В гражданскую, когда тысячи беспризорников спасались от холода и голода в Ташкенте, стала крылатой фраза: «Ташкент — город хлебный». Так назвал свою повесть и писатель А.Неверов.
Это подтвердилось и в Отечественную войну, когда узбекский город приютил чуть не половину охваченной огнем России. С тех пор Ташкент всегда слыл символом надежды, удачи, изобилия.
Однако, прилетев сюда впервые в 1968 году, я попал совсем в другой город. То было спустя полгода после страшного ташкентского землетрясения. С чувством необычайного смятения я объезжал улицы, обращенные в сплошные пустыри. Сто тысяч строителей со всего братского Союза возводили в Ташкенте ныне всем известный Чиланзар. Притихли тогда даже знаменитые ташкентские базары...
В последний раз я был в том городе в самом начале «перестройки», когда еще никто не мог даже предположить — что ожидает Узбекистан в ближайшие годы. И, внешне такой же, как в лучшие свои времена, — хлебный и гостеприимный, теплый и опрятный, зеленеющий гигантскими тополями и каштанами, искрящийся фонтанами, — внутри себя Ташкент как-то затаился, терпеливо и осторожно, с восточной мудростью выжидая грядущих перемен.
И вот они пришли. Вместе с ними вновь пришло время вспомнить слова, которыми когда-то Ташкент был награжден, как самым высоким орденом: «Ташкент — город хлебный».
Ташкент сегодня — открытый город. Его отели и улицы наводнены зарубежными гостями — из Америки, ФРГ, Японии, из всей Юго-Восточной Азии. И мы ничуть не удивились, узнав в национальной компании «Узбектуризм», что ею подписаны и уже действуют выгоднейшие контракты с компаниями Малайзии, Индонезии, Китая...
Сюда идет весь Ташкент
Я помню, каким был Чорсу. Как он лежал под открытым небом, прямо на земле, и оттого казался необыкновенно экзотичным. Но летом от жары на глазах усыхала зелень, трескались и сочились арбузы и дыни, и уже в полдень тут замирала жизнь. А зимой над Чорсу моросили дожди, иногда падал снег...
Сегодня Чорсу, как бы оторвавшись от земли, встал над Ташкентом, устремив в знойное небо гигантские крыши и купола. Новый Старый Чорсу... В переводе на русский «Чорсу» означает «четыре воды». Но вот что интересно: «чор» — слово таджикское, а «су» — узбекское... Однако название это вышло из столь глубокой древности, что мало кто может объяснить его происхождение и смысл. А мне кажется, что «четыре воды» — это четыре главных объекта, тесно примыкающие к Чорсу, образуя вместе с ним как бы единый организм: самая старая в Ташкенте мечеть, которая многие годы была единственной действующей; турецкие бани, где моется чуть ли не весь базар; гостиница «Чорсу», шестнадцатиэтажным винтом уходящая ввысь; и лежащее прямо у подножия базара здание республиканского художественного объединения «Усто» — приют народных мастеров.
Из-под крыш Чорсу доносится шум многотысячной толпы, слышна гортанная музыка рубабов; дым жаровен и тандыров стелется вокруг базара.
У входа в Чорсу висят связки растений, напоминающих коноплю. Рядом, в большом тазу, эти растения тлеют, обдавая входящих сладковатым, дурманящим дымом. Задержавшись на секунду-другую, люди дают несколько сомов курящей этот фимиам старушке и идут дальше.
— Это исэрек — «вонючая трава», — объясняет мой рыночный гид и ташкентский друг усто-керамист Рамазан Мухамеджанов. — Отгоняет от рынка злых духов. В новую квартиру въезжают — тоже жгут исэрек: его дым опасен не только для злых духов, но и любых микробов.
Он дает старушке пять сомов, и мы входим в огромный зал, где куда прохладнее, чем на улице. Справа тянется бесконечный мясной ряд — быть может, самый большой в мире натюрморт из бараньих и коровьих туш и телячьих голов.
Слева ряд кулинаров, торгующих домашними изделиями, рецепты которых — чисто узбекские.
— Что это? — спрашиваю молодую женщину, перед которой лежит груда янтарных кусков, напоминающих затвердевший и расколотый мед.
