Я приехал в районный молдавский центр Комрат к гагаузскому художнику Петру Влаху и застал (его собирающимся в дорогу. Уже много лет он путешествует по окрестным селам, изучая все, что связано с бытом, фольклором и искусством гагаузов, этого маленького народа с давней и загадочной историей (О гагаузах, их жизни, быте рассказывалось в очерке В. Орлова «Саллык, гагауз!». «Вокруг света», 1968, № 2. ). Но больше всего во время этих странствий Петра Влаха интересуют сосуды из тыквы, которых еще так недавно было полным-полно в гагаузских домах и дворах...
Десять лет назад в Кишиневе на выставке новых произведений декоративно-прикладного искусства народных мастеров Молдавии внимание специалистов и посетителей привлекли легкие, как перо, золотистые сосуды, орнаментированные выжиганием. Они были представлены молодым гагаузским художником Петром Влахом. Зрители собирались возле невиданных доселе предметов, выполненных из тыквы. Впрочем, если бы не пояснения к экспонатам, вряд ли многие догадались бы, какой природный материал послужил основой для работы художника — до того опоэтизированным вышел из рук мастера огородный плод.
Поясню, о какой тыкве идет речь. «Посудная», или, как ее еще называли, «бутылочная», тыква во многом отличается от той «съедобной», что растет на наших огородах. Введена в быт человека много тысячелетий назад — ее знали в Европе, Африке, Америке. Широко она была распространена до недавнего времени и в южных районах Украины и Молдавии.
Петр Влах, которому нет еще и сорока, впервые увидел «посудную» тыкву в юности.
Петр родился в гагаузском селе, но детство провел на Урале. Вернувшись в Буджакскую степь подростком, он ощутил вдруг такое, чего другой гагаузский мальчишка, никогда не отрывавшийся от родной земли, вряд ли мог почувствовать.
— Мне пришлась по душе молчаливая ясность Севера, нравилась природа Урала,— рассказывал художник.— Мою память до сих пор волнует сумрак леса, его таинственные шорохи. Но после Севера мир южной степи и гагаузской деревни вошел в меня так резко, что я чуть не задохнулся... Одежда, избы, хлеб, язык — все иное!
Теперь уже четверть века Петр Влах живет среди гагаузов.
Так как я приехал к художнику, чтобы узнать о его чудесных тыквах, наш разговор все время возвращался к ним. В доме Влаха тыквы, превращенные мастером в кувшины и вазы, с горлышками в виде голов разных животных, в солонки, перечницы и ковши с затейливыми ручками, стояли и висели повсюду, наполняя комнаты каким-то особенным солнечным светом. И пили мы за обедом молодое вино из тыквенного сосуда, на горлышке которого был выжжен черный на золотом фоне — чабан, пасущий овец...
— А знаете, как я впервые увидел эти тыквы? — вспоминал мастер.— Как-то пошел купаться с мальчишками на пруд. Вместе с нами, не боясь глубины, плавали пяти-шестилетние детишки. Я заметил, что на поясе у них болтаются какие-то продолговатые шары-поплавки. Мальчишки мне объясняют: это, мол, тыквы, растут в огороде — сначала зеленые и тяжелые, как арбуз, а когда высыхают на солнце, становятся легкими и пустыми — только семечки гремят.
Среди бесчисленных предметов гагаузского быта, новых для глаз пытливого подростка, именно тыквы поразили его раз и навсегда. Он натыкался на сусаки — сосуды из тыквы — всюду: в одних держали ложки, соль, муку, перец, чеснок («в тыкве всегда сухо»,— объяснили мальчику), в других — вино, растительное масло, молоко («тыква сохраняет свежесть»), в третьих сосудах женщины носили в поле мужьям-трактористам родниковую воду («в тыкве вода всегда холодная»)... Петр шел в огород и смотрел, как растут и сушатся на заборе удивительные плоды. Ему не верилось, что, отрезанные от корней и превращенные в предметы быта, они остаются живыми. «Он дышит,— говорил отец про кувшин, из которого пил вино,— вино дышит вместе с ним и потому не умирает».
Приехав с Урала в самом конце лета, Петр с нетерпением ждал весны, чтобы увидеть, как сажают будущие сосуды. Их сажали как картошку, только семечком — каждое в отдельную ямку. Потом он наблюдал, как плоду, едва тот родится, придают определенную форму: перевязывают, чтобы образовалась ручка ковша или горлышко кувшина, либо подвешивают, чтобы удлинить его.
Как-то во дворе дома делали вино. Давили виноград. Желая попробовать муст, отец крикнул: «Дайте кружку!» Но пока искали кружку, он в нетерпении схватил нож, срезал тыкву, раскроил ее, выкинул внутренности и этим «ковшом» зачерпнул муст. Отведал сам и подал «ковш» Петру: «Пей!»
Это было очень давно.
— В те годы я даже представить не мог, что многое из того, что меня окружало, уйдет из жизни,— грустно говорил Влах.— А ведь еще учась в школе, я наблюдал, как тыква исчезает из быта гагаузов, как заменяет ее фабричная посуда...
— Люба, достань, пожалуйста, наш ящик с тыквенными семечками,— попросил Влах жену — спокойную, с ясным лицом молодую женщину.
Он зачерпнул из ящика семечки обеими ладонями и, любуясь ими, начал потихоньку сыпать обратно в ящик светло-коричневую струю. Семечки были твердые, ромбовидной формы.
— Это моя элита,— сказал Влах.— Я селекционировал тыкву годами, улучшая и отбирая сорта. А началось все с одного случайно найденного плода...
