Археология всегда была для меня не «наукой о древностях», как точно переводится это слово, а «наукой о прошлом», причем прошлое включало в себя не только историю человеческого общества, но и историю биосферы в целом. В наше время все больше исследователей приходят к мысли, что разных наук со многими целями нет, существуют лишь аспекты единой науки, цель которой познать мир и человека в их единстве. И потому речь здесь пойдет не столько о предметах, найденных при раскопках, сколько о закономерностях, на которые указывает анализ этих предметов; не столько о фактах, сколько о процессах, разворачивающихся на протяжении тысячелетий; не столько о следствиях, сколько о возможных причинах, истоки которых приходится искать иногда за пределами биосферы. А чтобы увидеть все это, понять, какое место в пространстве и времени занимает прошлое, ограниченное тем или иным квадратом раскопа, современный археолог должен уметь преодолевать эти границы, уметь подняться над ними, соединив в своем сознании результаты множества исследований. Вот почему сейчас я пишу не как только писатель или только археолог, а как оба они вместе.
Напротив кремля Ростова Великого, на озере Неро лежит Рождественский остров. Низкий, плоский, чуть-чуть поднимающийся над водой, он заболочен, и лишь узкая полоска песка, почти не видного в мутной воде озера, делает остров излюбленным местом купания горожан.
Как, почему он возник в полукилометре от берега, мне до сих пор непонятно. Впрочем, на озере Неро есть и другие такие же низкие, болотистые острова, в траве которых обитает множество толстых проворных пиявок. Из-за пиявок ни на минуту нельзя было сиять резиновые сапоги. Впрочем, жесткая, острая осока моментально разрезала бы кожу ног. А если вспомнить осколки бутылок, умножавшиеся на острове с каждым летом, то вообще махнешь рукой: в сапогах лучше!
На Рождественский остров меня привели черепки, собранные ростовскими краеведами. Просматривая музейные коллекции, я заметил, что отсюда происходят самые интересные находки. У берега в воде были подняты изящные наконечники стрел Ш черного кремня, обломок сланцевого топора, кости животных, обломки костяных стрел, кинжалов, каких-то еще неопределенных орудий. И черепки. Похоже было, что на острове лежат остатки поселения, отличающегося от остальных, известных мне в этом районе. Так случилось, что мои первые самостоятельные раскопки оказались не на берегах Плещеева озера, где в предыдущее лето я нашел ряд неолитических стойбищ, а здесь, на Рождественском острове, на фоне почти театральной панорамы древнего Ростова.
Стоянка на Рождественском острове оказалась действительно необычной. Своеобразные формы сосудов, особый способ их изготовления, характерный узор из вертикальных зигзагов, необычные примеси в глину — перья птиц, толченые раковины, трава — позволяли думать, что их изготовили люди, пришедшие из долины Оки и лесостепи в середине второго тысячелетия до нашей эры. У этих людей должны были быть металлические орудия, в слое вместе с черепками лежали кости домашних животных, и во всем этом чувствовалось влияние далеких южных степных культур, замирающее здесь, на границе Ополья и леса.
Но главным здесь были не столько находки, сколько весь «слоеный пирог» Рождественского острова.
Слой с заинтересовавшей меня керамикой залегал на метровой глубине от поверхности острова и, что самое главное, на шестьдесят сантиметров ниже уровня озера Неро, в самом низу иловатых суглинков, под которыми шел чистый белый мергель. Мергель откладывается только под водой. Следовательно, чтобы на этом месте мог поселиться человек, уровень озера должен был значительно снизиться. В начале первого тысячелетия до нашей эры на Рождественском острове снова поселился человек, оставивший здесь слой с ложнотекстильной керамикой. После этого наступил новый подъем воды, и остров оказался затоплен. Волны намывали на остров илы и песок. Но я полагал, что в прошлом имело место еще одно понижение уровня озера Неро: в песчаных слоях я нашел обломки горшков домонгольского времени, которые могли попасть сюда только в том случае, если остров в это время опять поднялся над поверхностью воды.
