«С такими людьми только и работать: если надо — горы своротят. Их мужеству, выносливости и стойкости можно позавидовать. Особенно храбро дерутся морские пехотинцы. Настоящие орлы...»
Эти слова Леонида Ильича Брежнева приводит в своих мемуарах «Испытание огнем» генерал-полковник М. X. Калашник. В беседе с ним в политуправлении Черноморской группы войск Л. И. Брежнев высоко оценил героизм защитников Новороссийска в грозные сентябрьские дни 1942 года. Рассказывая о боях в районах Глебовки, Молдаванского, на перевале Волчьи Ворота, Л. И. Брежнев отметил мужество морской пехоты, сдерживающей при поддержке артиллерийской батареи старшего лейтенанта В. И. Лаврентьева в несколько раз численно превосходящего противника.
Подвигу этой батареи посвящается наш очерк.
Они смотрели на горы, проступавшие в утренних облаках все яснее, отчетливее. Темные пятна скал, зеленые склоны в прорывах лучей солнца — будто из пелены далекой дымки возникала для них осень 1942 года.
За спиной, у синего моря, лежал оранжевый город. Оттуда поднимался тихий рабочий гул, прорезаемый свистками тепловозов у цемзавода и гудками судов в порту. Где-то далеко внизу под вечный шелест листвы текли по улицам Новороссийска пестрые толпы людей, мелькали бескозырки моряков
Сейчас, в этом безмолвии кавказского предгорья, уже не верилось, что всего час назад там, в шумном людском водовороте у автобусного вокзала, летели выкрики «Кому на «Малую»?», «Кому к «Волчьим»?» Никто не удивлялся этим словам — названия остановок были привычны, так же как и аллеи города, перекрестия мачт в бухте и это безмерное осеннее небо. Только одни они, сражавшиеся в здешних местах, молча переглянулись. Потом уже комендор батареи на перевале Волчьи Ворота, защищавшей Новороссийск, Семен Кузьмич Мельников сказал мне, что, как только услышал название остановки, сразу в груди заныло.
Их вез тряский автобус, оставляя за собой пыльный хвост, и они притихли, приникнув к окошкам прежнее, пережитое туманило глаза. Они сошли на остановке «Волчьи Ворота» К знакомой им вершине взбирались по едва пробитой тропе, не спеша, обходя крутые подъемы, перекуривая. Хотя эта гора не так уж высока, как рисовалась в рассказах батарейцев, но давалась она ветеранам нелегко. Особенно трудно поднимался Семен Кузьмич, припадая на одну ногу, смахивая со лба крупные капли пота.
— Не то что раньше, Семен, не пробежишь за водицей вниз к родничку да вверх под пулями с полным ведерком,— грустно подшучивал друг-батареец Василий Иванович Безвесил.
Мельников жадно курил частыми затяжками, тряс своей седой чубатой головой, приговаривая «И-и-эх, надо же, будто вчера все было-то, аж не верится». Он снова и снова оглядывал невысокие кустики, лохматящиеся по склонам, заплывшие землей, заросшие окопчики и ямины от бомб, словно хотел узнать ту высоту военных лет, где держала оборону батарея старшего лейтенанта Лаврентьева.
Сам командир батареи Венедикт Иванович Лаврентьев стоял лицом к горам, подставив грудь прохладному ветерку,— прижало немного сердце. Перед глазами катились кудрявые зеленые холмы, схваченные уже золотом осени, и над всем этим спокойствием виделись ему черные шапки разрывов.
Мельников, пройдясь по заросшей травой площадке, копнул носком ботинка землю и, тяжело наклонившись, поднял ржавый кусок рваного железа.
— Смотри, Венедикт, осколок.
— Чего же удивляться, ими тут вся вершина нашпигована, сколько бомб и снарядов на этот пятачок немец кинул — не счесть.
В те тяжкие дни сорок второго года здесь, на подступах к Новороссийску, занимала позицию батарея 31а— «ключевую позицию», как потом отметят в документах.
