— Как же без оружия? — недоумевают друзья.
— Ведь ты подходишь близко к медведям!
Я действительно подхожу близко. Иногда настолько, что слышу их дыхание, чувствую их запах, вижу, какого цвета их глаза. Я делаю это отнюдь не дл я самоутверждения, а просто потому, что издалека не получишь хороший кадр. Но если уж я оказываюсь рядом с медведем, то предпочитаю держаться за фотоаппарат, а не за ружье.
Первые европейцы, попавшие на Камчатку еще в XVIII веке, были поражены обилием бурых медведей. Их размеры внушали путешественникам ужас, но скоро обнаружилось, что местные медведи вполне безобидны и в отличие от своих сибирских сородичей не склонны к коварству и кровожадности. Сочетание миролюбия и мощи, редкое для хищников и приятное для охотников, сослужило камчатским медведям плохую службу. О былом величии говорить не приходится. Ныне встретить исполина килограммов на шестьсот — удача почти невероятная. К счастью, рельеф, климат и растительность защищают камчатского медведя пока лучше, чем все охотинспекции и общества по охране природы.
Я знаю на Камчатке немало мест, где еще можно за один летний день увидеть десятка два бурых медведей. Хотя эти места, как правило, охраняются государством и охота там запрещена, я не стремлюсь рассказывать о них незнакомым людям, поскольку считаю каждого вооруженного человека потенциальным браконьером. Самому себе я тоже не очень-то доверяю — поэтому в последние годы вообще не беру на Камчатку ружья.
Кроме того, я полагаю, что у медведя есть все основания относиться с предубеждением к человеку с ружьем. Возможность выстрела — опасная штука. У дикого зверя обостренная способность улавливать плохие намерения. А медведь чрезвычайно сообразителен. Разумеется, не настолько, чтобы понять, зачем нужен фотоаппарат, но, поверьте, если бы из объектива могла вылететь пуля, медведь об этом тут же бы догадался.
Камчатские медведи прагматичны и трусливы. Они сыты и избавлены судьбой от многих жизненных трудностей, которые выпадают на долю, например, косолапых сибирской тайги. Поэтому всякое свое сомнение они обычно разрешают в пользу бегства. Из десяти добропорядочных камчатских медведей так поступают девять. Но десятый может рассудить иначе. И тогда вы не успеете ни убежать, ни выстрелить, даже испугаться не успеете. Я не хочу, чтобы этот десятый имел лишний повод для своих опасений.
Правда, мои наблюдения относятся к медведям, практически не имевшим пагубного общения с охотниками и браконьерами. Я сознательно выбирал удаленные от населенных пунктов, подлинно заповедные места, чтобы уменьшить вероятность встречи с подранком. Я хорошо знаю, насколько опасны могут быть медведи из контактной зоны — зоны, где звери часто встречают и видят людей, — и никому не посоветовал бы рассчитывать на их благорасположение.
Съемка медведя с близкого расстояния — это нерядовое событие, как бы часто оно ни повторялось. Я одинаково хорошо помню и первую, и последнюю съемку, хотя за все время, проведенное на Камчатке, «обслужил», наверное, не менее сотни «клиентов».
Где начинается «близкое расстояние»? Для меня — в 50 метрах от зверя. Это тот рубеж, начиная с которого, медведь в 300-миллиметровом объективе выглядит солидно — не менее чем на четверть кадра — и его не надо потом показывать на фотографии пальцем. Это расстояние, на котором азарту начинает противодействовать инстинкт самосохранения. Это дистанция, с которой медведь достаточно хорошо видит любого, кто к нему приближается, и должен сделать для себя выбор. Между прочим, косолапый бегает быстрее любого спринтера, и если вы всерьез намерены искать встречи с ним, детский сказочный образ глуповатого увальня должен быть начисто забыт. Это зверь колоссальной силы и выносливости, имеющий великолепную реакцию, отличную координацию движений. Зубами разгрызает любую кость, когтями ворочает валуны, способен забираться на почти вертикальные склоны, сидеть часами в ледяной воде; он — прекрасный пловец, посуху на короткой дистанции догоняет лошадь, бежать, правда, долго не может, зато ходок первоклассный: пройдет за сутки добрую сотню километров. Единственное, пожалуй, что не дано камчатскому медведю, — это лазить по деревьям, — вероятно, он слишком массивен для этого...
