В этнографической литературе есть термин «Индоамерика». Это те области, где индейцы — большинство населения. Но есть и «Афроамерика» — районы, где преобладают потомки черных рабов.
Доставка рабочей силы через Атлантический океан была организована как солидное предприятие — с рынками сбыта, с компаниями работорговцев, со своими маршрутами и зонами влияния. И со своими агентами в Африке. Не только на гвинейском побережье, но и в глубине Африканского континента местные вожди и царьки нередко жили тем, что продавали соплеменников и пленных в рабство. Для захвата «живого товара» завязывались войны, организовывались дальние набеги. Пути работорговцев пересекали весь материк и доходили до Занзибара.
На один корабль попадали люди из разных племен, но, как правило, в каждой партии бывал десяток-другой рабов из близких местностей. Да и те, что были взяты в плен в разных краях, за несколько месяцев ожидания невольничьего корабля успевали выучить — хотя бы немного — местное наречие. Так они могли в результате сговориться между собой, а прибыв в Америку — бежать. Бежать обязательно группой, потому что одному в сельве — верная гибель. Кстати, автор репортажа не совсем прав, когда пишет, что лес Гвианы похож на африканский, а потому беглецам нетрудно было в нем освоиться. Это на взгляд европейца-горожанина — «что не степь — то лес». Сельва Америки для человека из африканской бруссы — чужой мир. Но плантатор был страшнее опасностей незнакомого леса.
В каждой группе беглецов всегда бывало больше выходцев из какого-нибудь одного района, и их язык, их обычаи преобладали в той деревне, где они селились. Конечно, и меньшинство вносило свой вклад в местную культуру. Так на территории Суринама и Гвианы появились небольшие, но устойчивые этнические группы: аукан, бони, сарамаккан, — члены которых сохраняют некоторые старинные обычаи, говорят на диалектах африканских языков — йоруба, ашаьгги, эве, разумеется, с примесью чужой лексики, как африканской, так и из европейских языков.
Кажущаяся неизменность жизни «буш-негров», как называют по-голландски лесных негров, привлекла к ним внимание тех их собратьев из США, которые ищут идиллическое общество негров, не существующее в Африке. В книге негров — профессоров Гарвардского университета А. Каунтера и Д. Иванса весь быт лесных негров описывается как архаический, не изменившийся за четыреста лет. Тем не менее изолированности «буш-негров», по-видимому, приходит конец: лодочные моторы, кухонная утварь, инструменты и другие предметы современного мира вошли в жизнь суринамских негров. Пока еще, правда, они живут в стороне от жизни всей страны, ведя натуральное хозяйство. Но все больше молодых людей уходят из своих затерянных в сельве деревень, становясь рабочими на нефтяных разработках, лесорубами, грузчиками. Все чаще, контакты лесных негров с окружающим миром. И уже очевидно, что будущая судьба «буш-негров» неотделима от общей судьбы народа Суринама.
С. Серов, кандидат исторических наук
Первую ночь на реке Маровийне я чувствую себя как человек, в изнеможении остановившийся после трудного пробега. В ушах еще городские шумы, рев самолетов, на которых я летел; в костях еще девять часов автобуса, трясущегося по дороге, усеянной бесконечными рытвинами, ямами и дохлыми собаками, иссушенными солнцем. Рубашка и брюки прилипли к телу, голову покрывает корка пыли, смешанной с потом, на шее первые ожоги тропического солнца. Впереди — долгий путь по реке Маровийне в земли лесных негров, «буш(1 От голландского слова «буш» — заросли. — Прим. перев.)-негров». Я должен добраться до этих странных, скрывшихся в непроходимых джунглях людей, история которых так же уникальна, как и их образ жизни.
