1
Что такое летняя ночь на Севере? В сущности, это и есть утро. Медленное, праздничное, нескончаемое утро. Море белого, жемчужного света. Кажется, что солнце не ушло за горизонт, а вселилось в хмурый безлюдный лес, спящую реку, в плывущие по реке бревна. Куда ни посмотришь, нет ни единой тени — все скрадывает этот ровный рассеянный свет.
Вот в такую ночь на берегу таежной Пинеги, у прогоревшего костра, я и услышал впервые о Чаще. Это было в начале июня 1971 года.
— Если доплыть до Илеши, а там через два километра впасть в речку Коду и подняться по ней на сорок километров,— почти диктовал мне Александр Осипович Губин, знаменитый охотник,— а там перейти сузем и еще маленько, то будет речка Порвеш — в Вашку она пала. Вот там, между Кодой и Порвешем, и стоит Чаща. Как раз на границе Архангельской области и Коми...
Я глядел на старика, слушал его быструю, скатную речь и втайне торжествовал: герой известного очерка Пришвина, двойник его литературного персонажа сидит со мной у костра, как не раз сиживал с Михаилом Михайловичем... Глаза Губина цвета голубой озерной воды были детскими и ясными, какие бывают у добрых и чуточку наивных людей.
Весной 1935 года Михаил Михайлович Пришвин побывал на Пинеге и оставил описание этого заповедного уголка северной природы. Очерк «Берендеева Чаща» был опубликован в журнале «Наши достижения», вошел в собрание сочинений писателя. Однако Пришвин остался недоволен своим произведением и на основе очерка, пользуясь дневниковыми записями, написал повесть-сказку «Корабельная чаща».
«Одно дерево к одному, и все — как в золоте,— говорит сказочник Мануйло, герой повести, в облике которого легко угадывается Александр Осипович,— до самого верху ни одного сучка не увидишь, все вверх, и тебя тоже тянет отчего-то вверх, только бы дали собраться — и улетел бы. А внизу белый-белый мох и так чисто-чисто... Стоишь на коленках, а земля тебя сама вверх подымает, как на ладони».
Помню, как, слушая Губина, я уже мысленно примерял предстоящий путь: «Возьму байдарку и весной, как только схлынет половодье, пройду эти несчастные сорок километров строго по пришвинскому маршруту...»
Но Губин, видимо, что-то прочитал в моих глазах, почуял стариковским своим всеведением и сказал, что ни дорог, ни троп в Чащу уж, поди, не отыщешь — заросли травой и мхом, а следов лесовозного зимника, по которому в годы войны возили на лошадях отборные сосны, и подавно не найти. Одним словом, была Чаща — да закрылась от непрошеных гостей, отгородилась от мира.
— Неужели и охотники туда не ходят? — удивился я.
— Какие там охотники! — отмахнулся от меня Губин, как от назойливого комара.— Были когда-то охотники, да все повывелись...
— Но все-таки,— не унимался я,— должны же остаться какие-то следы!
— Ежли и остались какие следы-знаки,— упрямо твердил старик,— то одни зарубки на стволах. Где «заячья лапа», где «воронья пята» — так наши деды делали, помечая свои охотничьи уделы. Но, надо полагать, и затеей эти давно заплыли. Лешевая сторонка! Так что не пытай судьбу. Читай Михаил Михалыча, слушай меня, старика,— и другим пересказывай. Пусть люди знают — есть Чаща, живет Чаща!..
Сейчас я думаю, что Губин немного, хитрил, специально отваживал меня от путешествия. Наверное, думал, что, побывав в Чаще, я, конечно же, напишу о ней и тем самым приведу туда тьму любопытствующего люда, а за ними — лесоустроителей, лесозаготовителей. И этого он боялся больше всего. Он хорошо помнил 30-е годы — уже тогда в воздухе носилась идея провести в заповедный лес узкоколейку, построить бараки и за десять лет ударным трудом покончить с этим «вместилищем темных суеверий и охотничьих побасенок». А Чаща была его колыбелью и заставой, под ее защитой он родился и вырос и потому считал себя обязанным заботиться о ее покое и здоровье. Не так уж много осталось на земле первозданных уголков, чтобы изводить их под корень, считал Губин.
— Помню, у Заломской просеки мы привал сделали, кулеш варить наладились,— продолжал рассказывать Александр Осипович.— А кругом сосны такие — только вполовину-то и обхватишь. И шорохи отовсюду слышатся, колдовство от земли идет: я верующий был тогда, на всякий случай перекрестился... Тут Михал Михалыч мне и говорит: «Скажи-ка, Александр, сколько этой сосне лет?» Хитро так на меня смотрит, проверяет, кабыть, лесной я человек или так. Я глянул на ствол — до половины сосны сучьев нет, прямая такая стоит, голенастая — и говорю ему: «Лет двести, не меньше. А ежли проверить хотите, вот вам свежий пень поблизости. По диаметру он в аккурат как то дерево будет». Усмехнулся Михал Михалыч: «Ладно,— говорит,— проверю». Приставил лупу к глазу — а она у него резинкой к голове привязана — и давай на пне годовые кольца считать. Считает, считает и карандашиком отметки делает. Потом ленту металлическую достал, в поперечнике пень измерил, и вокруг комля еще, и опять записал. «Верно,— говорит,— Александр. И как это ты в точности определил? По моим записям только на три года ошибся...» Ну, мы тут кулеш поели, чаем запили и дальше пошли.
Удивительны причуды памяти! Губин мог забыть то, что делал вчера, но то, что было пятьдесят лет назад, когда шли в Чащу, помнил в мельчайших подробностях.