— Сахар для диабетчиков, — отвечает она, с тихим удовлетворением всматриваясь в мою удивленную физиономию. — Сахарный песок варим в казане, затем выдерживаем шесть дней. Так из него родят все вредные вещества, и сахар становится не только безопасным для больных диабетом,
но даже полезным, для любого человека вообще — например, спасает от авитаминоза.
Спасительницу человечества зовут Камила. Она работает медсестрой, появляясь со своим сахаром на базаре только в выходные. Подобных ей тут немало. Многие продавцы стряпают свой товар на досуге, а в субботу-воскресенье везут его на Чорсу. Рядом с Камилой продает свою домашнюю халву и пашмак с изюмом и орехами пожарный инспектор Шухрат. А дальше начинается чайный ряд, где (тоже в свободное время) работают молодые женщины, девушки, девочки. Их называют «чой-чай» — подающие чай. Они его не только подают всем желающим, но и разносят в керамических цветастых чайниках по базару.
Спустившись с верхней террасы на нижнюю, попадаем в море зелени, овощей. В Ташкенте еще весна, и весь город раскупает свежие виноградные листья. Их используют, как капустные, но они куда вкуснее и полезнее. Не попробуешь сейчас — будешь ждать целый год: только весной в Ташкенте готовят чудо-голубцы из виноградных листьев.
Весной и осенью Чорсу — как обильный огород и цветущий сад. Тугой, налитый соком лук, веселая кудрявая петрушка, редиска размером с картошку, мясистые помидоры, аккуратные и крепкие огурцы... Все это высится и слегка покачивается в красочных пирамидах, живет и дышит зелеными холмами.
— Сколько стоит лук? — интересуюсь, указывая на здоровенный пучок, в котором явно не менее килограмма.
— Три рубля.
— ?!
— Не удивляйся. В Ташкенте сомы до сих пор называют рублями, — объясняет Рамазан. — Этот пучок стоит три сома триста российских рублей. Но рублей у тебя уже никто не возьмет. Хочешь что-то купить — иди в обменный пункт.
Два молодых узбека вкатывают на зеленую террасу тележку с огурцами.
— Откуда огурчики?
— Из Кашкадарьинской области. Каждый день привозим по две тонны.
— И успеваете продать?
— Конечно. Это же Чорсу. Сюда идет весь Ташкент.
Впрочем, сюда же едет весь Узбекистан. Хотя ташкентцы уверяют, что могли бы своими огородами обеспечить базар. И это не пустые слова: каждый кусочек городской земли, в каждом дворе, под каждым окном, даже в самом центре (не говоря уже об окраинах), используется под огород. Однако, конечно же, Чорсу этим не насытишь. Чорсу — это чрево двухмиллионной столицы и всего Узбекистана. Его площадь огромна — десять гектаров, и с верхней террасы видно, как внизу, на главной рыночной площади, волнуется безбрежный торговый океан...
Близится время обеда. Всюду предлагают и свежий плов, и жаркое-кавардак, и шашлык, и самсу, и вкуснейшую узбекскую кашу-горошницу... И мы идем к пекарям, чтобы купить к обеду свежий чурек. Пекарей на Чорсу добрая сотня, но самый вкусный хлеб, по общему мнению, у татарина Равшана.
— Любите торговать? — спрашиваю его.
— Конечно! — живо откликается Равшан.
— А почему именно хлебом?
— Очень выгодно. У меня семья десять человек, мы всегда пекли для себя — большая экономия. А когда разрешили иметь свое дело, я взял патент, поставил во дворе три тандыра и стал печь для всех. За день продаю 300-500 булок. Хороший базар — хорошая выручка. А ведь мой чурек дешевле, чем магазинный, да к тому же вкуснее и питательнее — в тесто молоко добавляем.
Чурек на Чорсу привозят, самсу — нежные, с хрустящей корочкой, мясные пирожки готовят тут же: бери с пылу, с жару. Мой коллега Виктор Брель подымается на печь и устремляет объектив в ее жаркое и бездонное чрево. Когда пламя уходит, оставив только жар, весь этот горячий глиняный колодец облепляют самсой. Работа как у сталеваров... Каждые 20 минут до 300 пирожков прямо из печи идут в продажу.
В переходе между торговыми залами сидят рыбаки. Каждый день приезжают из Чиназа, что на Сырдарье; привозят сазана, карася, судака. Это семейная артель: мужчины ловят рыбу, подвозят — женщины продают.