Суринам — бывшая Голландская Гвиана — страна величиною с пол-Италии, а населения в ней — около трехсот пятидесяти тысяч. И десять процентов населения — лесные негры, «буш-негры». История их неповторима и почти невероятна. Это потомки рабов, бывших рабами самое короткое время, потомки тех, кто взбунтовался и сбежал с кофейных плантаций, едва попав на них. Здесь, в Суринаме, не было массовых бунтов рабов, как, скажем, на Ямайке или на Гаити, но зато убегать рабы стали сразу. В Голландской Гвиане рабы прыгали чуть ли не прямо с кораблей, везших их из Африки. Дело, может быть, в том, что природные условия Гвианы очень похожи на Западную Африку, и это способствовало бунту и бегству. На Ямайке же и Гаити африканец попадал сразу в условия настолько чуждые, что проходило много времени, прежде чем он мог освоиться с обстановкой. Гвианские беглецы собирались на берегах лесных рек и подымались по ним, пока не были уверены, что между ними и белыми солидное расстояние. Они останавливались в местах практически недосягаемых и создавали свои деревни. Это, естественно, были африканские деревни, точь-в-точь как те, которые они не по своей воле покинули за океаном.
Из поколения в поколение беглецы сохранили почти не тронутыми африканские традиции, язык — смесь всевозможных африканских диалектов, искусство, свое представление о том, как жить и выжить в непроходимом тропическом лесу.
Лесные негры происходили из разных африканских племен: работорговцы ведь разрывали роды и семьи: им нужно было лишь податливое, растерянное стадо, которое можно сбыть быстро и без хлопот. В джунглях оказывалась толпа беглецов, друг друга никогда не видавших, оказавшихся вместе по воле случая, говоривших на разных языках. Но здесь быстро устанавливалось взаимопонимание.
Лес вокруг них был такой же, какой они знали дома. Там, где белый чувствует себя неуверенным и движется вперед еле-еле, с трудом продираясь, они были в своей стихии. Начавшись однажды, побеги все учащались и учащались. Потом приходила очередь налетов на плантации: они уводили женщин, забирали орудия труда, оружие. А потом — вверх, вверх по огромной реке, все глубже в сельву, все дальше от белых.
Индейцы, краснокожие люди, искони жившие в этих лесах, почти не обращали на беглецов внимания. Они позволили неграм спокойно воссоздать свой мир по берегам рек. Эти два мира — американский и африканский — едва соприкоснулись. Они никогда не смешивались. В иных случаях индейцы и негры жили в нескольких десятках метров друг от друга, но даже следов хозяйственных сношений, смешанных браков, вообще взаимопересечений двух миров обнаружить не удается. И ни следа битв и сражений между ними.
...Уже почти ночь, и свет свечи в моей хижине стал столь силен, что затмевает тусклый свет уходящего дня. Окружающий нас лес мрачен и черен. Ночные голоса, исходящие из него, тысячи немолкнущих, неотступных голосов образуют как бы звуковой купол над рекою.
Негр Виано, хозяин каноэ с мотором, готовит рис на спиртовой плитке. Ганс Роуве, голландец, учитель начальной школы, суринамский старожил, присоединившийся к нам, прилаживает свой гамак к столбам, на которых держится крыша.
Путешествие в каноэ началось в поселке Альбина, лежащем в двадцати километрах вниз по реке. Двадцать километров, разделяющие Альбину и остров Тапудам, где мы остановились на ночь, мы прошли за полдня.
— Гамак не должен висеть ни слишком высоко, ни слишком низко, он не должен быть слишком натянут, — объясняет мне Ганс. — К гамаку, правда, надо привыкать несколько ночей: завтра ты будешь себя чувствовать как избитый.
Ганс обожает поучать — профессиональная, видать, болезнь — и этим иногда действует мне на нервы. Но он хорошо знает образ мыслей лесных негров, знает их язык и потому может быть очень полезен в экспедиции. У него сейчас каникулы, и он просто хочет посетить места, где никогда перед тем не был.
...По мере того как мы поднимаемся по реке, она становится все более живописной и дикой. Время от времени сквозь заросли проглядывает негритянская деревушка. Но мы идем без остановок. Самое интересное выше, и незачем тратить время на другое. На карте я отметил деревню Назон — почти на полпути между Альбиной и островом Стульман; Ганс пока молчит. Утром, перед тем как тронуться в путь, он не смог отказать себе в удовольствии прочесть мне коротенькую лекцию об отличии культуры индейцев от культуры негров; и ту, и другую он наблюдал с близкого расстояния. Кажется, Ганс действительно многое знает о лесных неграх.
