Центр исследования приматов им. Вольфганга Кёлера при Институте эволюционной антропологии Общества Макса Планка, Лейпциг (фото с сайта )
Вот и наши вещи – молоток да клещи!
Давно уже использование специальных орудий и инструментов для достижения той или иной цели не считается отличительной чертой «человека разумного». При этом орудия употребляли не только наши предки, такие, как относимые к отдельному виду неандертальцы, – к этому способны и ныне живущие, близкие нам виды человекообразных обезьян. Еще во время Первой мировой войны немецкий психолог () продемонстрировал в эпохальных экспериментах способность шимпанзе доставать подвешенные к потолку клетки бананы, используя для этого поставленные друг на друга ящики в качестве подставки и палку в качестве «инструмента». При этом, согласно Келеру, у шимпанзе сначала возникает образ конечной, желаемой ситуации (обезьяна, каким-то образом поднятая вверх, к бананам), и только затем, в соответствии с этим образом, или гештальтом, шимпанзе начинают думать о «подручных» (или «подлапных») средствах, которыми могут стать случайно оказавшиеся рядом ящики, а может – и что-то другое. Так, однажды исследователь, терпеливо сидевший в клетке и ждавший, пока у другой человекообразной обезьяны – орангутанга – родится гештальт (классические эксперименты Келера многократно повторялись), почувствовал прикосновение его передней руки к своему плечу, – оранг повел его за собой, поставил под бананами и достал их, забравшись ему на плечи!
Здесь мы имеем дело со своего рода предвидением и конструированием желаемой ситуации. Причем наблюдается оно только у высших обезьян, – низшие, такие как мартышки или макаки, на это не способны, а их реакция ограничивается повторяемыми до изнеможения стереотипными действиями (прыжками, метанием по клетке и т.д.) Однако планирование действий и выбор орудий ограничены в опытах Келера ситуацией «здесь и сейчас», что и давало повод говорить: между тем, как используются орудия человеком, и как – его родственниками, – настоящая пропасть. В одном случае применение орудий происходит на долговременной и сознательной основе, в другом – оно ситуативно и случайно. Тем больший интерес представляют недавние опыты, о которых : человекообразные обезьяны выбирали, сохраняли и переносили орудия с места на место, рассчитывая, что те понадобятся им в будущем!
- Источник:
- из книги Келера «The Mentality of Apes»
Исследование было проведено учеными из Института эволюционной антропологии Макса Планка в Лейпциге и Центра исследований приматов, состоящего при том же институте. Обезьян – 5 орангутангов и 5 карликовых шимпанзе-бонобо – помещали в комнату вместе со специальным, трудно открываемым контейнером с пищей, им также давали набор различных инструментов, часть из которых – два из восьми – могли быть использованы для открывания контейнера. После того, как обезьянам удавалось проникнуть в контейнер и достать пищу, их вместе со всеми инструментами переводили в другую комнату. Но когда обезьянам разрешали вернуться обратно, то они захватывали с собой не все инструменты, а только необходимые, и при дальнейшем повторении опыта делали это практически безошибочно. Тем самым вели они себя не как дилетант-любитель, готовый заколачивать гвоздь обухом топора, камнем, томом «Большой Советской Энциклопедии», а скорее, как мастер-профессионал, выезжающий «на объект» с теми инструментами, которые, как он знает, ему обязательно понадобятся.
Антропоморфные метафоры неизбежно приходят в голову, поскольку выросшие в Советском Союзе сограждане хорошо помнят депрессивный слоган «труд создал человека» и сочинение Ф. Энгельса «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека», из которого слоган был взят. (Советские люди изучали и конспектировали давно устаревшую работу Энгельса и в школе, и в институте, и в вечерних университетах марксизма-ленинизма, – подлинно Сизифов труд!) Но вот поразительный факт, – хотя человекообразные обезьяны и способны к применению орудий в соответствии с заранее выработанным и достаточно сложным планом, пользоваться орудиями в природе им, как отмечают авторы публикации в «Сайенс», доводится очень редко. И это значит, что высокий уровень интеллекта не мог развиться у них «в ответ» на орудийную деятельность.
Говорящие обезьяны
Возможно, мы имеем дело с известным «избытком» интеллектуальных сил, не используемых в «повседневной жизни». И это хорошо согласуется с тем, что гориллы и шимпанзе способны к усвоению человеческой речи, притом, что в природе их формы коммуникации бесконечно более примитивны. В ходе идущих вот уже несколько десятилетий опытов американским психологам и приматологам удалось обучить подопытных горилл и шимпанзе нескольким сотням человеческих слов (в случае гориллы Коко число слов перевалило уже за тысячу!). Поскольку из-за особого устройства гортани говорить обезьяны не могут, для обучения использовалась американская азбука для глухонемых «Амеслан». Принципиально важно, что обезьяны не копировали высказывания тренеров, а строили собственные, состоящие из различных слов синтаксические конструкции и конструировали новые, необходимые им слова и понятия (например, «глазошляпа», – в ответ на впервые увиденную маску). Насколько тонким может у шимпанзе и горилл быть понимание человеческой речи, позволяет судить следующий опыт. Перед обезьяной клали помидор, а еще один помещали в микроволновую печь. Если обезьяне говорили: «Пойди к микроволновке и возьми помидор», то чаще всего она брала помидор из микроволновки, но иногда захватывала его с собой со стола и несла к печи. Указание же «Пойди к микроволновке и возьми из нее помидор» всегда понималось однозначно.
