- Источник:
- (Фотобиблиотека ВС): Юрий Назин
В наши дни слова «похабный» и «блаженный» означают совершенно разные вещи. Между тем в древнерусском языке они были намного ближе по смыслу (похабный означало «жалкий», а похаб — «дурак») и описывали одно и то же явление, для обозначения которого ныне осталось только одно слово: «юродство».
Иная реальность
Юродивым именуется человек, который публично симулирует сумасшествие, прикидывается дураком или шокирует окружающих нарочитой разнузданностью. Однако разного рода экстравагантность может быть названа юродством лишь в том случае, если его свидетели усматривают за ней не просто душевное здоровье или строгую нравственность, а ещё и иную реальность. В контексте православной культуры эта реальность — божественная, в контексте светской культуры Нового времени — психологическая. В обоих случаях задача юродства — показать, что вроде бы очевидное в действительности обманчиво. При этом «религиозный» юродивый своим поведением говорит о неисповедимости и неотвратимости высшего суда, а «светский» — о глубине своей натуры и о собственных невидимых миру достоинствах. В нашем языке второй смысл юродства закономерно развился из первого. Сам факт, что при разговоре о юродстве — древнем и странном феномене — русские (и только они одни) могут без кавычек и дополнительных пояснений употреблять это слово в рамках современного языка, чрезвычайно показателен. Он демонстрирует .
Восемь юродивых Федора Достоевского
При попытке дать юродству строгое определение, эта укорененность вносит и некоторую путаницу. Благодаря частому употреблению на бытовом уровне, слово «юродивый» стало слишком многозначным. Например, у (1821–1881) в «» юродивыми в разных контекстах именуются восемь различных персонажей. — безвредная сумасшедшая. По отношению к старцу , и слово «юродивый» иногда используется даже как бранный эпитет. Монахи и юродствуют сознательно, ориентируясь на старинные житийные образцы. Штабс-капитан фиглярствует от унижения.
Что касается , то это — юродствующий шут. Однако, как и Снегирев, он фиглярствует не для веселья, а от ущемленности, оскорбляет под личиной наставления, прячет за театральным благодушием ежесекундную готовность к скандалу, публично кается в грехах, но простой упрек не вызывает в нем ничего, кроме злобы. Недаром русский язык родил поговорку: «Уничижение — паче гордости». Видимо, первоначально это был обычный христианский афоризм о смирении, которое лучше гордыни, но со временем его переосмыслили — самоуничижение и есть высшая форма гордости.
Противоречия юродства
В православии считается, что юродивый добровольно принимает на себя личину сумасшествия, дабы скрыть от мира собственное совершенство и таким способом избежать суетной мирской славы. Вторым побудительным мотивом юродства церковь считает духовное наставление в шутливой и парадоксальной форме. Однако творимые юродивым непотребства могут иметь воспитующее значение лишь при его отказе от инкогнито (иначе чем бы он отличался от непритворных похабников, настоящих сумасшедших?). А это противоречит первой и главной цели подвига юродства — безвестности.
А если юродивый не собирается никого воспитывать, то уберечься от славы гораздо легче в пустыне. Юродивый же, как на грех (и в переносном, и в прямом смысле), стремится быть в гуще людей, поклонения которых так опасается. Значит, уже в самом изначальном определении юродства кроется глубокий парадокс. Но если христианский взгляд на мир парадоксов не боится, то для светского исследователя такая точка зрения недостаточна.
Святость, становясь объектом научного изучения, неизбежно перестает быть тем, чем она является для верующего. Для последнего вопрос стоит таким образом: как извлечь из памятников культуры свидетельства о реально существовавших юродивых? Мы же ставим в каком-то смысле противоположный вопрос: откуда в культуре появляется идеал юродивого? Поэтому никаких пересказов историй о знаменитых юродивых, таких как (ум. 936), (1469–1552) или (ум. 1576), в нашем тексте не будет — про это и так много написано. Наши рассуждения строятся в иной перспективе.
На месте мученика
Хотя христианские богословы в обоснование юродства ссылаются на 1-е п, где говорится, что «немудрое Бога превыше человеческой мудрости», самый этот вид святости зародился далеко не сразу. Пока возможен мученик — невозможен юродивый. Последний возникает в житийной литературе лишь в , когда христианство из эсхатологического учения превращается в государственную идеологию, когда ослепительное сияние Вечности «заиливается», замутняется рутиной. Тогда-то общество, гложимое подспудным чувством вины за духовную лень, выбирает городского сумасшедшего себе в прокуроры.
При этом каждое общество рекрутирует себе в судьи такого сумасшедшего, который отвечает именно его неосознанным потребностям, именно его подсознательному чувству вины. Так, в юродивый был чисто смеховой фигурой, ставящей все с ног на голову, тем самым показывая относительность мирских ценностей, давая наставления в эпатажной форме, разоблачая ханжество или маскируя свою святость.