...Спустя какое-то время я получил от Губина письмо: «Приезжай, когда черемуха зацветет и река задумается. Будем чаи гонять и беседы водить. Белые ночи — долгие беседы. Давай поспешай, а то годы мои далеко ушагали...» В этом же письме он сообщал, что в Чаще не так давно был пожар, многие сосны пострадали. Но воздушные пожарники вроде поспели вовремя. Теперь за Чащу можно не беспокоиться.
Но вырваться на «долгую беседу» мне не пришлось: то ли текучка заела, то ли спешные дела какие, теперь уже не помню... Прошло еще несколько лет, и я получил известие, что Александр Осипович умер. Не болел ничем и на здоровье не жаловался, а просто лег спать и не проснулся. Тихо ушел из жизни охотник, следопыт и сказитель, верный хранитель Берендеевой Чащи.
2
После известия о смерти Губина я неожиданно отчетливо понял, что, если сейчас не сумею осуществить свою давнюю мечту, на ней можно поставить крест. И ранней весной 1986 года, поспешно собравшись, снова отправился на Пинегу, чтобы встретиться со старожилами и разведать окончательно все подходы к Берендеевой Чаще.
О лесном урочище мне рассказали 84-летняя жительница деревни Ефимово Агния Ивановна Тюпина; здешний охот-техник, недавно вышедший на пенсию Геннадий Максимович Думин (между прочим, дальний родственник Губина), а также инженер Выйского леспромхоза, молодой, в сущности, человек Николай Иванович Шарапов. И если первые двое все свои познания черпали в основном из дней давно минувших — послереволюционных и послевоенных, то Шарапов буквально сразил меня сообщением, сказав, что всего месяц назад вернулся из Пришвинского леса.
Но все по порядку.
Агния Ивановна Тюпина:
— Отец охотник был у меня, ако у нас все охотники. Петли на птицу ставили, дробовиком ее доставали — много тетер да рябков тогда водилось. Иной раз по семьсот штук за сезон привозили, а сдавали их тамошнему купчине Мелюкову Петруше. Воз рябчиков да воз тетер — разве плохо жить-то? Что на хлеб обменяем, что на одежу... Рябков — их еще «питенбурами» звали — перекупщики в Питер везли, на стол к высокому обчеству, а тетер — тех мы сами поедали. Отец мне говорил: «В Чаще мы рябчиков берем, в Чаще. Едомы там хорошие, много всякой пищи для птицы есть». С нашей деревни туда все мужики ходили: кто в саму Чащу, а кто и подалее, на реку Вашку, к зырянам. В Чаще-то, отец сказывал, они и встречались с зырянскими охотниками. Путики-дорожки ихние там сходились: встретятся, посидят, покурят и разойдутся. А когда и вместе зачнут охотиться. Честный был народ, обиходный. Если увидит зыряна птицу в чужом силке — никогда не тронет. И в избушках лесных у них всегда порядок был: сами жили чисто и других к чистоте приучали.
Тебе о Пришвине-то сказывать али нет? Ну, тогда слушай. Небольшого росточка он был мужчина, бородка клинышком, приветливый такой и шутник большой. Я ведь ему обеды готовила, как он с Чащи-то вернулся. И было это на реке Вые, в деревне Окулово, я там уборщицей в конторе лесопункта работала. Помню, к нему мужики наши ходили. Сидят, рассказывают, а он тетрадочку достанет — и все пиша, пиша. Вечером чаю напьется, окошко раскроет да и попевает с радости. Я тут и осмелела, как попевает-то, спрашиваю его: «Как там Чаща-то, велик ли лес? И вправду ли говорят, что он бытто заговоренный?» — «Ой,— говорит,— хозяюшка, лес до того чуден, как в сказке побывал. Промеж сосен-деревьев не то что березку — уду и ту не пропихнешь, один сплошной частокол. Вот какой лес!..» Геннадий Максимович Думин:
— Когда к нам Пришвин-то приезжал? В 35-м, говоришь? Нет, не помню. Видать, с войной всю память смыло. А может, тогда в лесу робил или на сплаве. Я ведь с детства к охоте приучен, считай, всю жизнь по лесам шастал. Хоть в Чащу, хоть на Вашку — куда хошь выведу. На Вашке (в республике Коми это) у нас сенокосы были, две избы стояло, кроме пинжаков (пинежан.— О. Л.), никому там косить не дозволялось. Место так и называлось — Пинебаза. Почему так далеко за сеном ходили? Да потому, что в лесопункте и колхозе тогда около двух тысяч лошадей состояло, надо было их чем-то кормить. А сено на Вашке было хорошее, заместо овса шло, баское сено...
Так, давай считать: 37 километров это до Коды, там сейчас лесопункт. Потом до Заломской просеки, где Чаща начинается, еще километров тридцать, а от Чащи лесными тропами до Вашки все сорок набегут. И две речки еще надо перейти — Каргаву и Порвеш...
Только я вот что-то не помню, чтобы Чащу Чащей называли. В детстве, когда мальцом был, старики это место Корабельными Рощами звали. Говорили, будто бы царь Петр большую дорогу туда хотел рубить, чтоб лес вывозить и корабли строить. Да, видать, напужался нашего климату и ушел, отступился... А самая короткая дорога туда вела от Выи: утром вышел, а вечером уже на месте. Этой дорогой, помнится, выйские колхозники зимой сено вывозили, которое на Пинебазе заготовляли. Сейчас, конечно, там все заросло, и за сеном давно никто не ездит, а зарубки, думаю, остались.
Я бы, конечно, сходил с тобой, показал, что да где, да вот ноги не унесут, сильно они у меня занедужили... А вообще я тебе скажу: Чащу увидеть — как на Луне побывать!..