В первый раз я преодолел рубеж пятидесяти метров в семьдесят восьмом году вблизи Карымского вулкана. Еще издали заметил я зверя среди кустов молодого ольхача. Перебежками от куста к кусту подобрался метров на сорок — ближе просто не хватило духу. Медведь был закрыт листвой, я видел только шевелящийся загривок и слышал глухое ворчание. Куст раскачивался, зверь что-то раскапывал в его корнях. Я стоял открыто, но медведь был слишком увлечен и не поднимал головы. Не буду утверждать, будто я не чувствовал в коленных суставах некоторой дрожи.
Я сделал несколько кадров (абсолютно невыразительных) куста с фрагментом светло-коричневой шерсти, тут медведь почуял меня и поднялся на задние лапы. Куст оказался ему по брюхо. Сердце мое так прыгнуло, что фоторужье чуть не выпало из рук. Желание срочно ретироваться схлестнулось с желанием сделать великолепный кадр. Медведь на секунду застыл, глядя на меня с высоты своего роста. Трясущиеся от волнения руки никак не могли поймать его в кадр. В видоискателе я увидел, как у медведя отвисла челюсть, он стал крениться набок — с опозданием я нажал на спуск, медведь, проломив кусты, рухнул в траву и исчез. Через мгновение я увидел его уже далеко внизу.
Из этой съемки, разумеется, ничего путного не вышло. Медведь получился нерезким, его шкура, снятая через листву, не производила никакого впечатления. Глядя с тоской на результат, я делал для себя выводы...
Как люди относятся к дикому медведю? Одни с поразительным хладнокровием. Бесстрашно подходят на несколько метров, делают снимки в упор или с любопытством разглядывают. Другие боятся панически; женщины — иногда до визга, даже если медведь едва различим вдали. Третьи внешне невозмутимы, но стараются обойти медведя как можно дальше и уж во всяком случае не испытывают ни малейшей потребности приближаться к нему. Наконец, четвертые, к которым я причисляю и себя, представляют собой группу разумного риска: они видят в медведе серьезного и опасного хищника, но не могут справиться с желанием понаблюдать за ним. Загадочность этого, казалось бы, знакомого всем существа притягивает, как магнит.
Фотограф, идущий на сближение с медведем, рискует всякий раз. Но осознание этого риска приходит почему-то позднее: чем дальше находишься от медведя, тем он страшнее. Труднее всего размышлять о фотоохоте, сидя за письменным столом в Москве.
Древние камчадалы, собираясь идти на медведя, никогда не называли его вслух «медведем»; они всячески избегали этого слова, называли иносказательно, справедливо полагая, что медведь может услышать свое имя и разгадать все их недобрые намерения. Мы недалеко ушли от аборигенов в общении с дикой природой, а если и ушли, то совсем не в ту сторону, в какую бы хотелось. Я уверен, что каждый охотник на медведя переполнен суевериями, о которых не станет рассказывать никому. Фотоохотник — не исключение.
Мне проще. Ни одному медведю я не причинил зла. Ни разу не взял греха на душу, направив дуло ружья в сторону тех, кого Рерих называл «отцами человечества». И, тем не менее, пишу о медведях с трудом. Мне все время кажется, что творю что-то, грозящее неприятностями, — я перечитываю каждую фразу внимательнее любого цензора (как бы не обидеть ЕГО) и мысленно держу скрещенными два пальца...
Середина сентября. Устье Шумной. Горбуша у берега стоит в два слоя: если спугнуть стаю, река выходит из берегов. Отнерестившиеся, но еще живые «горбыли», выцветшие, с белыми, изъязвленными спинами, пытаются удержаться в стремнине, но их сносит, выбрасывает на камни. Песчаные отмели завалены гниющей рыбой. Погибшую рыбу убирать некому. Чайки довольствуются лишь глазами, медведи предпочитают живую. Разлагаются тысячи трупов лососей, превращаются в животворный ил, смешиваются с камчатской землей — так было всегда, и от осознания этой непрервавшейся естественной цепочки даже тяжелый дух, стоящий над устьем, кажется приятным запахом.