И в то же время в дикой природе фантастические речевые способности человекообразных обезьян практически «не востребованы». А что если побудить обезьян общаться на языке глухонемых между собой, – например, самок с детенышами? Последнее давно является «голубой мечтой» специалистов, осуществившейся пока только в научно-фантастических романах (таких, как «Конго» М. Крайтона), что во многом объясняется высокой стоимостью человекообразных обезьян.
Но все это подталкивает и к более общему выводу. Некоторые способности – такие, как способность к речи или «труду», – мы все еще, несмотря на накапливающиеся факты, считаем исключительным свойством человека, его «диагностическим признаком», позволяющим объективно обосновать границу, которая отделяет нас ото всех остальных живущих на Земле видов. Однако способности эти не появляются «внезапно» ни у человека, ни у его предковых форм, а скорее «размазаны» по намного более широкой совокупности видов, – даже таких, которые к человеку и его предкам имеют весьма и весьма отдаленное отношение. И в этом смысле показательно еще одно недавнее исследование, предпринятое уже не в лабораторной обстановке, а в дикой африканской природе. установили, что один из видов мартышек, – по интеллектуальным способностям мартышки, как и все низшие обезьяны, значительно дальше от человекообразных обезьян, чем те от человека, – могут, по-видимому, конструировать новые высказывания из «готовых» врожденных сигналов. Эти мартышки (т.н. «мартышки моно») живут в джунглях группами: 1 самец в окружении 12–30 самок с детенышами. При приближении леопарда самец подает серию одинаковых звуковых сигналов. При появлении венценосного орла он предостерегает самок, повторяя другой сигнал. Подавая первый сигнал, самец приказывает самкам обратиться в бегство, а подавая второй, – спрятаться: орел атакует сверху, и бегство сделало бы мартышек только более заметной и доступной добычей. Эти сигналы в ходу у абсолютно всех групп, но в некоторых группах самцы используют при приближении леопарда их комбинацию, – серию сигналов, состоящую из антонимических пар «убегай-затаивайся!». С помощью приборов глобальной навигации удалось установить: «смешанная» серия («убегай-затаивайся!») побуждала животных убегать быстрее и дальше, чем просто «убегай!». И если данные подтвердятся, и составные сигналы окажутся не врожденными (то есть присущими не всем обезьянам), то означать это будет только одно: самцы мартышек способны произвольно комбинировать врожденные сигналы, создавая новые значения и обучая им свою группу, – вспомним, в частности, изобретенное гориллой составное слово «глазошляпа». Но для мартышек одно это является интеллектуальным чудом.
И что же дальше?
Следует ли из сказанного, что различия между видами преодолимы и что однажды из обезьяны может быть воспитан человек, а низшую обезьяну можно постепенно превратить в высшую? Разумеется, нет. Превращение видов основывается, кроме всего прочего, на длительном отборе, который не может быть заменен обучением. Значение описанных здесь экспериментов не практическое – как воспитать из обезьяны человека, а из медведя молотобойца (вспомним «Котлован» А. Платонова) – а, прежде всего, философское. То, что другие виды обладают типично человеческими способностями или, по крайней мере, их задатками, позволяет увидеть органический мир не как одну «ветвь», или «магистральную линию» развития, а скорее, как своего рода гигантское растение со многими точками роста, – по исторически случайным причинам именно «наш» побег и только он один (бывают же деревья с двумя стволами или верхушками!) вырос выше остальных. При ином стечении обстоятельств другие виды могли бы «дорасти» до уровня языка и общественности независимо от нас.
Мы как-то забыли о том, что наука может быть не только источником полезных практических изобретений и любопытных подробностей об окружающем мире, но и способна менять наше мировоззрение. Между тем достижения приматологов подрывают давнее, восходящее к Р. Декарту противопоставление человека и всех остальных видов. Это противопоставление тесно связано с идеей «простого» диагностического признака (им, например, долгое время считали способность говорить). Но поскольку такого диагностического признака нет, то и само противопоставление превращается в тавтологию («человек – это не животное», «животное – не человек»). Речь теперь может идти о различиях, пусть даже очень глубоких, но не о «пропасти», не о бинарной оппозиции. Опасность же дуализма заключается в том, что, принятый «за чистую монету», он способен подчинять себе наши мысли и поступки не хуже иной идеологии. Согласно одной из версий категорического императива И.Канта, мы должны относиться к другим людям как к цели и никогда – как к средству, зато как к средству позволительно относиться к животным (излишняя и ненужная жестокость к животным порицается Кантом исключительно потому, что ожесточает человеческое сердце). Но как быть тогда с поразительными интеллектуальными способностями человекообразных обезьян, разве они – «животные»? В самые последние годы медицинские опыты на гориллах, шимпанзе, шимпанзе-бонобо, орангутангах и гиббонах были официально запрещены в Англии и Новой Зеландии, хотя в других странах на запрет не обращают внимания. Но то, что произошло под влиянием новых открытий в Англии и Новой Зеландии, – по-видимому, только начало; на кантовском противопоставлении человека как «цели» и остальных видов как «средства» можно смело ставить крест, оно должно быть заменено намного более нюансированным этическим кодом, в котором должно найтись место не только для человека как простой противоположности «животного», но для разных видов с разными интеллектуальными способностями.