Николай Иванович Шарапов:
— Да, был в Чаще, видел. Впечатление? Да как вам сказать: Пришвин не зря туда ходил, есть что посмотреть... Лес спелый и перестойный, высокопродуцирующий. В основном сосна за двести-триста лет. Бонитет (Бонитет — показатель продуктивности леса.) древостоя приближается к высшей категории. Примерно одна треть массива выгорела. Точнее, опалена огнем где-то в 72—74-м годах.
Как выглядит в целом? Представьте себе два сосновых острова с маленьким перешейком, вытянутые с севера на юг,— это и есть Чаща. Местность всхолмленная, труднопроходимая, много поваленных деревьев, и кругом болота. Сосновый оазис среди болот! Черники и брусники навалом. Дичь летает непуганая, в основном глухарь и рябчик. Но вот следов охотничьих костров и привалов я что-то не встречал...
Что вам еще сказать? Да, в центре массива стоит тригонометрический знак, рядом — остатки деревянных фундаментов. Кое-где угадываются следы лесовозной колеи. Именно тележной колеи, лошадной, потому как трактор там не бывал. И нечего ему там делать... В тридцатых годах в Чаще клеймили спецзаказ, то есть на каждом гигантском дереве делали зачистки топором, и на этом белом зачищенном кусочке было обозначено буквой, какой это сортимент: А — значило авиация, К — корабельные мачты, О — особого назначения... И много еще всяких букв было. Потом, уже в годы войны, этот клейменый лес вывозили по дороге-ледянке на Пинегу, до избы Глубокие Воды.
Будут еще вопросы? Тогда слушайте внимательно. (Тут, как мне показалось, голос у Николая Ивановича посуровел, и он перешел в атаку). Вы турист? Охотник? Нет. С картой работать умеете? Нет. Нодью когда-нибудь разводили? Тоже нет. Одни сплошные «нет»!.. Извините, но в Чащу вас пускать нельзя. И я первый поставлю вам шлагбаум. Лично я побывал в Чаще из чистого интереса, как специалист. И то лишь благодаря тому, что нашелся попутчик из лесопункта Кода. Кстати, лес этот давно уже не наш, не пинежский. А вы разве не знали? Он входит в сырьевую базу Коми АССР, и Заломская просека является как бы нашей границей. Но дело даже не в этом...
Поймите, в пришвинские времена вся Чаща была размечена охотничьими путиками: тропы вели и к нам, на Пинегу, и в Коми — на Вашку. Захочешь, а не заблудишься! Теперь же все заросло мхом и завалено буреломом, клейма и затеей на деревьях заплыли...
Вы думаете, он меня напугал или расхолодил, этот суровый лесной инженер? Нисколько. Решение принято, и нельзя останавливаться на полпути. «Коней на переправе не меняют» — так, кажется, говорит пословица. Тем более что не я уже командовал предстоящим путешествием, а путешествие мною. Чаща стала сниться мне по ночам...
Но пинежский вариант не сработал, и мне поневоле пришлось отступить. Я стал искать подходные пути со стороны Вашки. «Звоните в Министерство лесного хозяйства РСФСР,— напутствовал меня перед отъездом Шарапов.— Там вам помогут. А еще лучше — свяжитесь с управлением авиационной охраны лесов в Сыктывкаре. По Северу ходить нельзя, по Северу можно только летать».
Я так и сделал. В республиканском Министерстве лесного хозяйства в Москве меня долго гоняли от одного телефонного абонента к другому, нервно комкали разговор, едва заслышав слово «Чаща», и старались побыстрее отделаться, как от докучливого просителя. Это продолжалось до тех пор, пока в трубке не послышался бархатный голос, принадлежащий сотруднику управления лесоустройства. Я торопливо и как можно обстоятельнее передал суть дела.
— Берендеева Чаща? Первый бонитет?.. Впервые слышу,— заинтересованно откликнулись на том конце провода.
Тогда я рассказал о Пришвине, Губине и о том, что узнал на Пинеге несколько дней тому назад.
— Пришвин — это великолепно! — мягко пророкотал голос.— Мы все любим Пришвина. Из куста крапивы он мог сотворить дивное стихотворение в прозе. Но можно ли слепо доверять писателю, когда речь идет о продуктивности и уникальности леса? Первый бонитет?! Да вы хоть представляете, что это такое? В европейской части страны первая бонитетная категория давно вырублена. А новые элитные леса — если они будут — вырастут еще не скоро.
— Но ведь есть какие-то исключения... Реликты... аномалии, наконец? — запальчиво возразил я.
— Ну, разумеется! — Сотрудник управления лесоустройства не собирался отдавать мне инициативу.— Линдуловская роща под Ленинградом, например. Теллермановская корабельная дубрава и Шипов лес в Воронежской области, Бузулукский бор в Оренбургской, Шатиловский лес на Орловщине. Чтобы перечислить все уникальные массивы, хватит пальцев одной руки. Что же касается Берендеевой Чащи... Поймите: если бы пришвинский лес обладал такой ценностью, какую вы ему приписываете, мы бы узнали об этом в числе первых...
Но все-таки мой невидимый собеседник не поленился, нашел телефон и адрес Министерства лесного хозяйства Коми АССР, посоветовал, к кому там обратиться.
На мой письменный запрос в Сыктывкаре долго отмалчивались. Спустя месяц я послал вторичное напоминание. И тут же получил ответ — нет, не официальный, как полагается в таких случаях, с входящим и исходящим, а самое что ни на есть задушевное послание из поселка Благоево Удорского района.
«Мне, директору Ертомского лесхоза Коврижных Николаю Васильевичу, поручено ответить на Ваш запрос, ибо наше лесное хозяйство граничит с бассейном реки Пинеги. К сожалению, Вы первый за десять лет моего директорства, кто поинтересовался судьбой вековых таежных чащ. Журналистов бывает здесь достаточно — и бригадами, и в одиночку, но дороги в лесхоз они не знают. Пишут о том, как здорово работают лесорубы и сколько кубометров заготовили (цифра близится к 40 миллионам). А вот что будет на месте сведенных лесов, их почему-то не интересует...