Вязкий ил на отмелях долго хранит следы. Медведи здесь частые гости, но почему-то предпочитают лишь утренние часы. Я жду, поминутно озираясь: доверять можно только глазам, все звуки заглушает прибой. Откуда появится он? Из зарослей шелайманника вдоль реки или со стороны океанских пляжей, а может, спустится с крутого уступа — там тоже идет медвежья тропа. Каков он будет? Ведь двух одинаковых медведей не бывает. Есть флегматичные натуры, которые терпеливо сносят человека, если их не тревожить. Есть «заячьи души» — такие тут же пускаются наутек. Есть любопытные — эти могут привязаться, как хвост. К сожалению, немало медведей и со скверным характером. Но по-настоящему опасен лишь тот, которому довелось пообщаться с охотниками. Увы, в наше время нет гарантии не встретить подранка даже в глухих заповедных урочищах.
Я стараюсь отбросить мысль о подранке. Ружья у меня нет, да и в двадцати метрах от зверя оно вряд ли поможет, тем более если в руках фотоаппарат. Но почему обязательно должен попасться агрессивный? Я помню, как здесь же, на Шумной, наблюдал за медведем, которого не смутил даже садящийся неподалеку вертолет. Это был крупный самец с большим жизненным опытом, судя по его громадному брюху и обшарпанной морде. Он появился на берегу Шумной как раз в ту минуту, когда на противоположном садился вертолет, набитый туристами. Я видел, как накренилась машина, оттого, что все они сгрудились у иллюминаторов левого борта. Пилоты не глушили винты, дверца салона отворилась, и оттуда высыпала обвешанная фотоаппаратами орда. Тесно сбившейся кучей она двинулась к медведю. Опасливо пригибаясь, зрители стояли на одном берегу, медведь напротив них — на другом. Пилот махнул рукой, орава полезла обратно в вертолет. Медведь отщипнул пучок травы и проводил задумчивым взглядом дьявольскую машину...
Медведь, которого я жду, спустился с уступа, но я заметил его раньше, когда он был еще наверху и шел вдоль края, выбирая удобное место для спуска. Пока зверь что-то вынюхивал среди камней, я искал себе укрытие и выбрал вывороченную с корнем каменную березу, лежавшую на берегу реки. За ее гигантским корневищем я мог стоять в полный рост и свободно наблюдать за медведем в «амбразуры» между корней. Но, выбрав эту березу, я оказался у него на пути и тем самым поставил себя в трудное положение. Если бы я отошел от реки хотя бы метров на десять, то, наверное, избежал бы той психологической дуэли, которую пришлось выдержать.
Медведь шел навстречу привычным маршрутом, что-то подбирая на ходу. Видя, что он направляется прямо к моему укрытию, и опасаясь непредсказуемых последствий внезапного столкновения, я вышел из-за корневища. Медведь увидел меня, остановился, задумался на миг, но не отступил, а снова пошел вперед, как будто я не стоял у него на пути. Он приближался зигзагами, делая вид, что не замечает меня. Эти его подозрительные «галсы» и скверная манера пригибать голову совсем не нравились мне. Мокрая от росы шерсть висела на нем прядями, зверь от этого казался худым, лапы — длинными; вытянутая, похожая на собачью, морда была недоброй. Я вспомнил, что камчадалы побаиваются медведей с длинными передними лапами, считая их драчливыми. Я продолжал снимать, не сходя с места, но по мере того, как медведь приближался, все больше нервничал.
Теперь-то я понимаю, что ничего всерьез угрожающего в поведении зверя не было. Скорее всего, он принимал меня за конкурента, правда, неясного происхождения, и не намерен был уступать территорию, которую регулярно обследовал. Но тогда я в этих тонкостях слабо разбирался. Зато уверен был в главном: отступать нельзя. «Убегающего — гони» — этому принципу следуют не только медведи.