Сами по себе колебания уровня озера в прошлом не удивляли. Открытые в середине прошлого века свайные поселения на швейцарских озерах показали, что такие колебания происходили неоднократно. Древнейшие свайные постройки относятся к эпохе неолита и возобновляются в эпоху бронзы: во время Римской республики уровень озер стоял высоко, но в начале нашей эры и в раннее средневековье на этих местах снова жили люди, как то можно видеть по монетам римских императоров и европейских королей до эпохи крестовых походов. Так происходило не только со швейцарскими озерами. Погребения бронзового века были открыты на бывшем дне озера Севан в Армении, а на затопленные кварталы древнегреческих городов я сам не раз спускался с аквалангом и просто в маске и ластах. Наконец, специальные исследования сапропелей озера Неро показали вероятность таких колебаний уровня озера и в глубокой древности.
Вспомнить об этих колебаниях мне пришлось довольно скоро. Если в первые годы на берегах Плещеева озера я находил стоянки на песчаных валах древнего берега, возвышающихся на два-четыре метра над озером, то, по мере того как накапливался опыт и возникали новые вопросы, мне все чаще приходилось спускаться в сырую озерную пойму. Остатки сезонных стойбищ открывались иногда прямо под слоем дерна, но чаще их прикрывал озерный песок. И черепки здесь были окатаны. По-видимому, волны озера не раз играли ими, затирали песком, и, приглядевшись, на всех этих местах, как и на гребнях песчаных валов, можно было заметить перемешанные остатки разных культур, относящихся к разным эпохам.
Чаще всего встречались «берендеевские» черепки с косо поставленной цилиндрической ямкой, образующей на тулове сосуда ряды треугольников, зигзаги и ромбы. Раннюю ямочно-гребенчатую керамику так низко я ни разу не нашел. Попадались более поздние черепки с похожим узором, и почти всегда в этих местах лежали черепки с ложнотекстильным орнаментом — на современном уровне озера или даже чуть ниже его,— показывая, что во время жизни на этих местах человека озеро отступало еще ниже по меньшей мере на метр-полтора. И в одном случае вместе с «берендеевскими» черепками и ложнотекстильными я нашел такую же керамику, как и на Рождественском острове под Ростовом Великим.
Получалось, что на двух не связанных друг с другом водоемах колебания происходили одновременно.
Однако самое любопытное ожидало меня на Польце.
Копать это огромное многослойное поселение, где, словно визитные карточки, лежат черепки самых различных культур, отдаленных зачастую сотнями километров друг от друга, было трудно. Трудности возникали оттого, что подстегивали сроки: за лето надо было вскрыть большую площадь, чтобы освободить место для строительства железнодорожной станции, во всем требовалось разобраться сразу, все увидеть, сравнить, взвесить. Нельзя было остановиться, подумать, отложить на следующий сезон, чтобы вернуться с новыми силами и новыми мыслями: Вместе с тем копать было захватывающе интересно. Каждый день открывалось что-то новое — новые соотношения археологических комплексов, новые возможности истолкования прошлого, новые факты, понять которые удавалось порою спустя годы.
То было удивительное лето на берегу еще прозрачной тогда и рыбной реки, под солнцем и соснами, где прошлое переслаивалось настоящим, глубокая древность — современностью. Я рассказал об этом времени в своей книге «Дороги веков» — о том, как мы жили, копали и что находили. Тогда, казалось мне, я написал о Польце все, что только можно, описал все, что увидел и раскопал. Но прошли годы, и теперь я вижу, что не упомянул о самом главном, к чему привели меня эти раскопки и что открылось для меня совсем недавно.