— Индеец, — говорит Ганс, — сам себе шаман и жрец. Оставшись один в лесу, он прямо обращается к своим богам, прекрасно устраивается в джунглях и подолгу может жить вне коллектива. Возьми, к примеру, индейскую деревню: хижины очень просторны и никогда не стоят близко одна к другой. А у негров — маленькие хижины, лепящиеся почти вплотную друг к другу. Негр никогда не обратится к богам сам. Ему всегда нужен жрец-руководитель. Одна из самых значительных фигур в общине — это «обиаман», колдун. Иногда он даже влиятельнее, чем «гранман» — самодержавный вождь племени.
...В деревне Назон мы провели три дня. За это время мало что можно было узнать, но я старался привыкнуть к миру здешних жителей. Они относились к нашему визиту вполне спокойно.
Неприятности начались, когда мы попытались уехать.
Сперва у нас сломался лодочный мотор, и мы возвратились на веслах, проплыв меньше километра. Во второй раз, после того как был прочищен карбюратор и мотор заработал, мы наскочили на камень, и у нас заело винт: снова вернулись на веслах. На третий раз — мы уже плыли с полчаса — Динджийое, племянника Виано, нашего лоцмана, вдруг скрутила какая-то болезнь. По-моему, это отравление (парень согнулся пополам от боли в животе, его рвало), но Виано убежден, что тут какое-то колдовство. И, несмотря на мои возражения, он снова поворачивает на Назон.
Виано хочет, чтобы Динджийое посмотрел местный обиаман, колдун этой деревни, известный по всей верхней Маровийне.
Жители Назона безмолвно наблюдают, как мы высаживаемся на берег в третий раз. Их около сотни, они следят за нами с откоса, поднимающегося в нескольких десятках метров от берега. Они молча глядят, как мы несем на руках беднягу Динджийое, который уже и не корчится; сдался, кажется, страданиям и едва-едва заметно стонет. Такой оборот дела начинает тревожить меня, потому что малый в самом деле выглядит скверно. Виано советует мне не подыматься в деревню, а остаться с Гансом на песчаном берегу. Он придет за нами после того, как обиаман взглянет на Динджийое. Нам, белым, напрочь запрещено присутствовать при обрядах обиамана.
Я, однако, не могу удержаться и через несколько минут решаю пойти посмотреть, что происходит. Как упустить такой случай? Маленькая деревня кажется необитаемой.
Странно, ведь еще несколько часов назад я спокойно снимал занятия жителей. Утром многие женщины готовили «квак», основной продукт питания буш-негров. Квак — это смесь кукурузной муки и мелко растертой сушеной рыбы. Рыбу с кукурузой замешивают на воде, а потом закладывают в «матапи», нечто вроде длинной кишки, подвешенной к дереву, чтобы стекала вода. Потом влажный квак отбрасывают на огромные железные сковороды, установленные прямо на пылающих дровах. Женщины беспрерывно помешивают массу большими ложками, похожими на лопаты. Еще несколько часов назад квак готовили в десятке хижин. Женщины не замечали моего присутствия, позволяли мне беспрепятственно наблюдать за их работой. Только некоторые с криком убегали, заметив, что я нацелил на них объектив. Человек тридцать-сорок ребятишек молча следовали за мною, плотно сгрудившись вокруг. Шаг вправо — и весь этот рой делал шаг вправо. Движение влево — и они двигались влево. Никто из них ничего у меня не просил. Под конец я сам решил вознаградить всех: конфеты и шоколадки — малышам, сигареты — взрослым.
...А теперь деревня словно вымерла. Сквозь высокую и очень густую растительность сочится красный свет заката, из лесу доносятся первые звуки, объявляющие наступление вечера. Под большими сковородами, в которых готовили квак, огонь почти потух, и в воздухе стоит еще приятный запах пищи. Я прохожу немного вперед, но никого не вижу. Наконец деревня кончается, я высматриваю какую-то тропинку. Я иду по ней и через несколько шагов замечаю, что деревня вовсе не кончилась, напротив, рядом новая поляна с несколькими хижинами. И вокруг хижины побольше в молчании собралось все население Назона.