Раньше о подобном семейном подряде в Узбекистане и мечтать не могли. Теперь, напротив, в республике поощряют любой малый бизнес. Бери патент — и работай. Плата за патент символическая, налог на прибыль в четыре раза (!) меньше нашего, российского.
Меня поражает, как быстро Чорсу освоил и переварил новую рыночную культуру. Всего пять лет назад сюда явились архитекторы и строители, чтобы полностью перестроить этот базар. Но вот что любопытно: устроенный ныне вполне комфортабельно, став цивилизованным, Чорсу сохранил свой национальный колорит. На фоне мощных современных сооружений прекрасно смотрятся разбросанные по всей территории магазинчики, оформленные в виде голубых перевернутых самаркандских тарелок. Древность и молодость легендарного базара соединились без всяких усилий, совершенно органично. Почему? Да потому, что узбекский базар, сумевший даже в годы советской власти уберечь свою богатую старинную культуру, легко переплавил ее в современную, не забыв при этом ни своих обычаев, ни традиций. Да, он изменился, но стал еще богаче, еще самобытнее. Если раньше здесь торговали в основном старики, то сейчас куда больше молодых, многие из которых продают выращенное своими же руками. В отличие от России, где на рынках масса перекупщиков, узбек-производитель никогда не терял и не теряет интереса к базару. Исконная любовь к торговле позволяет находить общий язык с покупателем, дабы не нарушались столь важные обратные связи. На Чорсу, к примеру, не только можно, но и нужно (вас буквально заставляют это делать!) попробовать каждый продукт. Причем эти дегустации производят не походя, а вдумчиво и не спеша.
Мы не отступаем от традиции и, попав в ряд корейцев, смакуем, не торопясь, острые салаты из моркови, капусты и баклажанов, предложенные для пробы продавцами. По статистике, в Ташкенте каждый двадцатый житель — кореец. На Чорсу корейцев и того больше — каждый десятый продавец. Почти все трудятся на колхозных полях, беря за работу натурой, которую, превратив во вкуснейшие блюда, и везут на Чорсу.
— Корейская кухня давно вошла в узбекский быт, — говорит Рамазан. — И стала просто необходимой: у нас ведь пища жирная, а у корейцев — острая.
Здесь, на Чорсу, есть все, кроме, пожалуй, птичьего молока. Я ищу знаменитые восточные прянности. Моя жена, помешанная на таких диковинах, наказала привести ей все, что увижу. И вот я нахожу этот «колониальный» товар, из-за которого некогда воевали могучие морские державы. Тычу пальцем в мешочки с таинственным содержимым, вслушиваясь в музыку загадочных слов.
— Это китайский бадьян — для супов, запах и вкус дает очень приятный. Имбирь — для приправ и для лекарств: от воспаления кишечника, от печени, от желтухи...
Аир болотный — мочегонное. Красный перец. Черный перец. Черный и желтый меробанянц — от всех болезней, но главное, от полипов. Шафран и барбарис — для плова и шурпы. Шиповник. Желатин...
Продавца зовут Рахматулла. В прошлом шофер, ныне пенсионер-инвалид, — большинство этих экзотических растений он выращивает на своем ташкентском огороде.
— Это анис, — продолжает Рахматулла. — Используют, как приправу, для любых блюд. Кроме того, анис возвращает молоко роженицам. Заваривают десять граммов на стакан воды, пьют раз в день — неделю...
Следует еще два десятка звучных названий, и я покупаю все, что пришлось на слух. Беру и крашеное пшено, хотя это вовсе не пряность, а традиционное украшение кондитерских изделий: пшено красят к Новому году и на Курбан-Хайт — День поминовения.
Распрощавшись с продавцом пряностей, отправляемся в зал плова, в первую очередь — к рисоводам. По всему ряду вздымаются снежные и бурые горы.
— Это северный рис, из-под Хорезма, — объясняет мне продавец белой горы. — Красный у нас не растет, его привозят из Ферганской долины. Конечно, и наш белый хорош, но, честно говоря, настоящий свадебный плов делают только из красного.
Потомственный рисовод Кабир из Андижана рассказывает, что красный сорт очень капризен. Технологию его выращивания семья Кабира осваивает вот уже семь поколений, начиная с прошлого века. Красный рис требует самого тщательного ухода, особого питания. Естественно, он в два раза дороже белого. Зато варится зернышко к зернышку и при варке увеличивается в несколько раз.
— Большой у вас участок? — интересуюсь я.