Замысел был несложен: начать вдали от берега, на окраине поселения, где почти нет находок, и постепенно двигаться к реке. По вертикали берег можно было разделить на три части, заметно отличающиеся друг от друга: болотистую пойму возле реки, первую речную террасу, а в некотором отдалении вторую. Когда-то вторая терраса служила древним берегом Плещеева озера. Раскоп разрезал их все и кончался в пойме. И по мере того, как мы двигались, я обнаруживал, что на каждой из этих террас залегает как бы отдельное поселение. Центральная часть верхнего поселения примыкала к пологому, почти незаметному для глаза откосу, который отделял вторую террасу от первой. В свою очередь, культурный слой нижней террасы не достигал этого откоса, образующего, как говорят специалисты-геоморфологи, «тыловой шов», а был сдвинут к берегу реки.
Но главное отличие заключалось в составе каждого из поселений.
Серовато-желтый песок культурного слоя верхней террасы лежал на остатках древней погребенной почвы и был перекрыт тонким слоем современного подзола. На древней почве кое-где сохранились следы мезолитического стойбища: тонкие ножевид-ные пластинки, вкладыши, характерные для того времени наконечники стрел с частично обработанными жальцем и черешком. Основной слой являл собой «классический» неолит с ямочно-гребенчатой керамикой, листовидными наконечниками дротиков и стрел, многочисленными скребками и редкими желобчатыми теслами. Над ним в слое современного подзола мы обнаружили остатки третьего, более позднего комплекса, относящегося к эпохе энеолита, переходной от неолита к бронзовому веку.
Каждый предшествующий комплекс был старше последующего на одну-полторы тысячи лет. Подобное сочетание встречалось мне и на других стоянках Плещеева озера, где точно так же над мезолитическими остатками могли залегать неолитические, а над неолитическими — энео-литические или эпохи бронзы.
На первой террасе у реки все было иначе. В отличие от второй террасы здесь не было и намека на какие-либо остатки древней почвы. Находки начинались сразу в слое современного дерна. Черный пачкающий руки культурный слой в своих верхних горизонтах заключал керамику с ложно-текстильным орнаментом. Ниже вперемешку с поздней ямочно-гребенчатой керамикой лежали черепки различных культур эпохи бронзы — поздняковской, абашевской, фатьяновской. Удалось найти два обломка сверленых боевых топоров и, что особенно интересно, каменный стерженек, образовавшийся при сверлении.
Черный культурный слой лежал на белом озерном песке — чистом, без единого кремневого отщепа или черепка из верхнего слоя. Граница между слоями была ровной, как если бы на утрамбованную песчаную площадку насыпали, а потом разровняли черный перегной. Как могло такое случиться? Почему внизу, на первой террасе, нет ни одного черепка с верхней? А ведь ходить к реке, надо думать, обитателям второй террасы приходилось именно здесь...
Кое-какие догадки появились позже, когда в ряде мест на фоне этого ослепительно белого песка проступили овальные коричнево-серые пятна. То были остатки нижней части слегка углубленных жилищ «янтароносных» волосовцев. От вышележащего культурного слоя они отделялись столь же резкой границей, как и белый озерный песок. Они уходили в глубину на пятнадцать-двадцать сантиметров, были заполнены плотно слежавшимися черепками сосудов «берендеевского» типа, а обволакивающий их крупный речной песок, отличающийся от белого песка материка, был перемешан с остатками костей рыб, животных и с обломками костяных орудий. Здесь не было маркого гумуса. Создавалось впечатление, будто все лежащее внутри этих впадин многократно промыто речными водами. На самом дне жилищных впадин лежали обломки волосовских горшков и две янтарные подвески, указывающие первоначальных хозяев.
Чем внимательнее всматривался я в эту необычную картину, чем дольше размышлял, отделяя друг от друга ножом слежавшиеся черепки, тем больше склонялся к выводу, что передо мной следы какой-то катастрофы. Необычен был разрыв между заполнением жилищных впадин и верхним слоем. Похоже было, что жилищные впадины остались от некогда мощного культурного слоя, начисто смытого потоками, которые прокатились из Плещеева озера по руслу Вексы. Смыв первоначальную почву со следами человеческой деятельности, эти же потоки постепенно нанесли ил и гумус, на которых отложился новый культурный слой.
