Это случилось 26 февраля 1988 года. Морозный зимний день клонился к закату, когда с экранов береговых радаров Камчатки пропала цель. Исчез реактивный ракетоносец Ту-16, который вот уже несколько часов в паре с таким же ракетоносцем вел учебный бой над Охотским морем против двух истребителей МИГ-31.
Бой был закончен, самолеты разошлись, первый Ту-16 уже заходил на посадку. Начал снижение и второй. Ему оставалось чуть больше ста километров до берега, и тут зеленая точка на мерцающих экранах наблюдателей пропала.
Томительно побежали минуты, приникли к приемникам радисты, вслушиваясь в эфир. Рация Ту-16 на вызовы не отвечала...
— Я шел вторым с интервалом в двадцать минут. Первый экипаж уже заходил на посадку, как у меня при снижении встали оба двигателя...
Так начал свой рассказ командир исчезнувшего Ту-16, голос которого, записанный на магнитную пленку, мне довелось услышать совсем недавно.
Предоставил мне такую возможность Дмитрий Иванович Демьяненко, генерал-лейтенант ВВС, ныне в отставке, а ранее долгие годы возглавлявший Службу поиска и спасения, вызво-лявший из беды и космонавтов, и летчиков, как военных, так и гражданских.
Два года назад мне довелось лететь с этим бывалым генералом над морем Лаптевых к архипелагу Земля Франца-Иосифа, чтобы оттуда стартовать на вертолетах к Северному полюсу. Отрабатывалась операция по спасению экипажа, потерпевшего аварию во льдах. И я спросил Демьяненко, случались ли аварии самолетов над акваториями север-
ных морей и удавалось ли при этом спасать летчиков? Ведь известно, что ледяная вода этих морей способна лишить человека жизни за двадцать минут.
— Случались,— отвечал генерал и привел случаи недавнего спасения двух пилотов в Баренцевом море, продержавшихся в воде около часа; и в Белом море, там пилот плыл к берегу на легонькой лодчонке несколько часов. Но в качестве самого удивительного случая победы человеческого духа над ледяной стихией он «дивед. а$1им.е5 спасения одного иг членов экипажа Ту-16 в Охотском море. Пилот, припомнил он, сумел продержаться в ледяной воде до прибытия помощи семнадцать часов! История эта заинтересовала меня, и генерал пообещал предоставить мне возможность прослушать магнитофонную запись рассказа пилота, сделанную спустя несколько месяцев после случившегося с ним в специальном центре, где обучают летчиков приемам выживания в экстремальных условиях. Не сразу, лишь спустя несколько месяцев, довелось нам встретиться, но генерал сдержал слово: я у слышал рассказ летчика. История эта, несмотря на то, что была достаточно давно, настолько поразила меня, что я решил рассказать о ней читателям нашего журнала.
— ... Мы сделали попытку запустить двигатели. Одну. Вторую. Тщетно. Двигатели не запускались. — Хрипловатый голос командира казался не записанным на магнитную ленту, а звучащим здесь и сейчас, — эту иллюзию, как я понял потом, создавала его искренность.
— После пятой попытки стало ясно — не запустить. Энергии в аккумуляторах совсем не осталось. Отказала рация, не работало внутреннее переговорное устройство.
На Ту-16 экипаж — шесть человек. Второй пилот и штурман находятся рядом со мной, в головной кабине. А штурман-оператор за перегородкой в центральном отсеке, с ним только по радио можно переговорить. И еще два человека в кормовом отсеке: стрелок и радист. И если нам троим обстановка была понятна, то троим другим лишь по наступившей тишине можно было догадываться о том, что произошло. Дать им команду на катапультирование я не имел возможности. И дотянуть до берега надежды не было. Оставалось одно: садиться на воду!
В инструкциях, как известно, — помолчав, продолжал командир, — такая возможность не исключается, но в жизни никем это еще не было опробовано. Однако в авиаучилище мне пришлось недолго полетать на Бе-12, гидросамолетах, так что кое-какую практику посадки тяжелых аппаратов на воду я имел.
До берега, когда снизились до высоты посадки, оставалось километров 30-35. Если бы под нами не оказалось шуги и ломкого льда, возможно, все и окончилось бы иначе. Но, как нарочно, именно с этого места начиналась полоса шуги, протянувшаяся до самого берега.
По днищу затарабанило как из пулемета, и стало ясно, что обшивка фюзеляжа будет пробита и покорежена. Но тут еще и заклинило аварийные люки, которые должны были открыться при посадке.