Никаких данных о пребывании М. М. Пришвина в наших лесах нет, как не существует и самого названия «Чаща». Я справлялся об этом у стариков охотников с верховьев Вашки, а они народ дошлый. Поначалу подумал, что Вы ошиблись адресом, но потом развернул карту насаждений нашего лесхоза и понял, что Вы, по всей видимости, попали в точку. Подождите, подробности сообщу чуть позже...»
На удивление, ждать пришлось ровно... сутки.
«Смею еще раз побеспокоить,— писал Николай Васильевич.— Только что прочитал пришвинскую «Берендееву Чащу», еще раз сверил по карте и спешу сообщить: «Чаща» — она у нас, это точно. Местонахождение: граница Коми и Архангельской области, истоки рек Поча, Порвеша, Каргавы, квартал № 275, сосновый бор с елью, средний возраст деревьев 240 лет. По южной стороне массива проходит (вернее, проходила) старая дорога с Пинеги на Вашку, где у пинежан находились когда-то сенокосные угодья — так называемая Пинебаза.
Стыдно признаться, но я там еще не бывал. Лесхоз большой, по площади — шесть герцогств Люксембург, при всем желании везде не поспеешь. К тому же должность моя располагает к продолжительному сидению в служебном кабинете. Приезжайте! Брошу все дела — ив пришвинский лес. О вертолете позабочусь. Лучшее время август — сентябрь. Жду ответа. Николай».
Неслыханная удача! Мир поворачивался ко мне лучшей своей стороной. Мало того, что я окончательно убедился в существовании Чащи и получил официальное, можно сказать, приглашение побывать в ней — за взволнованными строчками письма я почувствовал, разглядел родственную мне душу, единомышленника...
По горячим следам я отправил Коврижных телеграмму и через неделю получил ответ:
«Договорились! К концу августа закончу свои дела — ив отпуск. Жду Вас в первой декаде сентября...»
3
Шел уже четвертый день, как я приехал в поселок Благоево. Мы с Коврижных, можно сказать, вполне освоились друг с другом, и на рыбалку съездили, и в ближайшее лесничество, где директор похвастал своими чудо-саженцами, и взглядами обменялись, в которых нашли много общего, и все же каждый из нас так до конца и не представлял, какими мы будем там, в Чаще, когда окажемся с глазу на глаз с первозданным лесом.
Четвертый день на обеденном столе валялась директорская памятка, которую я успел выучить наизусть: «Вашка — Пинебаза — лес Пришвина. Взять с собой: Спирт 1 л. Бинокль. Запасные очки. Два топора. 4-й том собр. соч. Пришвина. Фотоаппарат. Патроны 50 шт. Карту южной части Ертомского лесхоза...»
Все эти вещи давно были сложены в рюкзаки, но за окном уныло шелестел дождь, навевая тревожную смуту, и диспетчер аэропорта на наши бесконечные запросы отвечал коротко и неумолимо: «Вылет отменяется!» И мы с Николаем Васильевичем поневоле предавались разговорам и размышлениям.
— Человек обмирал от страха и тем не менее шел в лес,— неторопливо рассуждал Николай Васильевич.— Он озирался, вздрагивал от шорохов, крестился почем зря — и все же работал в лесу. Выбирал, что сгодится для дела, без чего не прожить. Так и шло в веках. А какие слова придумал он для леса! И все пугающие, настораживающие. Вы только вслушайтесь: «дебри» — глубь-глубина лесная, «пуща» — дремучая глушь, «чаща» — сплошной лес, который ни пройти, ни проехать. А «чапыжник», когда деревья хватают тебя всеми своими ветками? Даже леший и тот, верно, от слова «лес»... А что касается Пришвина,— добавил Коврижных,— то время для его понимания леса пока не пришло. Помните, писатель призывал не страшиться леса, попытаться осмыслить его, «научиться чувствовать у деревьев столетия, как наши годы...».
Николай Васильевич не договорил. Лес был для него первейшая радость и одновременно — неутихающая боль. Пройдя за двадцать с лишним лет всю иерархию лесного специалиста — от рядового обходчика до директора одного из крупнейших в Коми АССР лесных хозяйств,— Коврижных, кажется, уже привык к тому, что по его следам шла армада лесозаготовителей, сводя один таежный гектар за другим, и все-таки не мог смириться с тем, что они делали с этими лесами. Он учился осмысливать природу, искать в ней причинно-следственные связи. А вместе с тем был вынужден выписывать порубочные билеты лесопромышленным предприятиям и видеть, как тяжелая техника, не щадя подроста, вламывается в леса, оставляя после себя зияющие плеши. С зоркостью следователя Коврижных контролировал расчетную лесосеку — есть такой термин в лесной экономике, регламентирующий объем и качество рубок. Но его, как правило, обводили вокруг пальца, шпыняли на собраниях, били рублем и окриком сверху — и все ради того, чтобы заготовители могли досрочно отрапортовать о сверхплановых «кубиках» леса, сулящих премии и награды. Хотя нередко после ликующих рапортов об этих «кубиках» напрочь забывали и вся древесина, сложенная в штабеля, лежала годами, гнила и трухлявела, превращаясь в прах.
Я видел эти штабеля. И видел мрачное лицо директора, который знал эти бревна еще живыми деревьями и даже помнил делянку, откуда они были свезены. Однако все эти утраты не убили в нем здорового чувства протеста: несмотря на «шишки» и насмешки, Коврижных упрямо гнул свою линию, коршуном налетал на злостных порубщиков, и в леспромхозах знали его тяжелую десницу.
О лучшем спутнике в Чащу можно было и не мечтать...