В кармане у меня лежал фальшфейер — сигнальный патрон, который, если дернуть за веревочку, превращается в факел красного или белого огня. Я достал его, отвинтил крышку и держал в руках вместе с «фотоснайпером», который продолжал фиксировать неуклонное приближение медведя. Не могу сказать, что фальшфейер прибавлял уверенности. По-моему, даже если его запалить перед самым носом у зверя, толку будет мало. Оставалось рассчитывать на реальные психологические преимущества, которые все же у меня были и которые я осознал потом, задним числом. Во-первых, я первым занял участок возле устья. Во-вторых, заметил медведя раньше, чем он меня. В-третьих, я не предпринимал никаких угрожающих действий: не прятался, не подкрадывался. И наконец, в-четвертых, — самое, наверное, главное — я не позволял страху овладеть собой. Но, несмотря на все мои преимущества, медведь подобрался метров на пятнадцать: в кадре он уже не умещался.
Я не знаю, что произошло бы дальше, если бы в этот момент не вступил в действие главный мой козырь, о котором я, надо сказать, забыл, а медведь до поры до времени не подозревал. Это — мой запах, запах Homo sapiens. В глухих, заповедных уголках часто встречаются медведи, особенно молодые, которые не знают, что такое страх перед двуногим. У одних облик человека вызывает любопытство, другие демонстрируют полнейшее равнодушие. Но если ветер доносит до них человечий дух, какое-то врожденное чувство просыпается в звере — и редкий медведь не отступит.
Эффект был потрясающим. Медведь рванулся, как ошпаренный, бросился, не разбирая дороги, в сторону, вылетел с разгона на кучу плавника, и весь этот бурелом с грохотом и треском обрушился под ним — медведь чуть не упал, еще сильнее ударил всеми четырьмя лапами, вырвался и скрылся из виду...
Много раз мне приходилось видеть, как спасается бегством испуганный медведь. И всегда наряду с облегчением я испытывал некоторую обиду за зверя, о силе которого сложены легенды. Мне казалось странным, что тот, кому нет равного по силе соперника на всем гигантском таежном пространстве от Урала до Камчатки, отступает перед таким беззащитным и слабым существом, как невооруженный человек. И все же я испытывал облегчение. Потому что если бы всю резвость, с которой медведь удалялся, он хотя бы раз применил для нападения — вряд ли был бы полезен даже снятый с предохранителя карабин. Отчасти и поэтому я не ношу оружия. Хватает тех неудобств, которые доставляет фотоаппаратура.
К сожалению, при съемке медведей фотоаппаратура — ваш враг. Она подобна дурной собаке, которая своим поведением только раздражает зверя, а потом, спасаясь, наводит его на хозяина. Сколько раз щелчки затвора демаскировывали меня!
Однажды я имел глупость связаться с 500-миллиметровым телеобъективом для среднеформатного аппарата. Фотоаппарат весил около двух кило, телеобъектив еще три, при этом в рабочем состоянии он был более полуметра в длину. И вот всю эту «базуку» я вешал на шею, балансировал с помощью дополнительных ремней, чтобы удержать ее в горизонтальном положении, а при съемке еще подпирал лыжной палкой. С этой амуницией я казался себе очень значительным, но только до той поры, пока мне не встретился медведь.
Я стоял над рекой на довольно крутом, хотя и невысоком, берегу. Сквозь деревья внизу хорошо просматривалось русло, «миномет» мой был в боевой готовности. Помню, я еще подумал: вот прекрасное место для съемки медведя — и вдруг услышал характерный плеск воды. Средних размеров, шоколадной масти медведь шел по реке. Я изготовился, нацелил «пушку» на освещенное солнцем место и стал ждать, когда медведь вступит в кадр. Я сделал один снимок, другой; речка журчала, щелчков затвора медведь не слышал, видеть меня — не видел (я же был наверху). Он вы сматривал горбушу, я фотографировал — оба были спокойны и занимались каждый своим делом. Идиллию нарушил ветерок. Неважно, откуда он дунул, важно, что он «крутанул» и поднес медведю сюрприз: тот почуял запах человека, да еще, на мою беду, с противоположной стороны! Реакция была закономерной: медведь кинулся прочь от запаха, то есть прямо на меня!
