Сегодня в нашем клубе доктор исторических наук профессор Р. Ф. Итс рассказывает о работе этнографа
История этнографических экспедиций в нашей стране насчитывает уже почти два с половиной века и берет начало с 1-й Академической экспедиции — сухопутного отряда Великой Северной экспедиции 1733—1743 годов. В составе ее работали Г. Ф. Миллер, И. Г. Гмелин, С. П. Крашенинников, Г. В. Стеллер, Я. И. Линденау и И. Э. Фишер. В задачу экспедиции входило изучение народов Сибири и Дальнего Востока. Материалы, собранные выдающимися учеными России, и сегодня представляют собой огромную научную ценность.
На протяжении почти 250 лет не прекращались в России и СССР этнографические полевые работы по изучению народов своей страны и зарубежных стран. С ростом этнографических знаний оттачивалась методика полевых исследований, которая закреплялась многолетней практикой. И естественно, я не берусь рассказать в журнальном очерке полностью о работе этнографов. Я хочу сказать о том основном, что никогда и нигде не исчезает из этой работы, где бы ни находился исследователь: в поле, за письменным столом. О цели и смысле профессии.
Этнографическая работа в поле окружает особой романтикой профессию этнографа. Но прежде чем избрать ее, задай себе вопрос: способен ли ты быть полезен людям, способен ли ты уважать и ценить привычки, дела других, поначалу, может быть, и не очень понятных тебе людей? Профессия этнографа требует самопожертвования, доброжелательства, высокого гуманизма и ответственности за собранные материалы и выводы, которые должны служить людям во имя дружбы и братства народов.
Я вспоминаю один, казалось бы малозначительный, случай, который чуть было не стоил нам полевого сезона. Группа кетов, которую мы изучали, жила на одном из притоков Енисея. Нас приютила у себя чрезвычайно приветливая, добрая украинская семья, живущая на правом берегу. Семья была небольшая — родители шестидесяти лет и двое взрослых сыновей. Родители были пенсионеры, сыновья работали охотниками и рыболовами в кетском колхозе, что располагался на левом берегу Енисея. Один из сыновей и возил нас на лодке по стойбищам. Семья жила в рубленом доме, где в горнице были постелены половики, а на сундуках — белоснежные с вышивкой дорожки. Некрашеный пол всегда блистал чистотой, хотя на улице было слякотно и глина приставала комьями к подошвам сапог. Все было хорошо и спокойно в наших взаимоотношениях. Мы ожидали приезда археолога — надо было копать кетские могильники. Археолог — очень молодой парень — приехал днем. Радушная хозяйка пригласила его в дом выпить молока. И археолог вошел в горницу прямо в грязных сапожищах, оставляя на половике комья глины, уселся на белоснежную дорожку, покрывающую сундук. Хозяйка все же спокойно дала ему стакан и пошла за кринкой. Она была слишком деликатна, чтобы сделать гостю хотя бы замечание. А парень поднял стакан на свет: на нем остались разводы от воды, насыщенной известняком.
— Стакан-то грязноват, — невозмутимо заявил он, затем достал платок и стал вытирать его.
Хозяйка несла кринку, но руки ее дрожали, а глаза были полны слез. Только через три дня удалось упросить наших друзей простить эту обиду, о которой уже говорило все село как о событии неслыханном.
...Этнографическая работа в поле начинается задолго до дня отъезда, за письменным столом. Нельзя отправляться за тридевять земель, не узнав, что сделано до тебя, какие проблемы известны больше, какие меньше. Жизнь так быстра, ее темп столь существенно отражается на переменах в традиционном хозяйстве и культуре, что явление, бытовавшее в прошлом, можно уже не встретить сегодня и сделать ошибочный вывод.