Ми-2 свалился на нашу голову без всякого предупреждения, и мы, едва заслышав гул двигателей, понеслись на окраину поселка к вертолетной площадке. Наконец-то пробил крылатый час!.. Николай Васильевич сел рядом с пилотом, а я с собаками устроился в салоне.
Вертолет оторвал себя от земли, и в глаза хлынул яркий свет: леса внизу словно наливались осенними пожарами. Нежнейшие розовые, желтые, палевые пятна заливали удорскую тайгу-парму, и среди них отчетливо выделялись кровяные всплески рябины... Ми-2 шел вдоль Вашки, повторяя ее береговые извивы, на которых притулились древние деревеньки. Усть-Вачерга, Георгиево, Острово, Лоптюга, Совчедын — многие из них уже отжили свой деревянный век и были покинуты. Но некоторые еще держались, и крепко, за эту скудную северную землю, за отчие луга и пожни, за рыбные и охотничьи ловища, с которых худо-бедно, а все же кормились многие поколения.
С высоты река напоминала скрученную перепутанную нить. Чем ближе мы подлетали к верховьям, тем суровее, отрешеннее становился пейзаж.
— Пинебаза! — обернулся ко мне Коврижных.
Честно говоря, я думал, будет какая-нибудь избушка. Но никакого намека на человеческое присутствие...
Повсюду стелилось уныло плоское, почти укатанное пространство с сизой дымкой у горизонта. Нескончаемые еловые версты с незаметными переходами от одного оттенка зелени к другому. Я попросил у Коврижных бинокль: может, сумею разглядеть колею, по которой десятилетиями тянулись обозы с сеном? Может быть, тропка охотничья мелькнет среди деревьев? Никаких следов. Нехорошие предчувствия зашевелились во мне: как же мы найдем обратную дорогу?
Николай Васильевич о чем-то спорил с пилотом, показывая ему свою карту.
Вдруг впереди открылся вырубленный массив со штабелями разделанной древесины и веером лесовозных дорог, стальное лезвие реки и примерно десятка три щитовых домов, прилепившихся к излучине.
— Так это же Кода! — почти закричал я, хотя никогда не бывал в этом лесопункте.— Мы промахнулись и залетели в Архангельскую область.
— А что, верно! — рассмеялся Коврижных.— Назад — и строго на северо-восток! — приказал он пилоту и принялся разглядывать на карте-пятисотметровке два сплюснутых оранжевых пятнышка, вытянутых с севера на юг,— желанный квартал номер 275. До него было лету каких-нибудь пятнадцать минут.
4
Чаща! Вот наконец мы и встретились...
После многих хлопот, томлений, ожиданий, бесплодных переговоров и бессонных ночей я имел бы полное право сбросить рюкзак, вдохнуть полной грудью и крикнуть на весь лес: «Здравствуй, Берендеева Чаща!» Но вместо этого я запалил костер, повесил над ним котелок, а Коврижных всыпал туда из пакетика светло-желтый порошок под названием «Суп вермишелевый домашний». Вот так мы отметили свою встречу с заповедным лесом.
Первые шаги по Чаще — сплошное разочарование. Будто меня раззадорили, раскочегарили, наобещали всяческих чудес, а подкинули дешевую подделку. Обычные сосны и ели, ничем не примечательные. Обычный хвойный лес на беловато-зеленой подстилке, сотканной из лишайников, кустиков брусники, черники, вереска. Тут, наверное, росли когда-то строевые деревья, но их вырубили, и почву оккупировал прыткий мох сфагнум, после чего расплодились березы и ольха.
Еле видимая тропинка петлей затягивала лесистый холм. В сущности, это была уже дикая тропинка, ничейная, проложенная когда-то зверем или охотником, но в ней угадывалась своя лесная логика. Тропа иногда терялась в путанице опавшей листвы и диких злаков, пролезала между двумя близко стоящими соснами, скатывалась в ложбину с ржавой, застойной водой. Она уводила то в чащу, то на черничную полянку, упиралась порой в поверженное дерево с вывороченными корнями, где следы ее совершенно обрывались. Но, оглянувшись назад, я убеждался, что это самый быстрый и удобный путь, который вел наверх.
Николай Васильевич по каким-то неуловимым признакам угадывал присутствие этой древней тропы, и вело его вперед седьмое чувство — природное ясновидение, свойственное таежникам.
— Стоп! — сказал Коврижных, сбрасывая рюкзак у подножия сосны-великана.— Обратите внимание, крона дерева обрела зонтичную форму, она разрежена и просвечивает, а это значит — рост дерева прекратился. Питание идет в основном на поддержание жизненных сил. Нижние ветки отмирают, кора грубая, в трещинах. Сосне более 250 лет, она на пределе своего возраста,— объявил он как приговор. Потом обошел вокруг дерева и даже привстал на цыпочки:
— Ну и ну! Видите прилипшую шерсть на стволе? Здесь, между прочим, ночевал медведь. Что, не верите? Встал во весь рост, почесался о кору и процарапал когтями отметину: глядите, какой я здоровый!
— А зачем? — не понял я.
— Маленькая таежная хитрость,— охотно объяснил Коврижных.— Когда сюда придет другой медведь, он почует пахучую метку, увидит шерсть на коре, царапины — и сам отметится на стволе. И если окажется меньше ростом, то поймет: место занято более сильным соперником и надо убираться подобру-поздорову.
— Ловко это у вас получается,— усмехнулся я.— Две-три шерстинки на дереве — и уже целая история из медвежьей жизни. Лучше скажите, как тропу находите? По каким признакам ориентируетесь? Заученным движением Коврижных поправил очки на переносице и сказал с обидой в голосе:
— А вы, оказывается, не наблюдательны. И Пришвина, выходит, плохо читали, а у него там все сказано... Ну, вспоминайте, вспоминайте! Какие приметы нужно искать у начала тропы?