Пробежка закончилась, ракетоносец покачивался на воде. Собравшись с силами, я выбил руками люк над собой. Холодный воздух ожег лицо. Температура в этот день была минус семнадцать градусов, а совсем рядом плескалась ледяная морская вода. Ощущение было такое, что еще немного, и она польется в кабину. Я дал команду покидать самолет через мой люк.
В самолете в качестве спасательных средств имелись две надувные лодки ЛАЗ-5. В них спокойно могли бы продержаться длительное время наши шесть человек в ожидании помощи. Но у каждого члена экипажа под парашютом имелась и персональная надувная лодочка. Так что надежда уцелеть была.
Я выбрался из кабины, освободив путь для выхода товарищам, и хотел было по фюзеляжу пробраться первым делом к отсеку штурмана-оператора. Но от поднятых при посадке брызг фюзеляж покрылся коркой льда. Не сделав и шагу, я поскользнулся и свалился в воду. Как известно, летаем мы не в скафандрах, вымок тут же до нитки, но даже на то, чтобы почувствовать растерянность, не оставалось времени. Вплавь добрался до крыла, влез на него, подтащил парашют, спасательную лодку, НАЗ — неприкосновенный аварийный запас. И тут увидел, что открывается люк аварийного выхода штурмана-оператора. Лицо его было в крови, видно, при посадке его здорово тряхнуло: у него были повреждены ноги ниже колен, разбита голова. Я быстро освободился от поясной системы, поспешил ему на помощь. Привел в действие кран надува его спасательной лодки, помог ему перебраться в нее и оттолкнул от самолета.
Второй пилот уже был на плаву, в своей лодке, а штурман продолжал оставаться в самолете. Он пытался выпустить ЛАЗ-5, главную лодку, находящуюся в специальном люке сразу за кабиной по правому борту фюзеляжа.
При аварии достаточно поворота крана, находящегося в кабине, чтобы она вывалилась на воду уже в полной готовности, надутой, с наличием аварийного запаса спасательных средств. Но и этот люк заклинило, лодка не выпускалась.
Прошло уже минут пять, как мы сели на воду. Я еще ничего не успел узнать о стрелке и радисте в хвостовом отсеке, а второй пилот сигнал подает: «Командир, самолет начинает тонуть, давайте быстро отсюда!» Я кричу штурману, а тот свое в ответ: «Командир, не могу ничего сделать с краном, лодка не выходит». Я ему приказал прыгать в воду. Потому что, если бы он начал отстегивать свою лодку от парашютной системы, то сразу бы утонул.
Штурман выполнил приказание: уже плыл в воде. Я посоветовал ему плыть к лодке второго пилота и лечь грудью ему на ноги. А самолет уже ощутимо оседал, скрылись под водой плоскости, мою лодку отнесло, и я поплыл к ней. Забрался в лодку, оглянулся. Хвостовой отсек уже был притоплен. Люк, через который должны были покинуть самолет стрелок и радист, находился в воде. Мы не знаем, пытались ли они выбраться, но и оказать им какую-то помощь мы были не в силах. В общей сложности самолет находился на плаву минут, ну, восемь. Не более. Внезапно он резко пошел на корму, задрал нос и ушел под воду, унося с собой двух наших товарищей.
Четверо остались на пустынной морской поверхности. У двоих по лодочке. Двое на одной. Как выжить, уцелеть? Через минуту какую-то лопается лодка второго пилота, он и штурман оба оказываются в воде. Хорошо, что все мы были недалеко друг от друга. Второй подплыл ко мне, лег грудью на ноги, а штурман лег грудью на ноги штурману-оператору. Теперь из нас только он один — этот раненый — еще не испытал ожога ледяной купели.
Стали осматриваться, и, чудо — метрах в четырехстах от нас, видим, колышется оранжевая, надутая ЛАЗ-5. Пустая. Как она там оказалась, теперь уже невозможно сказать. То ли при посадке ее успели выпустить стрелок с радистом, то ли ее просто выбило при тряске. Но для нас это был подарок судьбы, сразу прибавилось надежды на спасение.
Поплыли к лодке. Грести приходилось руками. Я был в шевретовых перчатках, у остальных перчаток не было. Льдины мешали. До лодки добрались мы только через сорок минут. Она оказалась перевернутой кверху днищем. Я подсадил второго пилота. Он взялся за боковой фал и методом падения на спину, потянув фал на себя, перевернул ее.
Штурмана-оператора мы решили не тревожить, он остался в своей лодочке, а мы втроем перебрались в ЛАЗ-5. Ступней ног я уже не чувствовал, руки тоже мне не подчинялись, холод давал себя знать. А надо было еще средства спасения, что имелись в лодке, подготовить, привести их в рабочее состояние.