Я уверен, что в большой хижине должен быть обиаман. И в самом деле, слышу голос, доносящийся изнутри. Пригнувшись немного, я могу различить кое-что в полутьме хижины. На полу распростерт Динджийое, а рядом с Динджийое на коленях старик, громко произносящий какие-то невразумительные слова. Он покачивается будто в трансе. Глядит в пустоту и, не останавливаясь, читает что-то вроде литании. Когда я метров с десяти от хижины вслушиваюсь внимательно, мне начинает казаться, будто улавливаю совершенно одинаковые звуки, повторяющиеся через постоянные промежутки времени. Слова, которые мне удается уловить, звучат приблизительно так: «Джедеунсу Афкодрей, Джедеунсу Афкодрей».
Никто не обращает на меня внимания. Но когда я нацеливаю фотоаппарат, Виано, стоящий подле двери хижины, замечает это, бросается на меня и силой оттаскивает прочь.
— Ты с ума сошел! — кричит он. — Если тебе дорога жизнь Динджийое, ты не должен вмешиваться. Великий Дух может отомстить, если ты оскорбишь обиамана. Обиаман не должен даже видеть белого!
Делать нечего. К Виано присоединяются другие мужчины, с криком они теснят меня по тропинке назад. Несколько раз меня пинают ногами, толкают. Виано, положив мне руку на плечо, ускоряет шаг. Мы чуть ли не бежим.
Вдруг Виано останавливается и толчком бросает меня наземь. Потом решительно поворачивается к другим мужчинам, преследующим нас, и что-то выкрикивает. Некоторое время они что-то бешено говорят на высоких нотах, но через две-три минуты доводы Виано, кажется, берут верх. Люди удаляются, продолжая возбужденно спорить.
— Зря ты все это сделал, — твердит Виано. — Слишком нам дороги некоторые вещи, чтобы их видел белый. Снова могут проснуться наши страхи, наша ненависть к вам. Никто из нас еще не забыл, что с нами сделали белые.
Я кладу руку ему на плечо.
— Прости, Виано. Спасибо тебе, что вытащил меня из беды.
Виано хватает меня за руку и притягивает к себе.
— Я-то кое-что могу понять,— говорит он, — но они...
Как тебя теперь на ночь устроить! После того, что случилось, ни одна собака в деревне не согласится провести ночь в одной хижине с тобой.
— Успокойся, Виано, я буду спать в каноэ. Что с Динджийое?
— Пока рано говорить: узнаем ночью. Сейчас лучше подумаем о самих себе.
К счастью, Ганс, кажется, разрешил вопрос. У берега есть пустая хижина, и там он прилаживает гамаки. Он даже поставил кастрюлю с водой на спиртовку.
Вечер проходит тихо, почти приятно. Виано вернулся в деревню, чтобы узнать, как дела у Динджийое. Он пообещал нам, что новости сообщит немедленно.
И в тот миг, когда я уже проваливаюсь в глубокий сон, слышу шорох возле себя, что-то прикасается к моей руке. Открываю глаза и хватаю фонарик. В луче света в нескольких метрах от меня застыли Виано и старик, которого узнаю сразу. Это старейшина деревни, Каптён Амактаи: утром я не раз фотографировал его, но, сколько ни обращался к нему по-французски, по-английски, по-испански, даже по-итальянски, он обхватывал голову руками и делал знак, что не понимает. Я совсем уже проснулся, и не верить своим глазам у меня нет оснований. Но ушам своим поверить не могу.
Амактаи на правильном английском приглашает меня следовать за ним, он хочет поговорить со мною.
— Не бойся, — вмешивается Виано, — все в порядке.
— Пойдемте на реку, — говорит Амактаи, — там можно поболтать спокойно, никто нам не помешает.
Я удивляюсь все больше. Амактаи, когда хотел сказать «поболтать», употребил английский глагол «to chat». Но никто ведь не скажет по-английски «to chat» вместо «to talk», если не владеет языком в совершенстве... Я быстренько сую ноги в башмаки и иду к реке.
— Странно, — начинает старик, — как с возрастом человеку нужно все меньше сна. Мои ночи очень коротки, зато я очень много размышляю и думаю. И когда я размышляю во мраке, я чувствую в сердце великий покой, огромное счастье. Я бы сказал, что только теперь, в старости, испытываю что-то очень похожее на полное счастье.
