упругости, то что тогда доказывают опыты Бойля? Ведь гипотеза об упругости воздуха вводится неявно и никак в опытах не обосновывается. Для доказательства упругости воздуха нужны какие-то новые эксперименты, которые тоже будут содержать неявные гипотезы!

Тем самым, Гоббс подвергал сомнению исходную установку членов ЛКО — их веру в возможность постижения фундаментальных законов природы посредством систематического проведения экспериментов. Каждый эксперимент подразумевал неявные гипотезы (которые, с одной стороны, направляют его ход, а, с другой, никак в нем не проверяются) и потому терял силу надежного — а тем более, окончательного — доказательства.

В принципе, Гоббс не отвергал полезность и даже истинность отдельных экспериментов, однако, считая себя сторонником Декарта, полагал, что познание фундаментальных законов природы должно основываться на фундаментальных же законах математики и логики, восходя затем от них к конкретным явлениям.

В лаборатории, как считал Гоббс, мы видим всего лишь демонстрацию каких-то опытов и интерпретируем их на основе соглашения группы людей, претендующих на выявление истины. Но ведь именно так и поступают всевозможные сектанты, которые потом становятся источником религиозных смут и гражданских войн!

Возражая Гоббсу, Бойль объяснял, что согласие членов ЛКО не имеет ничего общего со сговором сектантов или единодушием толпы фанатиков. Соглашения между ними достигаются не на основе априорных гипотез о физической природе изучаемых явлений, а в ходе свободных публичных обсуждений, и в истинности этих соглашений может убедиться каждый желающий.

Людей, присутствующих при проведении экспериментов, просят высказаться не о сущности пустоты или природе воздуха, так как об этом можно спорить до бесконечности, но лишь о том, что именно они лично наблюдали в данных опытах. Собственно, отказ от споров о метафизических сущностях и переключение внимания на инструментальную конкретику экспериментов стали важнейшей предпосылкой столь поразившей современников способности членов ЛКО быстро приходить к согласию по сложнейшим вопросам, а также убеждать в своей правоте других людей.

Наука как расследование

Отстаивая свою правоту, ученые опираются, в частности, на хорошо известные принципы судопроизводства: один свидетель — не свидетель; выслушиваться должны все свидетели; в случае сомнений расследования необходимо продолжить; члены ЛКО, как и судьи, должны быть людьми с незапятнанной репутацией; не допускается умолчание о неудачных опытах и т. п.

Кроме того, ЛКО начало регулярно публиковать отчеты, содержащие подробные описания проведенных опытов и использованных при этом инструментов, а также мнения всех участников обсуждения полученных результатов. Эти отчеты содержали только факты, изложенные так, чтобы любой желающий мог повторить описанные опыты. Таким образом, благодаря деятельности ЛКО, социальная практика судопроизводства (отметим также, что Бойль при Кромвеле в течение ряда лет работал в комиссии по урегулированию споров между представителями различных религиозных конфессий) трансформировалась в фундаментальный принцип естествознания — универсальную воспроизводимость любого эксперимента.

В конце концов точка зрения Бойля, как известно, возобладала. Сближение научного исследования с идеальным судебным расследованием столетием спустя было зафиксировано в «Критике чистого разума» Иммануила Канта. Но не менее важным оказалось и обратное воздействие практики лабораторных исследований на общество.

Так, опыт организации дискуссий в ЛКО помог его члену, врачу и философу Джону Локку увидеть в парламенте не источник смут и разногласий, а один из важнейших политических инструментов формирования гражданского общества. При этом, правда, в отличие от ЛКО, разрешение публиковать полные отчеты о парламентских дебатах было получено лишь в 1771 году.

Примерно в это же время в судебных расследованиях всё больше внимания начали уделять не свидетельским показаниям, а вещественным уликам, что, наряду с ростом требований к строгости предъявляемых доказательств, содействовало становлению научной криминалистики. Ну, а о том, какое воздействие лаборатория оказала на технику, производство, банковское дело и даже искусство, можно и не говорить.

Подружить науку с обществом

В сущности, современное общество все больше походит на гигантскую научно-исследовательскую лабораторию. Проблема в том, что это лаборатория Нового времени, тогда как в первой половине ХХ века наука совершила резкий скачок (вспомним революции в физике, биологии, математике, философии, лингвистике и других науках), из-за чего возник колоссальный разрыв между социальными формами организации этой «лаборатории» и характером современной науки. Последняя резко опередила в своем развитии современное общество, что и является главной причиной роста разногласий между ними.

Нечто подобное на исходе Средневековья произошло со схоластикой: то, как в эпоху Ренессанса шельмовали эту великую науку — по-настоящему многие её достижения в области логики, семиотики и философии были оценены лишь в последние десятилетия, — поразительно напоминает некоторые современные публикации, обвиняющие академические учреждения в догматизме. Удастся ли сейчас науке избежать печальной судьбы схоластики, вынужденной на столетия погрузиться в анабиоз, покажет будущее. При этом не исключено, что в преодолении разногласий между наукой и обществом важную роль может сыграть опыт социальной адаптации ЛКО.

Жалобы современных ученых на неудовлетворительное отношение к науке со стороны общества (недостаточное финансирование, стремление контролировать исследования, засилье шарлатанов в СМИ и т. п.) вызывают у меня двойственное отношение. С одной стороны, мне, как члену научного сообщества, близки и понятны эти жалобы. С другой стороны, как историк науки, я хорошо знаю, что ученым зачастую приходилось работать в гораздо менее благоприятных условиях, чем нынешние. Поэтому, если современные ученые не удовлетворены характером своих взаимоотношений с обществом, то это во многом является следствием того, что они разучились разговаривать с другими людьми на понятном и интересном для них языке.

В XVII веке, например, когда наука Нового времени делала свои первые шаги и ее практические результаты были еще весьма скромны, ученые сумели завоевать такой авторитет, что многие богатые и высокопоставленные люди сами стремились оказывать им помощь. В наши же дни ученые решили, что успехи науки столь очевидны, что, в отличие от прежних эпох, уже никому не надо разъяснять или тем более науки, ее способность быть инструментом познания фундаментальных законов природы. Достаточно лишь своевременно информировать общественность о полученных или еще только ожидаемых результатах.

Публикации, рассказывающие обществу о последних достижениях ученых, всё более напоминают рекламные ролики: людям настойчиво внушают мысль о том, что они не могут существовать без непрерывных, все более сложных (и дорогостоящих) научно-технических исследований. При этом авторы публикаций, по-видимому, не понимают, что реакция на такая пропаганду будет, вероятнее всего, противоположной ожидаемой. Люди станут бояться слишком сильной зависимости от непонятного им научно-технического прогресса.

Отсюда непрерывная критика «официальной» науки то за опасные и безответственные исследования, то за консерватизм, и стремление найти какие-то альтернативные, более дешевые и понятные общественности способы познания действительности, массовые увлечения оккультизмом, магией и различными шарлатанскими теориями. Чтобы снять растущее напряжение и сократить расширяющуюся бездну непонимания, ученым рано или поздно придется существенно активизировать свой диалог с обществом, научиться находить глубинные связи между сугубо научными и социальными проблемами. В том, что обнаружение таких связей не только возможно, но и весьма плодотворно как для ученых, так и для общества, убеждает пример истории становления Лондонского королевского общества.

_{Материал опубликован в декабре 2007 в проекте «Телеграф Вокруг света», частично обновлен в октябре 2023}