Шевретовые перчатки, хотя и помогли грести, когда плыли в шуге, но теперь они раскисли, и я их снял. У остальных руки были сильно изранены. У меня в кармане оказались шерстяные вязаные рукавицы. Я отжал их и отдал штурману. Он их надел, и мы распределили, кому чем заняться, чтобы быть готовыми встретить помощь. Надеялись, что вскоре придут вертолеты.
Приготовили ПСНД — сигнальные ракеты, весла, достали рацию. Очень трудно оказалось соединить радиостанцию с блоком питания. От воды предохранительная крышка блока задубела, пришлось ее срезать ножом, а руки не подчинялись, намертво соединить блок питания с рацией мы так и не смогли. Но все же мне удалось передать в эфир сигнал бедствия. Рацию после передачи я сунул за пазуху. Почему туда, а не в карман? Да потому, что замки карманов я расстегнуть уже не мог.
Но тут мы заметили, что задний борт нашей лодки просел. Очевидно, от ударов о лед в резине появились микротрещины. Но отыскивать их, а тем более заделывать не было возможности. Когда мы, все мокрые, забирались в лодку, то занесли в нее много воды. Она плескалась поверх днища, и все, что мы могли сделать в этом положении, так это перекрыть хотя бы краны, чтобы воздух уцелел в носовых секциях. Очень долго я занимался с правым краном, руки совсем не подчинялись, а резина от мороза сделалась твердой, неподатливой, но все же перекрыть кран удалось. За левый я уже не стал браться. Над нами появился самолет Ан-12.
Я достал рацию, но работать с ней один уже не мог: руки не держали. Штурман прижал рацию с блоком питания к груди, а я большими пальцами нажимал на тангенту и передавал. Сначала голосом. Свои позывные, сигнал бедствия, а потом надавил на тангенту, чтобы в эфир шел непрерывный сигнал.
Самолет развернулся и пошел курсом в нашем направлении. Мы поняли, что наши сигналы там приняты, выходят на нас, теперь им только увидеть бы нас.
Кое-как собрав рацию, я сунул ее штурману под куртку, а сам поднял свою спасательную лодку кверху оранжевым днищем и попытался ею сигналить, надеясь, что так нас быстрее заметят. Но самолет сделал один круг над нами, второй и ушел. Откуда нам было знать, что у него было горючее на исходе. Он возвращался откуда-то, а диспетчер попросил его нас поискать, если будет возможность, что пилоты и сделали.
Как потом выяснилось, с Ан-12 нас не разглядели, но радиосигналы услышали. Мы же были уверены, что нас заметили и Ан-12 пошел на аэродром, чтобы направить к нам вертолеты. Порадовавшись этому, мы как-то выпустили из поля зрения второго пилота. А он, оказавшись у нас за спиной, упал на просевший борт лодки. Тело его забилось в судорогах. Затем он весь как-то выпрямился, задеревенел и стал съезжать за борт.
Вместе со штурманом мы бросились втягивать второго пилота в лодку. Попытались заставить сесть, но согнуть его никак не удавалось. Тогда я впрыгнул в маленькую лодку, стал помогать штурману с воды, но тело пилота съехало с борта ЛАЗ-5, и он оказался у меня на ногах.
Я пытался привести его в чувство, расшевелить, бил по щекам, просил очнуться. Он вроде пришел в себя, попытался что-то сказать. Но речь его была нечленораздельной. А потом он захрипел и... скончался. Умер у нас на глазах.
Мы перенесли его в большую лодку, я примотал его фалом к борту, чтобы не смыло волной.
Подняв голову, я чуть не вскрикнул. Метрах в трехстах от нас застыла подводная лодка. Мы не слышали, как она всплыла, людей на ней не было видно, казалось, она дремала, как какой-нибудь кит, и я испугался, что так же равнодушно, не заметив нас, она исчезнет под водой.
Я взял весло и хотел плыть к ней, стучать по броне, звать на помощь. Но штурман предупредил: «Не надо, командир!» Чтобы добраться до подводной лодки, надо было одолеть полосу метров в сто пятьдесят шуги и льда. А это было опасно. Прав был штурман: где-нибудь на полпути можно было остаться без лодки, и тогда уж нам никогда не выбраться обратно. Пришлось расстаться с этим намерением, а подлодка все так же, оставаясь безлюдной, продолжала как бы подремывать в отдалении.
У штурмана-оператора, очевидно, что-то случилось со зрением. Он, хотя и озирался по сторонам, будто ничего не видел и все выспрашивал нас, что происходит, как обстановка? Мы объясняли, что самолет нас нашел, скоро придет помощь, и он, хотя к тому времени промерз до костей не меньше нашего, но держался стойко.