— Раньше было всего 12 соток, — отвечает Кабир. — Но разве это рисовая плантация? Все вокруг было занято хлопком... Теперь у нас своих 20 соток да еще арендуем 4 гектара.
В соседнем, большом и круглом, как цирк, зале, увенчанном крышей, напоминающей купол юрты, торгуют садоводы: курагой, изюмом, миндалем, арахисом, грецкими орехами, горными фисташками, сухофруктами...
Я разговорился с Якубом, фермером-садоводом из Алтарыка.
— Каримов дехканам землю дал, — говорит Якуб. — В моей семье восемь человек — все от зари до зари на участке. Часть продукции сдаем государству, часть возим на Чорсу. У нас в Фергане климат лучше, а продавать в Ташкенте лучше.
— Ты еще молодой, мог бы в Россию товар возить.
— Пробовали, совсем не выгодно. По дороге милиция обирает, на базарах — рэкет. Нет, на Чорсу лучше. За место плачу 40 сомов, 12 за весы: всего 52 сома в день! Килограмм курага стоит в два раза больше. На Чорсу выгодно и спокойно — никто не пристает, не угрожает.
Под куполом летают горлинки. Бесстрашно слетают вниз и, радостно воркуя, клюют сушеные фрукты, арахис, фисташки.
— Здесь для них еды полно, — улыбается Якуб. — Орешки-марешки...
Лошадь — за перепела
Кренной ташкентец Володя Крайнев, атлет, бывший десантник, а ныне заместитель генерального директора торговой фирмы «Туркестан», знает узбекский язык, обычаи и традиции не хуже любого узбека. — Я вырос на ташкентских базарах, — говорит Крайнев. — Потому, наверное, такой шустрый. В Узбекистане базар — всему голова.
Он-то и предложил отвезти нас на воскресный скотный базар, где (побывав в Средней Азии минимум раз двадцать) я ни разу не был.
Рано утром выехали из Ташкента. Путь лежал на Коктерат — городок в предместье Ташкента, у границы с Казахстаном, где Крайнев пять лет искал счастья. Он уехал в Казахстан, когда многие были уверены, что в Узбекистане, обретшем независимость, местным русским жизни не будет. Год назад, разочаровавшись в жизни на чужбине, Володя вернулся обратно, как, впрочем, и тысячи других, убедившихся, что отношение к русским здесь самое благожелательное.
У одного из светофоров Володя резко тормозит, пропуская собаку. По узбекскому обычаю, собака, перебежавшая дорогу, — к удаче. Однако, мы все равно опоздали. Когда въехали в Коктерат, шура-базар был уже в самом разгаре. Десятки легковых машин и грузовиков парковались у входа, откуда то и дело выводили упирающихся животных. Крайнев спросил узбека, тащившего на одной веревке целую восьмерку баранов:
— Почем взял?
— Просили по 1500 сомов за каждого, взял по 1200, — ответил покупатель, явно довольный такой удачей.
— Кто же тебе так пособил?
— Иргиз. Ну я его тоже не обидел. Меня заинтересовало, кто такой этот Иргиз.
— Он имеет в виду своего посредника. Если хочешь, мы его найдем.
На базаре было страшно тесно. Между барьерами, отделявшими баранов от коров, коров от лошадей, толпились люди и животные; люди, торгуясь, азартно кричали, бараны блеяли, коровы мычали, быки ревели, лошади ржали — вавилонское столпотворение!
Всюду шли сделки. Возле мощных черных баранов, бодавших друг друга, торговались три человека. Двое крепко держались за руки, а третий, стоя между ними, со всего маху бил по рукам, пытаясь во что бы то ни стало разрубить это пожатие.
— Эти бараны из породы «качкор» самые дорогие, — объясняет Крайнев. — Весят до 100 кило! Эти двое, что держатся за руки, — продавец и покупатель. А тот, между ними, — посредник. Без него не обходится ни одна сделка: таков обычай, идущий из древности.
Все торги ведутся на узбекском, и Володя берет на себя роль толмача.
— Продавец просит по 2500 сомов за барана, — переводит он. — Покупатель согласен взять трех за 7000. Ну вот, кажется, договорились... Сейчас посредник получит свою долю.
Покупатель отдает хозяину его веревку и связывает баранов своей. Тоже обычай: продавец никогда не отдаст животных вместе с веревкой — плохая примета.