Николай Васильевич подошел к соседнему дереву и показал на стволе старую, заплывшую смолой затесь, похожую на клинопись: два коротких удара топором наискосок и один рубыш посередине. У меня сразу же заработала память.
— Так это же «воронья пята»! Древний знак северных охотников-промысловиков!
— Точно! — обрадовался Коврижных и посмотрел на меня, как на подающего надежды ученика.— Теперь поищем такую же отметку у дерева слева. Есть ли там знак, поглядите-ка?
Знак оказался на месте, и Николай Васильевич довольно кивнул.
— Вот теперь можно твердо сказать: мы находимся на историческом месте! Это — старый охотничий путик,— торжественно возгласил он.— Сколько ему лет — двести... триста? Одной Чаще известно. С помощью вот таких зарубок человек обозначал свою промысловую территорию. Он ставил здесь силки и капканы, рубил клети и едомные избушки, ухаживал за токовищами. И если другой охотник, заблудившись, вдруг оказывался на его путике, то поворачивал обратно: на чужой топор не ходи! Такой обычай был в тайге. И никогда не случалось, чтобы кто-нибудь украл добычу или поджег избушку.
Он вдруг замолчал и подозрительно принюхался. Какой-то запах, недоступный моему обонянию, ввинчивался в его широкие ноздри. Пренебрегая тропинкой, Коврижных ринулся в глубь леса и вскоре вернулся обратно: «Лосиная лежка. С полчаса как ушел». Он вскинул свой необъятный рюкзак и позвал собак.
— Это только новичку кажется, что Чаща такая девственная... первозданная. А у нее своя память есть и свое, я бы сказал, отношение к человеку. Уверен, тут каждый гектар находился когда-то под антропогенным воздействием. В хорошем смысле, конечно.— Словно подтверждая его слова, тропинка вынырнула из-под слежавшейся подстилки и заструилась среди поваленных деревьев и пней. Идти было легко, и Коврижных с удовольствием рассуждал:— По любой складке местности, по дереву, по извиву тропы можно прочитать все изменения, все события, которыми жила Чаща. И каждое поколение охотников по-своему отметилось на ее страницах. Только надо уметь читать!
— Вот и давайте попробуем,— предложил я.
— Погодите, не все сразу,— протестующе поднял руку директор.— Настоящая Чаща — она впереди. Если, конечно, от нее что-нибудь осталось.
Чем дальше мы забирались в лес, тем уже становилась тропинка и медленнее движение. Тайга расступалась неохотно, щетинилась и кололась ветками. Сосны и выросшие под их пологом молодые елки сплетали над нашими головами плотный покров. Я чувствовал себя в полной изоляции. И, наверное, проскочил бы мимо, если бы корявый пень не подставил мне «ножку». Лежа на земле, я увидел краем глаза спрятавшуюся в зарослях... беседку. Да, да, беседку! Может быть, ту самую, из пришвинских времен, где писатель сфотографирован вместе со своим проводником Александром Губиным.
Коврижных ходил вокруг таежного приспособления, такого простого и трогательного, и восхищенно качал головой: «Редкостная выдумка!»
Что такое беседка? Лучше, чем сам Пришвин, об этом не скажешь: «На тропе... срублены были деревья: из них одно большое дерево было укреплено на пнях, другое — повыше: на первом, чтобы посидеть, а ко второму — прислониться спиной уставшему человеку. И это маленькое сооружение носило название беседки, не в подражение беседкам дворянских садов, а и вправду для беседы: разные же люди идут по общей тропе, старые и малые, бывает, кто и отстанет, а тут на месте отдыха все сходятся, все отдыхают и непременно беседуют, рассказывают друг другу, кто что заметил в лесу».
Вокруг стояла настороженная, почти осязаемая тишина. Не знаю, как Коврижных, но я испытывал чувство благодарности к тому неведомому лесовику, что вывел свой след в Чаще и на скрещении троп поставил эту немудрящую лавочку-завалинку. Сколько людей перебывало тут, русских и коми, сколько тайн и разговоров погребено под этими задубелыми от ветров и морозов бревнами, кое-где источенными жучком-короедом! Люди приходили сюда чужими, незнакомыми, а расставались свояками, братанами и долго еще помнили друг друга.
Было так хорошо посидеть здесь, впитывая эту вязкую, почти мемориальную тишину...
Чаща на каждом шагу задавала загадки, но вот с ответами не спешила. Мы поднялись на гребень холма и увидели ровную, похожую на донышко лесного ведерка поляну в окружении величавых сосен. Все было слишком «антропогенно», чтобы усмотреть в ее очертаниях замысел природы. У каждого из нас мелькнули свои догадки.
— Глухариное токовище,— сказал прагматик Коврижных, склонный к охотничьим преувеличениям.
— А может, место медвежьих игр? — предположил я.
— Нет, скорее арена для боя лосей или диких оленей. Вот бы проверить! — загорелся он.— Ведь через два месяца начнется гон.
И тут я высказал мысль, которая озадачила меня самого. Вернее, слова сорвались с языка раньше, чем я успел их как следует обмозговать.
— А что, если здесь находилось древнее языческое капище?
— Литературщина! — с ходу выпалил директор и рассмеялся.
Но мысль о капище уже не давала мне покоя. Действительно, почему здесь не могло быть святилища для ритуальных обрядов и жертвоприношений? Отсюда, с площадки, полого спускались вниз бронзовые стволы сосен, простреливаемые лучами солнца, и вид открывался поистине вдохновенный. По летописям известно, что северные языческие племена всегда выбирали для своих мольбищ самые высокие места в округе. Древние зыряне поклонялись огню, воде и деревянным идолам, вымазанным кровью. Здесь курились их костры, мрачно гудел бубен, и шаман, облачившись в звериную шкуру, бессвязно выкрикивал прорицания... Воображение? Пусть так.