Наконец появились вертолеты. Мы порадовались, конец нашим мытарствам! Но... опять осечка. Вертолеты искали нас по i ромке и чуть мористее. Были моменты, когда они кружили в каком-то километре от нас. А мы не могли их вывести на себя.
Радиостанцию, я хорошо помнил это, когда улетел самолет, я сам спрятал штурману за пазуху. Вместе с блоком питания. Рация осталась, а блок питания исчез. Должно быть, когда перетаскивали второго пилота, он выпал у штурмана. Мы искали его на дне лодки, пытались откачивать воду, но так и не нашли. Видимо, он выпал в море.
Тогда мы принялись жечь сигнальные ракеты. Сожгли в отчаянии все ПСНД. И без толку. С вертолетов нас так и не заметили. Сумерки здесь наступают в половине седьмого, и, когда стало темнеть, вертолеты удалились. Пропала и подводная лодка. Стало ясно, что до утра помощи ожидать нечего. Вряд ли будут пытаться нас отыскать ночью.
Штурман был человеком опытным, много повидавшим на своем веку. «Константин, — говорит он, — должно быть, прощаться надо. Не дотянуть до утра».
На воде мы пробыли часа три с половиной, а натерпелись предостаточно, и, конечно, я понимал, что продержаться еще часов десять будет гораздо тяжелее, но, как и подобает командиру, мысленно одернул себя: «Держись, командир!» И ответил штурману, так, чтобы слышал и второй, что ерунда, мол, ребята, выдержим, дотянем. Берег рядом, есть у нас хорошие летчики, способные проводить поиск и спасение в любых условиях, нас не оставят. Потому что понимал: ни в коем случае нельзя было терять уверенность в благополучном исходе всей этой истории.
Однако вдохнуть спасительную веру в товарищей мне, видимо, не удалось. К вечеру умер раненый штурман-оператор. Замерз. Хотя и в воде ему побывать не пришлось. Так же, как и второй пилот, забился в судорогах, засуетился, попытался что-то сказать — и отошел. Нет человека.
Я хотел было перетащить его в ЛАЗ-5, а штурману предложил перебраться в освободившуюся лодочку, но тот замотал головой и как-то вяло отказался. Остался лежать грудью на полуспущенном борту большой лодки. Моя лодка была привязана рядом, и я пытался разговаривать с ним, не давать забыться, заснуть. Он нехотя отвечал, затем замолк. Пережить своего собрата штурмана-оператора ему удалось всего лишь на сорок минут.
Я остался один. Не знаю зачем, может, хотел ракет поискать, чтобы было чем себя обозначить в темноте, если придет помощь, но я забросил руку через борт ЛАЗ-5 и пошарил на дне лодки. Что-то зацепил в воде. Потянул. Оказалось, парус. Вытащил его к себе и накрылся. Получилось что-то вроде палатки надо мной. Должно быть, это и помогло мне не замерзнуть. Под пологом установился микроклимат, это и спасло меня.
Теперь надо было продержаться до утра. Не уснуть. Стал напоминать себе, что, когда наступает спокойствие, становится теплее, как бы согреваешься — это обман. Надо заставить себя двигаться, чтобы выйти из состояния дремы. Когда начинает трясти, бьет озноб, когда ощущаешь холод, это хорошо, апатия в таких случаях — верный путь к гибели.
Вспомнил, что у меня остался бортпаек. Две баночки сока, маленькая баночка тушенки, три галеты и шоколадка. Сразу захотелось есть. Я съел тушенку, две галеты, выпил сок, а остальное приберег на потом.
Второй раз я поел уже часа в три-четыре. Не помню, во сколько точно. Хотя командирские мои часы шли, я постоянно посматривал на циферблат, узнавая время, но в памяти этот момент не отложился.
Нот я уже не чувствовал, но все время пытался заниматься зарядкой. Заставлял себя представить, что там мои пальцы, мои колени, и я их сгибаю, ими шевелю. Кисти рук тоже онемели, я их пытался отогревать под мышками. Какое-то тепло под курткой еще оставалось.
Вначале я в лодке сидел. Потом, когда контроль потерялся, съехал, полулег. В лодке была вода, холод захватил живот, спину. Я перестал ощущать свое тело до плеч. Плечи и руки находились над бортами лодки.