Знакомлюсь с покупателем. Его зовут Тахир, и он, оказывается, мясник. Унаследовал профессию от отца и деда. На скотном базаре Тахир закупает баранов, затем режет, свежует, рубит — и продает мясо на Чорсу.
— У нас, в России, скотину режут только в сезон. А у вас?
— Каждый день, — отвечает он. — Летом, зимой — все равно. Но 28 апреля на Курбан Хаит — режут все поголовно. В этот день на шура-базаре весь Ташкент. Каждый мусульманин должен купить живого барана, чтобы совершить жертвоприношение: кровь отдать Аллаху, мясо — людям. Тушу делят на три равных куска: один берут себе, два других отдают бедным соседям. Таков обычай.
Возвращается Крайнев, ходивший в глубь базара на разведку.
— Пойдем. Я нашел Иргиза. Хочешь с ним поговорить?
Он ведет меня в коровий загон, где посредник Иргиз сводит и «мирит» продавцов и покупателей. На этот раз попались несговорчивые: за корову просят 15 тысяч сомов, но купить готовы только за 14 тысяч. Иргиз осматривает животное, щупает вымя. Говорит, глядя в глаза хозяину:
— Отдай за 14. Дороже не продашь.
Затем вновь соединяет руки двух упрямцев и дает им еще пять минут на раздумье.
— Скажите, они вас знают? — спрашиваю Иргиза.
— Меня здесь все знают. Если что-то не так будет — за все я отвечу.
— А как вас найдут?
— Здесь и найдут. Я на этом базаре с самого детства, вот уже 50 лет. Патент имею.
— Значит, без посредника на скотном базаре никто ничего не купит?
— Ни за что. Посредник — это гарантия.
— А если обманет?
— Такого не бывает. Если даже просто ошибется — базар будет. А в результате — позор. Деньги должен вернуть. И уж больше ни один человек тебе не доверится.
Тут же казахи продают веревки, ремни, цепи для быков, упряжь для лошадей, сено, комбикорма... Молодой узбек, одетый под ковбоя, выбирает уздечку для только что купленной лошади. И мы спешим в конный ряд, который уже сильно опустел.
И здесь идет азартный торг. Меня привлекает стройная кобыла золотистого цвета, с белоснежной гривой, которую обступила толпа. Хозяин просит за нее 25 000 сомов, что равняется пятистам долларов.
— Что это за масть? — спрашиваю Володю.
— Саман, — отвечает он. — По-русски — желтая трава. Очень редкая масть.
— Позовите Алима, пусть скажет свое слово, — предлагает кто-то.
Приходит тучный и важный старик, перед которым все почтительно расступаются. Это самый знатный посредник. Лучше его здесь никто не знает лошадей.
— Пусть мой внук проедет на ней, — предлагает он хозяину. — Потом поговорим.
Мальчик лет двенадцати взлетает на кобылу, берет ее с места в галоп. Алии, подняв руку козырьком к глазам, зорко наблюдает. Говорит:
— Хорошая лошадь. Сколько ты за нее просишь? 25 тысяч? Дешевле не отдавай.
Покупатель уже не возражает. Быстро отсчитывает сомы и уводит кобылу.
На груди у старого Алима горит орден Красной Звезды.
— Где воевали?
— В конном связном взводе, — гордо отвечает Алии. — От Москвы до Кенигсберга прошел. Тринадцать раз награжден: «За Отвагу», «За взятие Сталинграда», «За взятие Берлина»... Лошадьми занимаюсь с малолетства. Я ведь не только посредник, у меня дома целая конюшня.
Перед отъездом в Ташкент пьем чай в местной чайхане.
— Раньше скотные базары заканчивались петушиными боями, — рассказывает Крайнов. — Кровавое зрелище... Теперь запретили.
— А теперь перепела дерутся, — сообщают из компании, сидящей рядом. — Тут, в чайхане, только что драка была. Я ставил на Ахмета. А победил Шамши. Вон они сидят...
За дальним столом три старых узбека, увешанные медалями, бурно обсуждают перипетии недавнего боя. Их крохотные гладиаторы отдыхают, накрытые белыми платками. Старики охотно позируют Виктору Брелю, сняв платки с перепелов. На лицах Ахмета и Турсуна еще витает горечь поражения. Зато Шамши улыбается — он чемпион.
Все его так и называют, ибо перепел носит имя хозяина. Шамши поймал своего перепела в силки всего месяц назад. Но он уже успел выиграть десять схваток.