Проклятая аппаратура! Я выпустил ее из рук, инстинктивно рванувшись к березе, но не смог пошевелиться. Один ремень захлестнул шею, в другом запуталась правая рука, а объектив, как хорошее бревно, ударил по ногам. Медведь протаранил кусты рядом со мной и благополучно исчез. Помню, я даже не испугался, настолько был переполнен злобой на свое снаряжение.
Той же осенью я без всякой жалости продал супертелеобъектив и с тех пор снимаю медведей только на узкую пленку...
Что бы делали путешественники на Камчатке, если бы не медвежьи тропы! Эти замечательные «путепроводы» никогда не обманут, не заведут в пропасть или непроходимое болото.
Медведь, идущий своей тропой, пребывает, похоже, в такой же задумчивости, что и человек. Поэтому встреча обоих бывает в равной степени неожиданной, а поведение столь же непредсказуемым.
Мне рассказывали, как один почтенный геолог, столкнувшись на тропе с медведем, упал на четвереньки и так вдохновенно залаял, что поверг в изумление не только зверя, но и весь следовавший позади отряд. Медведь удрал, геолог смущенно отмолчался, и многие из отряда так и не поняли, откуда вдруг посреди тайги взялась собака и куда она потом бесследно исчезла.
Другой в подобной же ситуации растерялся — попятился, споткнулся о лежавший на земле ствол и упал на спину, беспомощно задрав ноги. Медведь, однако, ограничился лишь констатацией собственного превосходства: подбежал, откусил у резинового сапога каблук и, вполне этим удовлетворенный, ретировался.
Я никогда не забуду ту нелепую ситуацию, в которой однажды оказался вместе с фотографом Николаем Смеловым. Мы шли вдоль речки по медвежьей тропе. Смелов, не имевший склонности к фотоохоте, намеренно громко разговаривал, чтобы отпугнуть медведей, и мне пришлось спрятать свой «фотоснайпер».
Тропа вилась по склону, то забираясь повыше, то сбегая к самой воде. В одном месте я увидел в реке стайку гольцов. Трудно было удержаться, чтобы не сделать на удачу пару-другую забросов, и я уговорил приятеля задержаться минут на десять. Мы сбросили рюкзаки на тропу, я взял «закидушку» и спустился к воде. Если гольцы голодны, то простенькой блесны, привязанной к леске, вполне достаточно, чтобы за несколько минут перетаскать всю стайку. Смелов не был заядлым рыболовом и остался на тропе, наблюдая сверху, как голец преследует и хватает блесну. Это зрелище привело его в такой восторг, что после того, как я выдернул подряд трех гольцов, он не выдержал, спустился и попросил «закидушку». Я уступил ему место у воды, передал леску с блесной, он взглянул на меня, и вдруг что-то произошло у него с лицом.
— Ну что ты? Давай! — сказал я и увидел, что он смотрит куда-то мимо меня. Я оглянулся и обмер: на тропе возле наших рюкзаков сидел... медведь!
Нелепейшее было положение. И ножи, и фальшфейеры, да и фотоаппараты тоже остались в рюкзаках. Мы со Смеловым стояли внизу в классических позах застигнутых врасплох браконьеров: у него в руках болталась леска с блесной, у меня под ногами валялись свежепойманные гольцы. Медведь восседал над нами, словно верховный судья, обдумывающий приговор.
Смелов, который был от медведя дальше, первым пришел в себя и сделал робкий шаг наверх, к рюкзаку. «Больше всего я не мог себе простить, — признавался он потом, — что оказался без фотоаппарата. Ваш немой диалог был просто бесподобен!» Я не мог тогда столь беспристрастно оценивать достоинства сюжета, в котором был непосредственным участником. Помню, что от досады находился на грани истерического смеха. Собственно, медведь-то не казался страшным: он растерянно крутил головой, тянул носом воздух и, пожалуй, был обескуражен встречей не менее, чем мы. Когда Смелов двинулся к рюкзаку, медведь вздохнул, повернулся и деловито потопал обратно. Мы выскочили на тропу — черные пятки были уже далеко...