Это очень важное требование для этнографа, отправляющегося в путь, — оставить дома представление, что наука начинается с него самого, что до него никто ничего толком не сделал. Зараженный подобной «звездной болезнью» исследователь может пренебрежительно отнестись к трудам предшественников и неожиданно повторить, а не дополнить их материал. В багаже этнографа всегда должны быть выписки из других работ, словарь (требование знания языка изучаемого народа — важное условие, однако как трудно в наш век быть полиглотом!) и много чистых блокнотов. Даже если этнограф поехал только за сбором материала, например, о семейно-брачных отношениях, он не имеет права не записать и того, что увидел в хозяйственной деятельности народа, те эпические сказания, которые услышал в минуты отдыха или торжественных церемоний. Может ведь случиться и так, что эта поездка на долгие годы окажется последней, и, когда приедут другие, они уже не смогут всего этого увидеть или услышать.
И здесь нельзя не сказать об обязательном для этнографа качестве — умении вести беседу. Мало знать, о чем нужно спросить или как спросить, — надо быть уверенным, что получаешь наиболее точный ответ, точную информацию. Так может случиться, если правильно сделан выбор информатора. В любой среде есть многоуважаемые и малоуважаемые люди — те, кто пользуется авторитетом за ум и знания, и просто болтуны, пустобрехи. Вступать в контакт с первыми — добиться успеха, со вторыми — провалить дело. Кстати, чаще всего первых труднее разговорить. Но ведь известно, что легкий путь не самый верный путь.
...Озеро Мундуйка — большое заполярное озеро в Сибири. В длину оно больше 50, в ширину 30 километров. Летом на озере промышляют рыбаки Курейского кетского колхоза, но зимой и ранней весной здесь стоят всего два жилища — на противоположных берегах. Бревенчатые избушки с плоской крышей, без сеней, с одной комнатой и железной печкой посредине. В одной живет восьмидесятилетний кет Федор Агафонович Серков с женой, сыном и племянницей, в другой, на дальнем берегу, шестидесятилетний кет Николай Михайлович Ламбин с женой. Мы, два этнографа, поселились в избушке у Ламбина. Это была наша вторая экспедиция на Мундуйку. В прошлом году мы познакомились и с Серковым, и с Ламбиным. Тогда, летом, мы пробыли у курейских кетов больше трех месяцев. Вместе с ними рыбачили, многое узнали, но не сумели записать неповторимые легенды и сказки этого почти загадочного народа, которые, как нам сказали, в неисчислимом количестве знал Федор Агафонович Серков.
Федор Агафонович, крепкий и мудрый старик с густыми, чуть подернутыми сединой волосами, пользовался непререкаемым авторитетом среди курейских кетов как самый старый и опытный рыбак-охотник, заслуженный колхозник и как человек, наделенный, по представлениям его сородичей, способностью привлекать добычу для охотника и врачевания. Но уговорить его исполнить хотя бы одну песню или рассказать сказку было невозможно. Причину такой, в общем-то необычной, скрытности мы узнали в самом конце экспедиции: старик прогневался, когда один турист попытался купить его песни за деньги или охотничьи товары. Этот случай заставил Серкова быть настороже и с нами.
И вот через несколько месяцев, в марте, когда еще вовсю царствует зима, мы вновь прибыли на Мундуйку. Озеро было сковано льдом. От поселка нас на оленях доставили к Ламбину, с которым мы хорошо поработали в прошлый сезон и у которого собирались записать тексты для исследования кетского языка.
По дороге в избушку Ламбина мы заехали и к Федору Агафоновичу. Нас приняли очень радушно, тем более что мы выполнили просьбу хозяйки и привезли бисер, а также фотографии, отснятые в прошлый приезд. Нас напоили чаем, и мы поехали через озеро.
У Ламбина мы прожили больше месяца. Из запаса магнитофонных кассет осталось всего две, когда ранним утром (правда, уже наступал полярный день и разобрать, когда раннее утро или поздняя ночь, было трудно) я проснулся от четкого скрипа оленьих санок. Накинув полушубок, выглянул наружу. К избушке приближались две оленьи упряжки. Вскоре вошел сын Федора Агафоновича и сообщил, что отец ждет нас в гости.