Вот уже сутки, надрывно урча и громыхая гусеницами, тягачи тянули два 152-миллиметровых орудия с береговой батареи на Мысхако. Под тяжелыми орудиями горели полозья, оставлявшие сзади борозды в асфальте. Они медленно двигались — каждое за двумя тягачами,— пропуская воинские части, зачехленные пушки, машины с боеприпасами. На дорогу выходили станичники с нехитрым угощением, а в глазах был немой вопрос «Что с городом-то будет7»
Когда матросы, дружно навалившись, подставляя ломики под полозья, помогали орудиям вскарабкаться в гору, они еще многого не знали. Они не знали, какая черная сила, вооруженная до зубов, прикрытая авиацией, попрет на их вершину, навалится на приморский город. Они даже не могли представить, сколько огня, снарядов и бомб обрушится на эту голую, самую «проглядную» для обстрела высоту.
Краснофлотцы по-хозяйски обживали орудийный дворик, если можно обживать место, где суждено драться до последнего. Здесь в заранее вырытых котлованах были установлены клеткой шпалы, закрепленные болтами на стальных листах Затем всю клетку заливали бетоном, и крепчайший куб фундамента был готов, чтобы выдержать отдачу орудий при залпах. Когда орудия намертво поставили на эти клетки, то все сооружение стало носить уставное название — «орудия на деревянных основах».
Тут же поблизости находились четыре приданные батарее 45-миллиметровые пушки. Скинув рубахи, матросы рыли лопатами каменистую землю — окопы для боезапаса, оборудовали пулеметные точки, командный пункт и, конечно, землянки для всего личного состава батареи, а их было семьдесят человек. Укрытия укрепляли фашинами, работали весело, с шуточками, будто и не им надо было вступать через несколько дней в смертельный бой.
Наблюдательные посты устроили на соседних высотах. Корректировщики первые заметили, когда серо-зеленые колонны немцев зашевелились на подходах к поселку Горный. Издали странными жуками задвигались танки, медленно поползли в лягушачьих разводах пушки.
Нашей морской пехоте, залегшей на окраинах поселка, требовалась помощь.
— Точность огня у батареи, надо сказать, была высокая,— вспоминает день 25 августа 1942 года Венедикт Иванович Лаврентьев — На батареях Мысхако краснофлотцы успели пройти отменную школу. Пришлось переучиваться — одно дело вести морской бой, другое дело поражать из корабельных орудий наземные цели. Но скоро овладели и этим искусством в ближайшее озеро снаряды клали, как грибы в лукошко, или где-нибудь в горах натягивали простыню, командный состав отходил подальше, и первый залп точно накрывал цель. Так что фашистам у поселка Горный не поздоровилось после первых выстрелов мотопехота остановилась, немцы бежали с дороги, горели грузовики, а их пушки, попробовавшие огрызаться, были добиты нашим огнем.
Как часто бывает после первого испытания, удачного боя, люди повеселели, приободрились. Разведчик Иван Чавычало, всеобщий любимец, бойко рассказывал, как он засек «живой» стог сена и как, наверное, удивились фрицы, когда их пушку накрыли наши снаряды. Комиссар батареи Григорий Васильевич Ткаченко, присев у орудия, деловито разбирал результаты стрельбы, а старшина Андрей Трофимович Мазнюк балагурил с матросами и все приговаривал, что не так страшен черт, как его малюют, что это только начало — потом фашисту еще жарче станет.
Мазнюк был постарше других и в жизни повидал побольше. Работал в Новороссийске на цемзаводе, где вступил в партию. Потом послали его поднимать сельское хозяйство. Привык к деревне, стал председателем краснодарского колхоза «Путь к социализму», откуда и ушел на фронт. В боях за Крым получил ранение и после госпиталя попал на Мысхако.