Будучи весь словно бестелесен, он ни в чем не видел безобразия, — говорится в житии (VI век), — ни в людском, ни в природном. И часто, когда его кишечник требовал отправления обычных нужд, он тотчас, на этом же месте, при всем народе садился прямо среди площади, никого не стесняясь; этим он хотел внушить всем, что действует, лишившись природного разума.
В другом месте встречаем такой рассказ о том же Симеоне:
Блаженный достиг такой меры чистоты и бесстрастия, что часто плясал и водил хороводы, обняв одной рукой одну девку, а другой другую, и проделовал это, и забавлялся при всем народе, так что, случалось, бесстыжие бабаенки засовывали руку ему за пазуху и возбуждали, и трепали, и щипли его.
Таких примеров можно найти еще с десяток и в Византии, и на Руси. Но русский юродивый, в отличие от византийского, — нередко фигура еще и . Приведем, пожалуй, самый потрясающий пример из жития (1578–1628):
В некоее время заутра рано прииде блаженный Прокопий в дом посацкого человека Данила Калсина, и ляже на печи. Детищу же малу сущу спящу на ложи своем. Прокопий же взем сего детища и порази его с печи долу на помостие, и в том же часе детище умре. Даниил и дети его и видяще своего детища мертва и скутавше его в погребальные ризы, ничтоже блаженному зла сотвори, зане видяше его мужа свята. И призваша же священников и диаконы и начаша над детищем по обычаю пети погребальная. Блаженный же Прокопий видя сие и сниде с печи и нача священников с причтом ис тоя храмины всех вон поревати, и посем взя младенца из гроба, младенец же по обычаю нача кричати и верескати.
Наверно, сотни житий содержат эпизоды, где святые воскрешают мертвых. Но ни в одном житии на свете святой не убивает младенца с целью его в дальнейшем воскрестить! Юродивый попирает самые основы христианской морали. Общество путем таких страшных историй объясняло самому себе, что Бог — это не только доброта и «гуманизм». Это — страшные, то есть недоступные человеческому пониманию тайны. В этом значении слово страшный до сих пор употребляется на литургии. Там страшным названо Христово таинство причащения.
Путаница понятий
Тут важно не запутаться: одно дело юродивый — житийный персонаж, который якобы нормален, но якобы симулирует безумие в благочестивых целях, и совсем другое дело — реальный человек. Он способен оказаться кем угодно: нормальным человеком, симулирующим безумие в благочестивых целях или в целях наживы, подлинным безумцем или честолюбцем, которому не дает покоя юродская слава. За пределами житийной конвенции юродство становится тем, что за него принимают. Однако одни принимают, а другие — нет. В одну эпоху принимают, в другую — нет. Поэтому излюбленная тема, обсуждаемая в работах о юродстве — сколько всего было юродивых в Византии? сколько на Руси? — лишена какого бы то ни было смысла.
Юродство есть по определению анонимная святость, раскрывающаяся лишь после смерти праведника. Однако эта условная конструкция была обречена утратить действенность после превращения юродства в общественный институт. Юродивый, в чьих безобразиях уже при его жизни начинают подозревать тайный смысл, должен был бы, по идее, лишиться святости. Чтобы этого не произошло, экстравагантность «похаба» с течением веков все меньше несет в себе юродской агрессии и все больше пророчествования. Он должен доказывать свою полезность для духовной жизни общества чем-то ещё, помимо безобразий. Эта потребность в альтернативных обоснованиях опять-таки становится особенно заметна на Руси, где «похабство» на поздней своей стадии превращается в форму общественного протеста или самоистязания.
Письма юродивого
О чем думает реальный человек, которого общество канонизирует в чине юродивого, мы не узнаем вплоть до середины ХVII века. Первый документ, в котором «похаб» описал свой внутренний мир, появился в русском городе Галиче . Тамошний житель , уходя юродствовать, оставил прощальные письма матери, жене и дяде.
Казалось бы, уходишь — так уходи, возненавидел мир — так не вступай с ним в долгие объяснения. Тем более из письма Стефана выясняется, что это уже не первый его уход: в тексте, построенном в виде ответов автора на вопросы близких, есть и такой: «Почто еси прежде сего отшел от нас и вспять прииде к нам и мнил, яко (что) мир любиши, и жену поял (взял) еси?». Сам же автор и отвечает: «За скорбь матери своея». Это понятный ответ человека, подверженного человеческим чувствам. Но тогда следует другой вопрос: «Почто еси жену сущу младу опечалил? Лучше бы не женитися». А вот на это дан совсем иной, сверхчеловеческий ответ: «Богу тако изволившу … Его же любит Бог, того и наказует». Оба ответа по-своему последовательны, но только не из одних и тех же уст. Самопрощение об руку с самообожествлением — это одна грань юродства.