Но вот Соболь и Лайка, что-то почуяв, заработали лапами, выбрасывая вместе с землей какие-то кости, позвонки, обрывки шерсти, гладкие камешки, напоминающие бусы. И почему-то подумалось — рискованная, конечно, мысль,— что здесь, быть может, надо искать следы знаменитой «Золотой бабы». Слухи об этом главном языческом идоле пришли на Русь за два столетия до сибирского похода Ермака и долгое время держали в напряжении умы европейских ученых-этнографов. Просветитель язычников Стефан Пермский, появившийся в этих краях в конце XIV века, видел «Золотую бабу» среди прочих кумиров, амулетов и священных камней. Но с принятием христианства следы драгоценного божества исчезли; говорили, что кочевники спрятали его в каком-то глухом урочище.
Где теперь искать «Золотую бабу», никто не знает, и многие думают, что это просто красивая сказка, в которой правда причудливо смешалась с вымыслом. Как, впрочем, и в легенде о Чаще, уверяющей, что в земле ее зарыт клад: «двенадцать бочек золотых червонцев на серебряных цепях да пушка золотая». Легенду эту поведал мне один старик пинежанин...
В старину говорили: «В еловом лесу трудиться, в березовом — веселиться, а в сосновом бору — богу молиться». Правильно говорили: сосновый бор с его высоким сводом, стройными колоннами стволов, музыкой ветра, звучащей где-то в поднебесье, «на хорах», действительно похож на храм. И страшным кощунством выглядит здесь все, что разрушает гармонию, созданную самой природой...
Мы не заметили, как из леса здорового, цветущего вышли к лесу-горельнику, черному и мертвому. Прав, к сожалению, оказался инженер Николай Иванович Шарапов: в Чащу приходил пожар. Погибли деревья-долгожители, хвойный подрост, выходящие на поверхность корни. Белые струпья гниющего валежника гнетуще выделялись среди разливов бурого пепла и обгорелых пней. Упавшие, обугленные стволы в буквальном смысле поставили крест на этом участке Берендеевой Чащи.
Николай Васильевич рубил проход в завалах упавшей древесины, и я вдруг услышал его радостный крик:
— Глядите, подсан!
— Пацан? — послышалось мне.
— Не «пацан», а под-сан,— поправил он и вытащил из-под хаотического нагромождения коряг и сучьев спаренную оглоблю с загнутыми, как на лыжах, концами.— Эту штуковину хоть сейчас в этнографический музей. Надо же, уцелела! — директор рассматривал ветхую «штуковину» с нежностью коллекционера.— Вот мы говорим «пацан», «пацан», а что это такое, и сами не знаем.
— Ну как же,— возразил я,— мальчишка... паренек... малец.
— Это и ежику известно,— отмахнулся Коврижных.— А вот откуда слово пошло? А-а-а, не знаете! Так что молчите и слушайте, пока я добрый... Правильно следует говорить «подсан», что означает «подручный». У нас это слово появилось во время зимних лесозаготовок. Раньше лес с делянок вывозили на санях. Больше одного бревна средняя лошадь не утянет. Поэтому придумали подсанки, то есть «подсан», наподобие детских санок. Привязывали их к дровням, и лошадь уже тащила не одно, а целых три шестиметровых бревна. А кто помогал лесовику? Да его сын, мальчишка лет десяти-двенадцати, настоящий подручный. Так и пошло: «подсан» да «подсан». Я сам был когда-то подсаном!..
Он подвесил саночки к ближнему дереву и обвязал вокруг ствола березовой вицей: «Пускай подсохнут, я сюда еще вернусь». И чтобы унять неожиданно нахлынувшие воспоминания, сказал беспечно и с вызовом:
— Ну и Чаща! Я думал, здесь дичи, как в курятнике.— Он прошелся взглядом по верхушкам сосен и проверил ружье.— Пойду-ка насчет ужина соображу. А вы пока отдыхайте...
Я устроился на замшелом пне, достал записную книжку. Годовалый Соболь дернулся было за хозяином да вовремя опомнился, смекнув, видно, что толку от охоты не будет, и разлегся у моих ног. Дремотная блаженная теплынь пала на землю.
Вдруг прямо передо мной, шагах в пятнадцати, вырос неслышно появившийся матерый сохатый. Соболь тут же потянулся к нему носом, привстал на лапах, выделывая хвостом приветственные вензеля, и с наслаждением зевнул. Наверное, для него, непутевого, это была одна из разновидностей коровы или лошади. Да и я, признаться, не испытывал особого страха, разглядывая лесного быка с мощной грудью и тяжелой короной рогов. В Печоро-Илычском заповеднике, где одомашнивают диких лосей, мне приходилось гладить их по холке и угощать подсоленным хлебом. Правда, там они носили на шее колокольчики.
— Давай беги, а то Николай Васильевич придет,— сказал я миролюбиво.— У него два жакана в стволах.
Подняв тяжелую голову, лось смотрел на меня подслеповатым оком в перламутровых прожилках, рыл копытом подстилку и почему-то не спешил: видимо, в его жизни я был первым двуногим существом. Но вот в горельнике раздался треск, и сохатый встрепенулся, чутко повел ушами. Он отступал с достоинством гордеца, выбрасывая крепкие, литые ноги с черно-белыми копытами, и в его неспешной походке была видна изящная работа природы, создавшей его из болот, сочной хвои и звездных холодных ночей. До чего красивый зверь!
Но вернувшийся пустым Коврижных не понял моих восторгов. Первым делом он накинулся на Соболя, заодно досталось и мне. Очень уж он переживал свои охотничьи неудачи...