Еще там стал он душой батареи. Если матросы собирались в кружок и слышны были раскаты неудержимого смеха — значит, там Мазнюк. Умел он и без обиды строгим словом одернуть, но больше любил подойти к человеку с добрым словом, а главное — Мазнюк как-то по-своему готовил молодых, необстрелянных к схватке с врагом. Любо было глядеть на его ловкие движения, когда он показывал приемы рукопашного боя или засекал время и быстренько выкапывал окоп. Никому не было понятно, когда же он отдыхал и отдыхал ли вообще. Так, и остался он в памяти батарейцев по-отечески заботливым, неунывающим, подвижным человеком. Люди на батарее сильно горевали, когда его сразил наповал вражеский осколок. Погиб он одним из первых. Случилось это как раз после появления над вершинкой немецкого разведчика. Еще только-только утро занималось, а «фокке-вульф» делал круги над батареей, высматривал, как стервятник, добычу.
— Засекли фрицы. Ну, теперь начнется,— жестко выдохнул кто-то в притихших окопчиках.
«Рама» лениво сделала последний заход, и только она улетела, как сразу же и началось. Шквал огня обрушился на вершину, а с неба сыпались бомбы — «юнкерсы» делали один заход за другим, с воем пикировали на пятачок батареи. Дым от горящего хвороста и пыль от разрывов пеленой окутали высоту. Помогло только то, что вражеские пушки и минометы еще не пристрелялись. Видя столб дыма на высоте, фашисты осмелели и пустили по дороге танки. Но залпы с вершины накрыли их — один танк вспыхнул факелом, остальные повернули назад.
Нерешительно опускались сумерки на израненный, дымящийся клочок земли. Вроде немец затих. На батарее началась обычная жизнь. Повар Павел Харченко, стоя у перевернутого котла с борщом, ругал на чем свет стоит фашистов. И вода кончилась, запаса было мало. Обычно приходилось спускаться за ней к ерику — километра полтора ходу.
Первым вызвался коренастый, сильный, как медведь, комендор Семен Мельников. Сам из сибиряков, хотя перебрался перед войной на Ставропольщину, ворочал в деревне тяжелую работу хоть в поле, хоть в кузнице. Когда пришел на батарею, его подвели к штанге, которую он никогда не видел. Поднял сразу легко семьдесят килограммов, потом все сто двадцать. Ребята с ним остерегались здороваться за руку, того и гляди так сожмет, что косточки хрустнут .. С ним за водой пошли наводчик Овчаров да связист Василий Безвесил.
Спускались с горы вприпрыжку, стараясь не греметь ведрами, жадно хватая на бегу потрескавшимися губами кислую алычу.
Только оттащили от берега труп в серой форме и дали воде устояться, как на дороге раздался мотоциклетный стрекот. Пробрались поближе кустами, тихонько выглянули не торопясь катили два мотоцикла — наверное, впереди колонны мотопехоты. Слегка присев и вдруг неожиданно распрямившись, как тугая пружина, Мельников швырнул между мотоциклами противотанковую. Грохнул короткий взрыв. Машины перевернулись, полыхнули огнем. От одной к канаве пополз раненый немец, но брать его рук не хватало — вода была дороже. Вернувшись к речке и напившись прохладной водицы, стали подниматься, двинули с полными ведрами к себе во дворик. Пока было затишье, Харченко сварил новый борщ.
С рассветом все повторилось Опять закружила проклятая «рама», и вслед за ней снова полетели бомбы с «юнкерсов», а снаряды ложились все ближе и ближе к окопам и орудиям. Появились раненые.
— Риск для жизни бойцов усилился, и я подал команду: «В укрытие!» — рассказывает Лаврентьев.— Но мне отвечали: «Будем прятаться— фашисты в город войдут». Никто не отходил от орудий, бивших по врагу. Дышать в дыму и пыли было просто нечем, и я отдал приказ надеть противогазы.