— Я могу его продать, — говорит Шамши. — За такого перепела дают хорошую лошадь. Мне уже предлагали. Я отказался. Конечно, лошадь — это лошадь. Но ведь и чемпион — это чемпион.
Усто Мумин и другие
Ташкент — очень современный город. Но с какой бы силой не врывались сюда ветры цивилизации, им не удается разрушить национальные узбекские каноны.
Зачем, спрашивается, на том же Чорсу сохранился подлинно средневековый ремесленный цех? Затем, что никакая фабрика никогда не заменит искусного ручного труда. А именно в таком труде и заключена человеческая индивидуальность. Без этих мастеров немыслим узбекский рынок, здесь находятся их мастерские, здесь, на глазах у всего народа, они куют, режут, лепят, красят, пекут... И можно смело утверждать: работающий на рынке, передающий свое мастерство по наследству, всегда (насколько это было возможно) оберегавший свою независимость и в то же время законопослушный, знающий своего покупателя в лицо, узбекский ремесленник лучше любого экономиста понимает законы спроса и предложения.
Мастерские берут Чорсу в полукольцо. Гигантской подковой они лепятся одна к другой, как бы подчеркивая свою цеховую связь, но оставаясь суверенными. Мастера окружены домочадцами — мужчины работают, дети помогают, женщины стряпают, подают чай, продают готовые изделия.
А вот молодой жестянщик Абдухаким работает пока один. В годы «перестройки» он решил сменить профессию: ушел с завода в подмастерья к лучшему на Чорсу жестянщику Азизу. Недавно, получив звание усто, купил мастерскую.
— Я уже нашел свою клиентуру, — говорит Абдухаким. — Сейчас многие в Ташкенте строят собственные дома, вот я и сообразил — чем заняться: делаю водостоки и дымоходы. В магазинах их нет, может, невыгодны такие вещи для большого производства?...
Через стенку от жестянщика плотничает Мурат. Делает большие красивые сундуки — для приданого.
— Сто лет назад были такие же? — спрашиваю у Мурата.
— Да нет, побольше. Невесты, наверное, были богаче. Но красоты моим сундукам не занимать: сделаны из ореха, подкованы, расписаны.
Самая большая мастерская у кузнеца Мумина. И товар у него самый ходовой, нужный в любом хозяйстве, особенно в крестьянском. К Мумину приезжают дехкане со всей Ташкентской области — за ножами, кетменями, серпами...
— В последние два года очень вырос ассортимент, — рассказывает Мумин. — Приходится осваивать много нового. То, что попроще, поручаю сыновьям. Сам делаю кухонные инструменты для турок и арабов, которых нынче много в Ташкенте.
Наш разговор прерывает молодой бизнесмен, пришедший за своим заказом. Мумин отдает ему какие-то металлические диски. Молодой человек осматривает их, приговаривая:
— Молодец, Мумин: то, что надо. Мы эти диски используем для приготовления пиццы, — объясняет он мне.
Бизнесмена зовут Акрам. Пользуясь случаем, интересуюсь, есть ли в Узбекистане перспективы для большого бизнеса.
— Конечно, есть. И в этом нам поможет восточная культура, наши обычаи, наш менталитет. Недавно я был в Москве и поразился, как жестко — напрямик — делаются там дела. Восток деликатнее, мягче, дипломатичнее.
С этим трудно не согласиться.
Неподалеку от ремесленных мастерских находится здание «Усто» — республиканского объединения мастеров-художников. Я видел их изделия: ширмы и шкатулки резчика Сирожеддина Рахматуллаева, явившиеся словно из «Тысячи и одной ночи»; лаковые миниатюры на коже, выполненные его младшим братом Пахретдином; сабли, клинки и мечи ташкентского ножовщика Александра Титова; кумганы и чайные сервизы, украшенные фантастическими орнаментами, чеканщика Максуда Мадалиева... Каждый из этих уникальных мастеров достоин отдельного рассказа.
Мы прощались со старым Чорсу, так щедро и свободно открывшим нам себя. Мы расставались с новым Чорсу, так бережно хранящим старый базар, без которого невозможно представить Ташкент.
Мы улетали в Москву с надеждой, что этот город всегда будет родным для россиян, ибо, как и прежде, остался по-узбекски радушным и хлебным.
Леонид Лернер, Виктор Брель (фото)