Современные охотники не любят ходить на медведя в одиночку. Они предпочитают убивать коллективно, чтобы разделить на всех сначала страх перед еще живым хищником, а потом и ответственность перед Богом за невинно загубленную медвежью душу. Ну, охотники — особая статья. А вот фотографу, если он рассчитывает на удачный кадр, стоит отказаться от компаньонов. Дикий медведь инстинктивно побаивается даже одного человека, а увидев двоих, боится уже панически. Страх может спровоцировать нападение...
Если вы безоружны и достаточно благоразумны, считайте, что полдела уже сделано. Остальное довершит удача...
У меня оставалось тогда три дня, я уже не надеялся снова попасть в морскую тундру, но утром в метеосводке сообщили о смене направления ветра; давление тихонько поползло вверх — я решил не упускать последний шанс. Погода улучшалась прямо на глазах, и я постарался в тот же день добраться до океана.
...Лес редеет, расступаются стволы каменных берез, поверх травы я вижу знакомую крышу с покосившейся железной трубой. Избушка. Тропа выходит из зарослей, я останавливаюсь. По привычке ощупываю беглым взглядом стекла (они целы), двери (закрыты), маленькую дверцу в подпол (подпертаполеном). Прислушиваюсь: шелестит листва, мерно накатывает гул прибоя, попискивает поползень. Все спокойно.
Не спеша обхожу избушку, поднимаюсь на крыльцо. Слева от двери вырван клок рубероида. На обнажившихся досках пять характерных царапин. Пять царапин — пять когтей. Когда же он приходил? Следов на земле нет, трава в полный рост. Стало быть, приходил давно, наверное, еще весной. Мог стекла выдавить — не выдавил, мог выломать дверь — не выломал, просто ковырнул когтями стену и ушел. Далеко ли?
Избушка эта стоит на краю откоса, как говорится, на яру. Внизу течет река, за рекой приморская ягодная тундра, которая тянется вдоль побережья на десятки километров. Сверху с косогора я вижу трех медведей, держатся они далеко друг от друга. Один совершенно черный, другой — гнедой масти, третий, словно лев, с пышной сивой гривой. Медведи медленно перемещаются по тундре. Знаю, что к утру их уже не будет. Но спешить нельзя, на съемку нужно идти со свежими силами.
Спускаюсь за водой. Лосося в реке практически нет — в середине-то августа! Это плохо. Я так рассчитывал снять рыбалку. Теперь предстоит подкрадываться к пасущемуся медведю. Тут уж незамеченным не останешься. Честно говоря, я бы предпочел столкнуться с медведем в тайге нос к носу, чем стоять в ста метрах от него в открытой тундре.
Вечерний туман садится на тундру, обещая назавтра солнечный день. Из трех медведей остался один. Он кружит на одном месте, наверное, богатом ягодой. Понемногу и его силуэт растворяется в тумане. Наступает ночь.
Все-таки занятно, что несколько месяцев подряд — всю весну и больше половины лета с пока реки не наполнятся нерестящейся рыбой, громадный хищник ест почти исключительно вегетарианскую пищу. Конечно, при случае не преминет слопать какого-нибудь суслика, но это не в счет. В июле и августе в дикой приморской тундре можно наблюдать идиллическую картину — пасущихся, как скот, медведей. В это время созревает ягода: голубика и шикша. Километрами тянутся сплошные ягодники: — больше подавишь, чем съешь! Вот только возле городов и поселков этого уже нет: обобрано, объедено все.
Утро. Легкий бриз разогнал остатки тумана. В тундре два медведя — другие, не те, что были вчера. Я собираю свой «фотоснайпер», кидаю последний взгляд на тундру, стараясь запомнить местоположение медведей (внизу-то видно не будет) и спускаюсь с откоса. Решаю начать с того, что возле деревьев: какое-никакое, а укрытие.