Разогнавшиеся к Новороссийску немецкие колонны с танками и пушками застряли в Волчьих Воротах, как верблюд в игольном ушке, тем более что ближе к городу их громила еще одна береговая батарея. Поэтому бомбежка и артобстрел становились с каждым днем все ожесточеннее. К тому времени немцы хорошо пристрелялись к высоте, и снаряды уже чаще попадали в орудийный дворик.
Один из них пробил стальной лист основания орудия — загорелись шпалы в клетке фундамента Тушить нечем: воды нет, песка тоже — кругом один камень, а шпалы, сидящие глубоко в земле, тлеют. Стрельба сотрясала бетонный куб, притушенные шпалы загорались вновь. Из-под тяжелого орудия при выстреле вырывался столб искр и дыма.
Внезапно то ли мина, то ли снаряд угодил прямо в боезапас. Вспыхнуло пламя. На воздух могли взлететь и люди и орудие. Первым кинулся тушить огонь Андрей Шкуро. Выскочив из окопа, он успел сделать к снарядам несколько прыжков, но, как подсеченный, упал, раскинув руки. Вражеский осколок попал прямо в грудь. Оборвалась жизнь доброго, честного парня, комсомольского вожака. Двое товарищей отнесли его в укрытие, а бойцы тушили огонь: прикрыв лицо, обжигая руки, они скидывали вниз пороховые заряды, быстро растаскивали снаряды, сбивали пламя.
Командовал ими лейтенант Костя Климович, командир огневого взвода. Именно он не растерялся и тогда, когда прервалась связь с командным пунктом. Ни разу не выпустивший ни одного снаряда самостоятельно, Климович не моргнув глазом стал подавать команды на орудие, хотя до скопления немцев было далековато. Раздались первые выстрелы, разрывы повисли над колонной фашистов, и вот уже взлетают в воздух обломки машин и пушек.
Спустившиеся с этой раскаленной вершины все до единого помнят ликование, охватившее батарею. Тогда, третьего сентября, «юнкерсы» подошли неожиданно на бреющем полете.. Вдруг один будто споткнулся, клюнул носом и, густо задымив, отвалил в сторону. Где-то невдалеке глухо прозвучал взрыв. Подбитый самолет врезался в новороссийскую землю.
Сбили самолет сорокапятки, которые вскоре выручили батарейцев в беде.
Возню около дальнего тоннеля у железнодорожного полотна, до которого было побольше километра, заметил Иван Чавычало Уже смеркалось, но были видны перебегающие серые фигурки немцев. Они, видимо, намеренно дожидались вечерней темноты, чтобы начать штурм вершины Все-таки батарею бомбами да снарядами взять оказалось нелегко. Она хоть и торчала на высоте, как на ладошке, но, затянутую дымом, да еще при ответном огне, уничтожить ее можно было только при прямом попадании. Вот немец и решил взять вершину внезапной атакой.
У тоннеля развернулась цепью примерно рота автоматчиков. Пока они двигались, на батарее готовились встретить фрицев. Лаврентьев приказал повернуть на тоннель пулеметы и 45-миллиметровые пушки. Фашисты шли тихо, но смело, в полный рост. Опоздай батарейцы на десяток минут — цепь оказалась бы в мертвом пространстве. Заметить-то заметили бы, но стрелять из пушек не смогли. А тут как только фрицы оказались без прикрытия на голом месте, по ним разом ударили сорокапятки и пулеметы.
Виктор Соломенцев, скинув бушлат, в одной тельняшке лежал у пулемета как впаянный, только желваки и ходили на строгом лице. Очень он злой на фашиста был: средний брат и сестренка у него погибли на фронте.
Стоило немцу попасть под огонь сорокапяток, и на поле осталась недвижимой почти вся цепь. Он больше не рвался в лобовую атаку. Но батарейцы все же на всякий случай заминировали подходы к высоте.
...Кажется, это была предпоследняя, особенно тревожная ночь. Лаврентьеву не спалось, прислушивался к ночным звукам: не звякнет ли автоматом по камню подползающий немец. Но где-то вдали только тоскливо выли шакалы. Ночью фрицы не открывали огня — в темноте не попадешь,— но атаковать в последние дни они пытались.