— Отец сказал, чтобы ты машинку взял тоже, — сказал младший Серков, показывая на магнитофон.
В избушке Федора Агафоновича, куда мы прибыли только к полудню, оказалось почти все взрослое население поселка, принадлежащее, как мы уже знали, к одной родовой группе с хозяином. Огромная кастрюля стояла на печке. В ней варилось мясо лося. Кипел чайник. Хозяин сердечно приветствовал нас и усадил на шкуру рядом с собой.
— Ну что, парень, настраивай свою машинку, а я петь буду. Через два дня начнется перелет птиц с юга на север. Я петь буду, чтобы они сели и на нашем озере. Весна идет. Голодное это время. Реки и озера подо льдом. Рыбы нет. В тайгу не уйдешь — наст не держит. А оленей у нас мало, их забивать грешно. Одна надежда на перелетную птицу, пока рыбы нет...
Собравшиеся отведали мяса, выпили густого черного чая и расселись вдоль всей стены — получился своеобразный круг, в центре которого была печка, хозяин и я с магнитофоном.
Медленно прекращались разговоры, и, когда наступила тишина, старик посмотрел на меня и кивнул головой. Я включил магнитофон.
Федор Агафонович запел. Мне никогда не передать волнения, охватившего нас, приезжих, впервые слышавших песни поистине седой древности. Среди еще заснеженной тайги, на берегу заполярного озера, за тысячи километров от городов и привычного быта нам довелось услышать песню, напоминающую своей мелодией гимны древних инков. Голос Федора Агафоновича то взлетал вверх, то шелестел по земле, то становился звонким, то глухим. Так продолжалось много часов. Давно кончились пленки, а старик пел самозабвенно, обращаясь к небу, звездам, солнцу и спешащим на север птицам. Нам был сделан редкий подарок — нас пригласили быть соучастниками церемонии, открывающей весеннюю охоту.
Даже сейчас, когда я слушаю эти записи в Ленинграде, голос мудрого старца вновь вызывает странное ощущение какого-то вневременного события, отдаленного от реальности на века в прошлое...
Наблюдательность — одна из естественных человеческих черт, но для этнографа она должна быть просто профессиональной обязанностью. Разве можно при похоронах бегать с фотоаппаратом или обращаться с расспросами, держа наготове блокнот, к родственникам умершего. Надо выработать такую наблюдательность, чтобы можно было с фотографической точностью запоминать ход той или иной церемонии, отмечать непонятное. Только профессионально наблюдательный человек способен подметить незаметные постороннему глазу факты, которые могут лечь в основу научного исследования, открытия.
Однажды мой друг, кочевавший с селькупской семьей, среди ночи проснулся от истошного, похожего на хохот крика какой-то таежной птицы. Он выглянул из-за полога и увидел, что хозяйка чума стала торопливо подкидывать хворост в затухавший костер. Когда пламя разгорелось, хозяйка спокойно легла на свое место. Прошло несколько дней, но друг не забыл ночного костра и как бы между прочим спросил: зачем надо разжигать огонь, когда хохочет птица?
— Это смеется дух смерти, но он боится огня и уходит от чума, — спокойно, буднично ответила хозяйка.
Мой друг был наблюдательным и, запомнив сказанное, собрал интересный материал об отношении людей к огню — охранителю и сородичу. Он написал интересное исследование о магическом значении огня, который представлялся нашим предкам живым существом.
В этнографической экспедиции нет ни свободных от работы часов, ни выходных дней. Ибо экспедиционная жизнь, помимо каждочасной, плановой, лабораторной работы, еще и непрестанное ожидание таких мгновений, которые становятся «экспедиционным пиком».
Мгновение услышанной легенды и неожиданного ответа через много дней позволило однажды нашей экспедиции сделать маленькое, но очень важное для истории кетов открытие.