Предположение не заключало в себе ничего невероятного. Я помнил разливы Вексы еще десять-пятнадцать лет назад, когда по весне на лодке можно было идти прямо по затопленной пойме через кусты, вода поднималась почти до уровня первой террасы, и, если бы не плотный дерновый покров, быть ей, как и раньше, наполовину смытой... Получала объяснение «промытость» остатков в жилищных впадинах, сохранность костей и костяных орудий, плотность слежавшихся черепков. Произойти такое могло в период между отложением слоя с «берендеевской» керамикой и эпохой бронзы. И, вероятнее всего, именно в это время на второй террасе появились энеолитические черепки: на первой террасе было слишком сыро и неуютно жить...
Тогда и мелькнула у меня мысль: что, если разница в положении других стоянок на Плещеевом озере объясняется этой же причиной? Сначала резкое повышение уровня, своего рода «всемирный потоп» в переславском масштабе, потом столь же резкое его понижение, быть может, связанное с пресловутым «ксеротермическим» периодом, когда возникают свайные поселения и образуется «пограничный горизонт». Время ксеротерма падает на эпоху бронзы, оно соответствует понижению уровня озера Неро и слою стоянки на Рождественском острове, следовательно... Картина получалась правдоподобной. Такой взгляд на события, отвечавший тогдашнему уровню знаний, как нельзя лучше подтверждался составом культурных остатков, залегавших над белым песком первой террасы. Все они относились уже к эпохе бронзы, и самые древние при всем желании не могли быть датированы временем раньше середины второго тысячелетия до нашей эры.
Оставалось найти еще геологическое подтверждение нарисованной картины. Где и что искать? Теперь на помощь пришла геоморфология. Поскольку речь шла о времени формирования первой террасы в том виде, как она предстает перед нами сейчас, следы создавших ее потоков могли сохраниться не у реки, которая их неоднократно уничтожала, а в противоположном направлении, у тылового шва. Если уровень Вексы поднимался, современная пойма уходила на дно, первая терраса становилась затапливаемой поймой, а вторая терраса — первой. На стыке первой и второй террас так же, как на стыке современной поймы и первой террасы, по весне мог откладываться ил, проходить русла временных проток.
И такие следы нашлись. В слоях песка гораздо ниже культурного слоя, отмечая профиль древнего весеннего берега разлившейся Вексы, были заключены тонкие линзы весенних паводков — светлые глинистые слои, оседавшие из потока в затишье берега. Судя по их слоистости, откладывались они не год или два, а гораздо дольше.
Казалось бы, теперь настало время заняться остатками неолитических стойбищ, лежащих у самой воды или ниже ее уровня, чтобы выяснить время и причины их затоплений. Но то, что кажется очевидным сейчас, далеко не казалось таким очевидным двадцать лет назад. Должны были пройти годы, накопиться опыт, произойти новые открытия, прежде чем отдельные факты стали выстраиваться в последовательность гипотезы.
...Мы привыкли воссоздавать в своей работе человека из остатков его деятельности, из орудий труда, из мест его обитания, из его охотничье) добычи. Бесплотный, угадываемый лишь внутренним зрением, этот человек двигался среди наших построений, чувствуя себя центром внимания хозяином положения. Но вдруг, бывает, когда меняешь фокусировку бинокля и прежнее изображение поле зрения расплывается, уступ; новому, четкому, расположенному гораздо дальше, я почувствовал, что человек не предел, не цель; он сам является «мерой всех вещей», масштабом для постижения тех грандиозны; явлений, которые мы учимся прослеживать в веках и тысячелетиях.
Андрей Никитин