Чтобы не заснуть, стал припоминать стихи, читать их вслух. Силился вспомнить забытые строчки, пел, говорил с собою, только бы не заснуть. Может, это банально звучит, но так было — припомнил сцену из фильма «Чапаев», где он плывет через реку из последних сил. «Врешь, не возьмешь!» — кричит. И так же я закричал, был такой момент. Перед глазами пронеслось прошлое, вся моя жизнь. Умирать не хотелось.
Начало рассветать. И вдруг я услышал человеческие голоса. Подумал, галлюцинации начинаются. Но голоса не пропадали. Где-то рядом негромко разговаривали люди. Сбросил с головы парус. Оранжевая лодка стала белой, борта ее обледенели. Штурман-оператор на лодке в глыбу льда превратился, а штурмана нет. Съехал в воду, одна рука из воды торчит. Веревка, фал, которым тот привязал себя в последние минуты жизни к борту лодки, удерживает тело.
А голоса опять слышны, не исчезают. Обернулся. Неподалеку, поверить трудно — подводная лодка! Но теперь на ней люди. Моряки заметили меня, поняли, что я жив, значит, есть кого спасать. Зашумели. А я уже и обрадоваться этому не в силах. Спустили на воду ялик, пробились сквозь шугу ко мне. Я еще какие-то силы в себе нашел, попытался помочь. Нелегко далась подводникам переправа меня на борт, но это была последняя трудность. Потом за меня взялись медики. Раздели, обмыли, натерли спиртом.
Тело заледенело, отсутствовала температура, обычным термометром ее невозможно было измерить. Дыхание было, как у собаки во время бега, — учащенное. И побоялись применять сильнодействующие средства — вдруг остановится сердце. Температура стала появляться часа через три с половиной. После того, как меня вторично натерли спиртом, обложили грелками, закутали в одеяла. А когда тело нагрелось до 38 градусов, начали ее сбивать.
Сразу прилетел вертолет, но решили сначала на подводной лодке подбросить меня поближе к берегу, а там уж на катере и в госпиталь. В пять утра я был уже в палате. Здесь я пришел в себя настолько, что смог вкратце доложить командованию о случившемся. Воспоминания, не скрою, давались в эти мгновения очень тяжело, врачи приостановили разговоры. Боялись, что у меня откажут почки, ведь я пробыл в ледяной воде более семнадцати часов. Решено было отправить меня во Владивосток, где имелась необходимая аппаратура. Там — сразу в реанимационную. Долго не удавалось меня усыпить. Перевозбужденный организм не хотел поддаваться. Но зато когда я заснул, меня не могли добудиться целых двое суток.
Очень помогли мне врачи, за что им огромное спасибо. Не было ни пневмонии, ни даже насморка. Никаких последствий. Помогла барокамера, нетрадиционные методы лечения, аппарат по очищению крови, «Изольда» называется. Ну и, конечно, заботы жены. Она у меня медик, сразу прилетела с Камчатки.
С рук и ног кожа вся была удалена, но ампутации конечностей удалось избежать. Врачи решили, что организм справится. И верно, через полтора месяца я начал вставать на ноги.
Ощущение было такое, что руки и ноги не свои. Заново приходилось учиться ходить, держать ложку, писать. А еще через два с половиной месяца меня выписали из госпиталя и направили в санаторий. Лечение было закончено.
На разборе встал, конечно, вопрос, почему действовали так, что большинству членов экипажа не довелось выжить. Ведь имелись же средства спасения. Скажу так. Экипаж был опытным. Мы проводили тренировки на воде, работая со спассредствами. Но тренировки проводились при нормальной для жизни температуре. Отнюдь не в условиях, приближенных к тем, в каких мы оказались. А тут еще столько непредвиденных факторов. Так и получилось, что из четверых, покинувших самолет, уцелел один. У нас, на Востоке, нет своего центра подготовки летчиков для выживания в экстремальных условиях, а подготовка такая необходима. Не сдайся, не потеряй люди надежды, заставь себя бороться с холодом, возможно, удалось бы спастись и остальным...
На этом закончилась магнитофонная запись. Фамилию летчик свою не назвал, как не назвал во время этого рассказа и имен и фамилий ни одного из погибших товарищей. Возможно, он сделал это сознательно, есть, очевидно, в этом какое-то воинское правило, а может, из-за того, что человек он скромный, в герои не рвется. Не знаю. Я решил оставить все так, не стал докапываться до истины. Но мне известно, что летчик этот и по сей день здоров, служит в летных частях, а возможно, уже и летает, судя по пережитому, силы воли и духа ему не занимать.
Есть надежда, что он откликнется, прочитав свой рассказ, захочет дополнить его новыми подробностями, и мы узнаем тогда его имя и фамилию.
Валерий Орлов