— Где ты научился английскому, Амактаи?
— В Английской Гвиане. Меня отвезли туда еще совсем молодым. Мой отец был деревенским старейшиной в ту пору, и он решил, что мне предназначено понять Истину. Ведь перед нами всегда две истины. Истина негров — наша, и истина белых — ваша. Всякий из нас слепо верит в свою истину и готов драться, чтобы защитить ее. Но если две группы людей так упорно верят в противоположные вещи, значит, кто-то ошибается. А ведь истина есть только одна, двух быть не может. И чтобы правильно судить о ней, нужно знать все и об одной, и о другой. Тогда, может, и узнаешь, какая из них ложна. Чтобы знать истину белых, мало видеть их, когда они подымаются по реке, надо выучить их язык, жить с ними, понять, как работает у них голова. Отец сказал мне, что я должен понять истину белых, а когда пойму — вернусь в деревню и расскажу, что видел и что понял. И вот меня провели сквозь джунгли, это было долгое путешествие, потом я стал ходить в школу при миссии. Там выучил английский и многое другое.
— А как же ты сумел не забыть свою деревню, свой народ? Ты же был так молод в то время и столько перенял разного от белых?
— Я был не один. Со мною были еще люди из деревни, старшие, они жили в лесу рядом с миссией. У них была точная задача — не дать мне забыть, кто я. Сейчас уже толком не помню, сколько меня не было дома. Через несколько лет, когда я уже хорошо выучился, мы решили возвращаться в Назон. Я рассказал все, что знал, отцу, но он нашел, что этого мало. Тогда я снова спустился по реке до Альбины, а оттуда на большом корабле отправился в Джорджтаун. В Джорджтауне я работал, научился многим ремеслам. Дольше всего я был садовником. У разных хозяев. Потом служил у одного священника. Следил за садом, варил, готовил чай. Но на этот раз я был один. Я уже был достаточно взрослым, чтобы помнить без всякой помощи, кто я и откуда. В один прекрасный миг я почувствовал, что пришло время. Теперь, если бы я еще и оставался с белыми, то уже ничему больше бы не научился. Тогда-то я и решил вернуться. Трудно высчитать в точности, сколько лет было проведено в Джорджтауне. Когда же я вернулся в Назон, отец уже умер, многие мне были незнакомы, а молодые казались мне людьми другого, не моего рода. Но в любом случае я знал, что это — мой народ и что хорошо, что я вернулся. Много дней я рассказывал старикам обо всем, что видел и выучил. Под конец они решили, что я стану новым старейшиной деревни.
— Почему ты это рассказываешь мне, Амактаи?
— Мне ты не давал покоя. С утра за тобою наблюдаю. Сегодня, когда ты нарушил церемонию, я даже почувствовал к тебе ненависть, а потом понял, что ты не виноват. Просто ты неопытен в известных вещах. И тогда, именно в тот момент, я ощутил какую-то тоску по Джорджтауну, по людям, которых знал там, по тому, что там делал. Может, это была только тоска по молодости, не знаю. Но мне захотелось поговорить с тобой. Здесь, по реке, белые проходят часто. Я стараюсь избегать их, ведь они всегда приезжают за делом. Кто хочет продать, кто — купить, а то врачи, лечат даже болезни, которых не может вылечить обиаман. А у тебя вроде бы нет точной цели. Вот почему мне стало любопытно. Может, кроме любопытства, во мне и какое-то подозрение. Я хочу, чтобы ты мне сказал; то ли ты притворяешься, то ли у тебя и вправду нет тайной цели?
— Никакой, Амактаи. Наверное, я тоже хочу знать вашу истину, чтобы иметь возможность сравнить ее со своей и посмотреть, кто прав. Я занят вроде бы тем, чем ты в Джорджтауне, тем же самым. Остается только решить, правда ли, что истина лишь на одной стороне, Амактаи. Ты ненавидишь белых?