Кривые березки примостились в ложбине, за ними трава и редкие кустики. Где-то там должен быть медведь. Проходит несколько томительных минут. Неужели ошибся? Нет, вот он! Над травой всплывает мохнатый бугор. Медвежий загривок движется к кустам, и я чувствую, что ничего путного уже не будет. Ветер стих, до медведя метров тридцать. Он поднимает морду, принюхивается — сейчас уйдет. С отчаяния, наверное, прибавляется наглости: я выскакиваю из-за березы — медведь от удивления поднимается на задние лапы. Доли секунды на фокусировку — все! Фырканье и удаляющийся топот.
Один-единственный кадр — когда-то, может быть, меня бы это удовлетворило. Теперь — нет. Пришлось вернуться к первому медведю. Сначала большой круг, чтобы зайти с подветренной стороны, потом по-пластунски до бугорка метрах в сорока от медведя. Я лежу за этим бугорком, как пулеметчик, и слежу. Он пощипывает травку и медленно, но верно приближается.
Он заметил меня метрах в двадцати. Замер, поднял морду. Обычно медведи поднимаются на дыбки — этот не поднялся. Обычно медведи уходят — этот стоит как вкопанный и смотрит бессмысленным взглядом. Самое, между прочим, неприятное. Я решил не связываться и осторожно, не выпуская медведя из виду, отполз назад. Он стоял все в той же позе и смотрел вслед...
Два часа поисков более подходящей «модели» окончились ничем. Река пуста, а в тундре пасется только этот «тип».
Правда, он переместился к кустам. Несколько редких пучков тальника и одинокая березка прибавляют мне смелости. Я снова выхожу на «передовую». Теперь нас разделяет куст. Куст — это очень существенно. Говорят, что медведь не бросается через куст. Снимая поверх куста, стараюсь в это верить. Не хочу быть назойливым: делаю несколько кадров и отступаю. Медведь изредка отрывается от своей голубики и посматривает в мою сторону. Какие у него пустые глаза!
Снова и снова выхожу на рубеж съемки. Двенадцать метров! В телеобъективе красноватые белки глаз, влажный нос, желтые клыки. Почему он терпит мое присутствие? Этого мне все равно никогда не узнать. Ветер меняет направление — дунул в спину. Почему он не убегает? Только встрепенулся и отодвинулся метров на десять. Очень странный медведь.
Прошло полчаса. «Объект» демонстрирует отменный аппетит. Неожиданно прерывается свое занятие и направляется в сторону небольшого болотца. Я уже знаю, что имею право следовать за ним. Медведь заходит в болото, ложится ничком, над осокой показывается довольная морда. Я от водных процедур отказываюсь. Приняв «ванну», он бодро устремляется к океану. Я едва поспеваю за ним. Из прибрежной травы вижу, как он выходит на песок, останавливается, смотрит в мою сторону. Потом ложится на брюхо. Притаился или заснул? Я тихонько выхожу на берег. Телеобъектив — мой бинокль. Глаза медведя плотно закрыты. Спит или притворяется? Из полуоткрытой пасти вываливается сизый от ягод язык. Спит! Осторожно сажусь на бревно метрах в пятнадцати. Спит. Дышит часто, ребра ходят ходуном, лапы подергиваются — точь-в-точь собака во сне. Рокочут, разбиваясь в пену, океанские волны, покрикивают чайки. Я сижу на бревне, медведь спит, вокруг на десятки километров ни одного человека...
Наверное, я был для медведя чем-то вроде докучливой, но безобидной чайки. Слабые льнут к сильному. Сильный не обижает слабых. Но его равнодушие не было снисхождением. Я верю, что именно в нем жила, как реликт, Великая Безмятежность предков — медведей «доколумбовой» Камчатки.
Конечно, он был молод, и, может быть, я первым из человеческой породы предстал перед ним. Боюсь, что ему не избежать разочарования в людях. Я же никогда не забуду, как сторожил его сон. Не забуду это краткое и непередаваемое ощущение общей земли — земли без клеток и оружия, без страха и враждебности, той земли, на которой и ему, и мне довелось жить в одно и то же время.
Андрей Нечаев | Фото автора