В Кишиневском художественном училище, куда Влах поступил после сельской школы, он с большим интересом изучал народное творчество. Закончив третий курс, приехал в Комрат, к родственникам. Бродил по окрестным селам, лазил по огородам и не мог поверить глазам — нигде не было видно тыкв. Заходил в дома, искал знакомые с детства сосуды и обнаруживал их где-то на задворках.
— Мне показалось, что вместе с этими сусаками выброшены за двор самые счастливые мгновения моего отрочества,— рассказывал художник.— Кажется, тут я впервые осознал, что должен возродить тыкву и вновь подарить ее людям...
В одном сельском дворе Петр увидел детей, гоняющих, как мяч, зеленую тыкву. Он позвал хозяйку и спросил, нет ли у нее семечек. Семечек не оказалось, и хозяйка, забрав тыкву у детей, отдала ее Влаху. В огороде у дяди, выпросив крошечный уголок, он посадил в землю семечки подаренной тыквы.
В год окончания художественного училища Влах сделал из выращенных тыкв первые свои сосуды. Но, выжигая на них орнамент, он понял: ему не хватает мастерства художника-графика. И уехал учиться во Львовский полиграфический институт.
— Где же, однако, вы выращивали свою элиту? — спросил я Влаха, глядя на его заветный ящик.
— У меня было поле,— ответил художник.— После первой выставки в Кишиневе местный колхоз выделил мне полгектара.
— Всего-то?
— О, это немало,— улыбнулся Влах.— На такой площади можно выращивать до десяти тысяч плодов! Вполне достаточно, чтобы создать народно-художественный промысел. И, собственно, все к этому шло. У меня уже появились ученики. Наши изделия поступали в кишиневский салон «Фантазия». Хотелось создать школу, благодаря которой тыква, как предмет домашнего быта и одновременно произведение искусства, снова стала бы достоянием моего народа. Однако для этого нужно было время. Те же, кто смотрел на наше творчество по-иному, кто нетерпеливо ждал только материальной отдачи, стали поговаривать, что этот народно-художественный промысел не имеет будущего. Спустя несколько лет поля у меня не стало...
— Где же вы теперь берете тыквы для работы?
— В огородах у жителей Комрата. Я заинтересовал своим делом молодых гагаузов. Некоторые из них охотно сажают семечки из моего ящика. Делятся со мной урожаем, а я, в свою очередь, учу их, как обрабатывать тыкву, как ее украшать.
Мы вышли из дома художника.
— Вот хорошие тыквы.— Влах остановился у плетня, на котором висели крупные желтеющие плоды.— Их выращивает Володя Балаур.
Во дворе показался голый по пояс мускулистый парень.
— Володя, дай-ка нам самую зеленую,— попросил художник.
Балаур поднял с земли увесистый плод и положил мне в руки. Пузатая тыква с уже наметившимся горлышком весила не менее четырех-пяти килограммов.
— Высохнет — ста граммов не останется,— сказал Балаур.— Хорошая ваза будет, Петр Николаевич?
— Хорошая,— подтвердил Влах.
Тыквы, что сохли на плетне, были желтые, но совсем не такие, как сосуды в доме у Влаха.
— Здесь они вбирают в себя свет и тепло солнца,— объяснил мастер.—Золотистыми становятся после обработки. Я покажу, как это делается.
Мы заглянули в его крошечную мастерскую.
— Вообще-то я чаще работаю дома,— сказал Влах, усаживаясь за стол и включив лампу.— Сначала досушиваю тыкву в горячей духовке. Потом снимаю безопасной бритвой тончайший верхний слой в полмиллиметра, но так, чтобы не повредить коры, которая и сама-то в миллиметр толщиной. Кстати, эта корочка необыкновенно прочна — крепче дуба, а твердостью и цветом сродни поверхности бильярдного шара. Вот почему сосуды из тыквы могут служить десятки лет!
Я наблюдал, как чуткими пальцами мастер быстро и ловко зачищал тыкву, и она на моих глазах преображалась. То была поистине ювелирная работа.
— Почему вы выжигаете орнамент на тыквах? — спросил я.— Ведь проще расписывать красками.
— Разве вы еще не поняли? — покачал головой Влах.— Я же говорил: эти сосуды живые. Краска же не пропускает воздух — они перестали бы дышать.
Орнаменты Петр Влах, похоже, сочиняет беспрерывно. На одной из лучших своих ваз — участнице многих выставок — он воссоздал волшебную игру пальцев, художественно переосмыслив этот типичный гагаузский элемент орнамента, взятый со старинного ковра. Из другого сосуда как бы выходила девушка в праздничном наряде — платок на ее головке, пояс и оторочки платья я узнал, побывав потом в Бешалминском народном гагаузском музее. Есть у художника и сосуд, исполненный в виде чиртмы — гагаузской флейты. В работах Петра Влаха оживает быт и история его народа.
В путешествие по окрестным селам мы отправились вместе. Солнечным осенним утром вошли в Кангаз, наверное, самое большое село в мире. Здесь живет двадцать пять тысяч гагаузов.
Мы шли по улицам Кангаза, здороваясь со стариками, что грелись на солнышке у своих калиток. Влах обещал показать мне подлинно гагаузский дом и уже направился к одному с коньком на крыше, изображавшим колоколенку, к которой подползают змеевидные драконы. Он спросил про этот дом стариков, и те дружно закивали шляпами:
— Он старше нас...
Петр достал блокнот и не выпускал его из рук, пока хозяйка показывала нам двор, где сушилась большая рыжая гора виноградной выжимки, и галерею с голубыми колоннами-столбиками, между которыми висели гроздья красного перца, и сам дом с прохладными глиняными полами. Влах зарисовывал тонкие узоры кружев и вышивок, резьбу на старинных сундуках, даже горки подушек в горнице...
И уже новые орнаменты, я уверен, рождались в душе художника.
Леонид Лернер
Комрат — Кангаз, Молдавская ССР