— Ответить не просто. Мы хорошо помним, что вы, белые, сделали. Мы прекрасно знаем свою историю, нам известно, что вы оторвали нас от нашей земли и привезли сюда. Лично я даже знаю, где наша земля и как устроен мир. Я знаю, где Африка, хотя никогда там не был. Остальные здесь, большая часть из них знают только, что они из той части света, которая за морем, и что они проделали очень долгий путь, прежде чем попасть сюда. Знают, что нельзя доверять белым, потому что белые бросали нас в тюрьмы, потом из-за них мы вынуждены были бежать. Все это мы знаем потому, что с самого начала, в каждой деревне был человек, а то и несколько, которые должны были знать нашу историю и передавать ее от отца к сыну. Так мы и сумели выжить, выдержать. Мы ведь знали, всегда знали, что мы — часть чего-то большего, чем эта река. Мы знали, что по ту сторону океана наш мир был гораздо больше и что там были еще миллионы таких же людей, как мы. И всегда ждали: что-то должно случиться. Ты спросил меня, ненавидим ли мы еще белых. Настоящей ненависти, пожалуй, нет, но мы им не очень-то верим. Белый цвет для нас — цвет, приносящий зло. Мы предпочитаем Черный. Именно поэтому мы никогда не убиваем пантер или воронов. Черный и наш Великий Дух.
— Но вы общаетесь с белыми, торгуете с ними, наконец, вы не можете обойтись без лодочных моторов. Моторы-то ведь изобрели мы, белые.
— Видишь ли, белый человек изобрел и принес на реку кучу фантастических вещей, которые нам очень нравятся. Ну возьми, например, кастрюли, такие блестящие. Наши женщины теперь без них не могли бы обойтись. В самом деле, половину своего времени они тратят на то, чтобы сделать их еще ослепительнее, надраивая песком с водой. Потом возьмем, как ты говоришь, моторчики. Кто попробовал хоть раз подняться по реке на моторе, никогда больше не захочет от него отказаться. Вот почему многие из молодых, и таких все больше, спускаются вниз, чтобы найти хоть какую-нибудь работу, И многие, правда, уже не возвращаются. Но я в свое время вернулся. Я спускался по реке, чтобы овладеть истиной белых, а не для того, чтобы она завладела мной. И пришел к выводу, что истине белых чего-то не хватает. Это неполная истина. Видишь, вы принесли на реку много красивых и полезных вещей, просто чудесных вещей, которые изобрели. Но мы, пришедшие сюда раньше вас, принесли на реку то, чего у вас нет: человечность. А вы, кажется, потеряли ее. Что такое человечность? Это значит: уметь понимать друг друга без слов. Знать, когда тебе никто ничего не говорит, что того или этого делать нельзя. Уважение к иным вещам и людям. Не скажешь в нескольких словах, что такое человечность. А может, и да: это что-то, что намного больше нас, чему мы принадлежим и что мы очень любим.
— Все-таки, Амактаи, наша истина, пусть и неполная, сильнее. Ваш мир уступает нашему, ты сам это признаешь. Через несколько лет, вполне вероятно, окажется, что никто уже и не помнит о негритянской истине и о ее ценностях.
— Не надейся на это. Человечность не убьешь вещами изобретенными, сделанными человеческими руками. Человечность всегда умеет выжить, прожить век, который дольше века простой вещи. Мои сыновья и мои внуки никогда не станут белыми. Они будут неграми, только немного другими.
— Но, Амактаи, наш мир...
— Ну хватит, мы достаточно поговорили, даже слишком, и мое любопытство удовлетворено. Лучше, пожалуй, немного отдохнуть.
— Амактаи, ты думаешь, Динджийое поправится?
— Он молод, может поправиться... Ни дух, ни обиаман не излечат тебя, если ты сам не хочешь излечиться...
Я замечаю по серому свету, вдруг заливающему лес и реку, что провел целую ночь не смыкая глаз со старым вождем Амактаи. Я направляюсь к хижине, где висит мой гамак. По откосу, ведущему к деревне, спускается Виано, поддерживая Динджийое. Амактаи исчез.
— Отъезжаем, — говорит Виано. — Отъезжаем как можно скорее. Динджийое теперь хорошо...
Дуилио Палоттелли, итальянский журналист
Перевел с итальянского Н. Котрелев