На соседних высотах сидели их корректировщики, а в ложбинках стояли невидимые минометы. Немцы обошли батарею, так что она сама должна была заботиться о своих флангах и тыле. Каждый день приносил новые жертвы, но бойцы держались, оглушенные взрывами, истекающие кровью. И сейчас, ночью, слышались стоны раненых, вскрики контуженных. Матросы вспоминали Большую землю, родных; тихо шевеля губами, который уж раз перечитывали затасканные треугольники писем, словно не веря уже в этом грохочущем аду, что может быть другая жизнь.
Кончились продукты и снаряды. Связи со штабом дивизиона не было с самого начала. К тому же с позиций сняли две сорокапятки, увезли в Новороссийск. «Значит, надо надеяться на себя,— думал Лаврентьев,— сражаться до последнего снаряда».
И снова сползал с вершины рассветный туман, забиваясь в глубокие щели, и снова фашисты открывали по батарее прицельный огонь. У одного орудия осколками разбило приспособления для наводки. Тогда навели орудие прямо через ствол и дали еще один залп. Немецкие корректировщики с ближних высот хорошо видели дым и искры горевшего основания другого орудия. Снаряды на батарею ложились все точнее. Между вражескими залпами, когда так трудно оторвать голову от земли под свистящими осколками, матросы ухитрялись зарядить и выстрелить из единственного орудия.
Больно было смотреть на орудия. Одно совсем вышло из строя, под другим тлели шпалы и шатался фундамент — того и гляди свалится громадина. Да и снарядов оставалось всего с десяток. И вот прогремели последние выстрелы по врагу, и орудие замолкло. Это случилось 5 сентября. Надо было оставлять вершину.
Когда горы растворились в темноте, в стволы орудий забили по последнему снаряду и подорвали их.
Матросы уходили в ночь молча, сжимая кулаки...
Они присели на теплую траву, казалось, в бессчетный раз обрастала ею вершина за ушедшие годы; думали и говорили, помогая вспоминать друг другу те дни, войну, страшным валом прокатившуюся по этим холмам.
Они не произносили высоких слов, не говорили о невиданном мужестве и нечеловеческом терпении, страдании, о той безоглядной любви к своей земле и своему дому, которая помогала вынести все и устоять, пожертвовать жизнью и победить... Они просто делились тем, что жгло постоянно их память...
Взорвав орудия, батарейцы выскользнули из фашистских клещей. Когда гитлеровцы, заметив их, открыли огонь, Семен Мельников выследил минометную батарею, пополз в обход и забросал ее гранатами. Добыв у поселка повозку, погрузили в нее раненых, и Иван Чавычало погнал лошадей по дороге, успел-таки прорваться в город. Матросы с боями прошли окраины Новороссийска. Соломенцев с Овчаровым, наткнувшись на колонну немецких мотоциклистов, отбили у них мотоцикл с пулеметом... Пройдя все испытания, артиллеристы наконец вышли к родной 31-й береговой батарее на Мысхако. Отсюда, отбросив немцев в штыковой атаке, ушли на сейнерах в Геленджик...
Батарейцы дали клятву вернуться. И они высадились в рядах десантников на Малой земле. В первом броске участвовали Виктор Соломенцев, Костя Климович, Иван Чавычало, Семен Мельников.
Через год, как ушли моряки со своей огненной высоты, гитлеровцы были вышвырнуты из Новороссийска, и Москва салютовала его освобождению.
...С этой вершины у Волчьих Ворот, куда память неотступно ведет батарейцев, хорошо и далеко смотрится. Здесь место для памятника, пусть небольшого обелиска, который напоминал бы живущим ныне и нашим потомкам о тех, кто отстоял их землю и победил.
В. Лебедев, наш спец. корр.
Новороссийск