И вот опять мы, двое скитальцев, бредем на поиски своей Чаши. Солнце, уже закатное, протянуло по земле длинные синие тени, и мы, ступая по этим теням, рубим себе проходы в глухом чапыжнике. Треск стоит, как на дровяном складе. Нога то и дело соскальзывает с замоховевших стволов, проваливается, выворачивая наружу сгустки болотного киселя. Пни, заросшие ягелем, преграждают путь, елки цепляются за одежду...
Наконец мы вышли на открытое место и остановились. Знойно и остро пахнуло смолой, как будто воздушная волна прокатилась, и мы скорее догадались, чем поняли, что вот сейчас-то и начнется настоящая Чаща.
После захламленного леса открылся узкий коридор квартальной просеки, которую обступили мачтовые стволы. Это были остатки так называемого «государева дерева», которое когда-то плотной стеной окружало эти холмы.
Мы вступили на просеку, как в глубокий тоннель, и деревья сомкнули за нами плотный зеленый занавес. Пушистый сиреневато-белый кружевной ковер стелился, пружинил под ногами. Все деревья обросли седыми космами, заплелись общими корнями, обнялись ветками, и все вместе представляли собой одно нерасторжимое братство. Верно говорили люди: «Здесь дерево к дереву, здесь стяга не вырубишь». Стволы были без единой извилины и неохватных размеров, с бесформенными тяжелыми наплывами, благодаря которым они держали свою царственную крону. Мы смотрели наверх, ухватившись за чешуйчатую кору, чтобы не упасть, и поражались силе земного естества, исторгнувшего из себя этих гигантов.
Я вырос среди сосновых лесов, но такого леса никогда не видел. Как выжили и сплелись в единый ствол эти задремавшие богатыри? Сколько времени им на это понадобилось, и какую почву выстелила им природа, и как произошли на свет эти моренные холмы?
Коврижных протер запотевшие очки и сказал, что моренная гряда, на которой взметнулась Чаща,— это работа скандинавского ледника. И конечно же, прошло немало веков и сменилось несколько поколений деревьев, прежде чем природа выпестовала эту колоннаду. На языке профессионала, это самые высокопродуктивные сосновые древостой, равные элитным насаждениям, и других таких лесов в Коми АССР нет... А что касается лесной почвы, добавил директор, то она здесь тощая и скудная — песок с примесью подзола, как, впрочем, везде, где растет сосна. Именно на скудных почвах это светолюбивое дерево благодаря своим корням обретает такую силу, что стоит выше всех и живет дольше всех. Я подумал, что проза Пришвина тоже в чем-то сродни этим соснам: в жизни своей ему приходилось работать над трудным материалом, мало кого соблазняющим, а корни свои пускать так же глубоко, как и сосна. И еще одна мысль неотступно преследовала меня, пока мы брели по пружинящему ковру ягеля, ощущая подошвами мягкую податливость земли, которая словно отсасывала из нас всю накопившуюся за день усталость и напряжение. Это мысль писателя о том, что, хотя сосна «и не чувствует боли, но человек иногда страдает за дерево так, что удары по дереву ложатся на самого человека».
Как же быть теперь? Ведь квартал № 275 по планам лесоустройства относится к категории эксплуатационных. Еще пять-семь лет — и...
— Ну, это мы еще посмотрим,— вяло махнул рукой Коврижных. Какая-то невидимая пружина раскручивалась внутри его, не находя выхода, и только глаза резко обозначились на его осунувшемся лице.
— А тут и смотреть нечего! — запальчиво возразил я.— Полгода работы электропилой — и все. Пойдет «круглый лес», пиловочник, брус. От Чащи останутся одни пеньки.
— Да нет,— с коварной усмешкой сказал директор.— Слишком быстро у вас получается. Прежде чем рубить, на каждом дереве сделают зачистку, потом проведут «усы», под ними повесят стаканчики, куда живица будет стекать. И все это называется «подсочка на смерть». После этого — условно-сплошные рубки...
— Что-то я не пойму вашей позиции,— начал закипать я, распаляясь от его слишком спокойного голоса и непроницаемого лица.
— Драматизируете,— покачал головой Коврижных и двинулся дальше.
Если бы я знал, о чем думал директор лесхоза, выслушивая мои упреки, мне не пришлось бы тратить столько слов. Независимо от меня он принял свое решение, и уже никакие «за» или «против» не могли повлиять на его окончательную точку зрения... Пройдет какое-то время, и я узнаю, что Николай Васильевич обратился в комиссию по охране природы Верховного Совета Коми АССР с официальным ходатайством о создании в Чаще особо охраняемой территории на правах ландшафтного заказника или мемориального лесопарка. Он будет настаивать на незамедлительном отторжении квартала № 275 из категории эксплуатационных лесов и запрещении здесь всякой хозяйственной деятельности, исключая охоту и сбор ягод. Нужно сделать все возможное, чтобы пришвинский лес остался неприкосновенным памятником природы, ее эталоном, напишет Коврижных, и пусть согревает людей сознание того, что сказочная Берендеева Чаща еще существует на белом свете...
Ну а пока мы шли, спотыкаясь о сплетения корней, и густые синие тени бежали впереди нас. Старый бор-беломошник скоро кончился, и опять потянулись смешанные сурадья, елка с сосной, сосна с березой и рябиной, очень трудные для ходьбы. И у каждого большого дерева Коврижных останавливался и делал зачистки топором: два коротких удара наискосок и один рубыш посередине.
По этим зарубкам он снова придет в Чащу.
От редакции: когда верстался номер, стало известно, что Совет Министров Коми АССР поручил Коми филиалу АН СССР совместно с Министерством лесного хозяйства Коми АССР и Удорским райисполкомом подготовить и внести на рассмотрение все необходимые материалы для организации на территории Чащи постоянного лесного заказника республиканского значения.
О. Ларин