В своем письме Стефан Нечаев пространно объясняет, насколько душевреден тот суетный мир, который он хочет покинуть. «Вы же, — обращается он к родным, — яко искусные кормницы … корабль душевный управляйте. Аз (я) многогрешный яко неискусный кормник … убояхся в мори мира сего… Весте бо и вы, яко груб есмь и препрост». Вроде бы ясно: автор считает, что именно ему, по его слабости, опасно оставаться в миру, тогда как его родным, в силу их стойкости к соблазнам, это нипочем. Но дальше оказывается все совсем не так: «Аще (если) бы люб мне мир сей и его суетные покои, и подвизался бы о них, яко же и прочии человеци». «Прочии человецы» — это в первую очередь, конечно, родные, а сам Стефан уходит не потому, что слаб, а потому что силен: «Како вы, мати моя … не можете утолити плача вашего! Смотрите и се, како аз гряду на чужую землю незнаему, оставя тебя… но не плачу тако».
Как только юродивый обретает наконец свой собственный голос, мы первым делом замечаем именно это кричащее противоречие: либо человек грешен, и тогда ему следует заниматься спасением собственной души, не смея судить других, либо он совершенен и ему довлеет печаловать о погрязшем во грехе человечестве. Безграничное самоуничижение рука об руку с величайшей гордыней — это вторая грань юродства.
Кажется, что в своих письмах Нечаев прощается навсегда: «Аз не требую суетнаго плача вашего и не возвращаюсь к вам. И аз убо умерл есмь мирови сему тленному … Уже не мните мене жива… кости мои на чюжей стране положени будут». Но оказывается, что Стефан не сдержал своего обещания. Из записки, приложенной к его посланиям, следует, что, хотя Сефан «оставль отца и матерь, и жену, и единаго от чад своих, юродствоваше много лет», он все равно вернулся на родину и 14 мая 1667 года был «погребен в Галиче в … под трапезною на левой стране за печью, идеже он сам себе гроб ископа». Итак, Нечаев уходит, чтобы вернуться. Возвращение Стефана в небольшой город, где он наверняка был всем известен, не могло укрыться от его родственников. Если он юродствовал у них на глазах — значит, вероятнее всего, его целью был не столько упрек миру вообще, сколько причинение боли собственным близким. Мучительство, перемешанное с самоистязанием — это третья грань юродства.
Стефан хотел затеряться, стать безвестным на чужой стороне, но сделался знаменит у себя на родине. Он обзавелся кругом почитателей, сам приготовил себе могилу на видном месте и, по всей видимости, позаботился о том, чтобы о его подвиге было извещено как можно больше людей: «При погребении его по совету усердствующих списан со всего его подобия действительный образ … При погребении были галицких монастырей архимандриты … с братиею и всего града Галича священницы и диакони». Скромность, переросшая в тщеславие, — это четвертая грань юродства.
Ключ к культурному коду
Перед нами смешение несовместимых жизненных амплуа. Случай со Стефаном Нечаевым уникален тем, что психологический рисунок и поведенческая установка здесь совершенно прозрачны. Тем не менее его жизненный проект увенчался полным успехом: «При погребении были … от мирских чинов — галицкой воевода … да преждебывшей воевода, дворяне … и дети боярские и многия посацкия и уездные люди з женами и з детьми. Оный блаженный Стефан был человек убогий, а на погребение его стеклося множество именитых людей». Общество хотело себе такого святого.
Юродствование до сих пор остается очень важной чертой современного русского культурного кода. Скажем, мы привыкли называть юродствованием авторскую позицию (1856–1919). В разное время юродствование приписывали Фёдору Достоевскому и (1906–1975). Юродством объявляют теперь всякую странность. Подобное расширение понятия представляется неадекватным: юродство нельзя свести ни к шутовству, ни к эпатажу, ни к гаерству. Так, крайне неудачны попытки приписать юродство (1905–1942): к лирическому герою Хармса гадость окружающего мира совершенно не прилипает — он, в сущности, чистюля, тогда как юродивый должен быть внешне ещё «гаже» окружающего гадкого мира. Весьма многочисленны и попытки объявить юродивым (1938–1990). Но сутью ерофеевского мироощущения является беспафосность. «Никаких энтузиастов, никаких подвигов, никакой одержимости! — всеобщее малодушие, — восклицает его герой. — Я согласился бы жить на земле целую вечность, если бы мне прежде показали уголок, где не всегда есть место подвигам!» Нельзя себе представить более яростного отвержения юродского подхода к жизни, чем эти слова героя «».
Разговоры же о характере юродства выдают полное непонимание обоих этих феноменов: постмодернизм характеризуется сущностным, глобальным размыванием основ бытия, тотальной гибелью смыслов при некотором сохранении поверхностной текстовой благопристойности. С юродством все ровно наоборот: поверхностная развинченность прикрывает ослепительное сияние божественного Смысла.