В сибирском шаманстве был очень широко распространен культ почитания различных птиц-покровителей. У одного народа такими птицами были журавль и гусь, у другого — гагара, у третьего — лебедь, у четвертого — орел или ястреб. Шаманы принадлежали к тому же роду, к которому относились их сородичи. Может быть, в шаманских птицах-покровителях отразились самые ранние представления человека о его связи с живой и мертвой природой. Именно в природе человек искал своих предков или, как говорили индейцы Северной Америки, своего тотема. Тотемами у индейцев Северной Америки были бобры и волки, вороны и касатки, у жителей монгольских степей — конь и беркут, у притибетских народов — тигр, як и каштан. У енисейских кетов — лебедь и гагара. Лебедь и гагара — главные шаманские птицы кетов. И по сей день те, чей род в прошлом был «порожден» лебедем, не будут есть лебединое мясо, как бы ни было голодно. Не будут бить и есть га-тару те, чьи предки вели свой род от этих птиц.
Именно с шаманской птицей гагарой и была связана случайно услышанная нами легенда.
...Очень давно, когда только земля народилась и появились люди, много кетов жило на обширном просторе. Там много было рыбы в озерах и реках, много проходило дикого оленя по весне и осени, много росло берез, кора которых шла на изготовление тисок — покрышек для чума, и много гладкоствольных осин, из которых долбили лодки. Люди из поколения в поколение жили на тех местах. Им было хорошо. Но наступил год, когда пропала рыба. Пришел год, когда погибли березы. Однажды высохла и сгорела осина. Дикий олень в страхе переменил тропу. И тогда пошли обессилевшие от голода люди к великому шаману Доху и стали просить его спасти народ. Ничего не ответил шаман. И трижды приходили к нему люди и просили спасти живых. Разжег костер шаман. Нагрел свой бубен, вскочил на него и унесся к небу. Вернулся с неба Дох и так сказал кетам:
— С утра я поведу вас на новые земли, но пусть никто не посмеет взять с собой что-нибудь старое из одежды или утвари.
Так и поступили люди. Только жена самого Доха спрятала в свои нарты старую деревянную колыбель, в которой когда-то спал ее первенец.
Все оставшиеся в живых собрались вместе. Мужчины и женщины в одежде из новых шкур, с новыми туесками из бересты, с новыми нартами. Появился Дох с женой и семилетним сыном. Ударил великий шаман в бубен, запел. Опустилось с неба большое облако, и все взошли на него. С облаком люди поднялись на первое небо, увидели землю, где росли маленькие березки, и не захотели остаться там жить. Поднимались на второе, третье, четвертое небо. Видели много разных земель, где березы были выше, чем на первом, где в реках появилась рыба, а меж деревьев лежала оленья тропа. Кто-то оставался жить на тех землях, но многие просили Доха поднять их выше. Они надеялись, что великий шаман приведет на самую прекрасную землю, где всего много. Поднялись люди на пятое небо, где была пятая земля с березами и осинами, с рыбой в озерах. Но какими-то тонкими были деревья, и захотел сам Дох поднять людей выше. Вдруг появился гром. Он испустил огонь, загорелись деревья, и выхватил тогда копье Дох, и успел поразить гром, но древко копья сломалось. Разгневался Дох и крикнул: «Кто старое прячет, люди?»
Но никто из людей, кроме жены Доха, ничего старого не прятал, а жена испугалась сказать правду. И Дох поднялся на шестое небо, с ним ушло много народу, хотя кто-то остался и на пятой земле. На шестом небе была шестая земля с огромной рекой и маленькими реками, впадающими в нее. Здесь было уже хорошо, и люди захотели остаться здесь. Они стали ставить чумы, но вдруг появился опять гром. Он был больше прежнего. И опять в огне сразился с ним Дох и победил его, но сломал древко второго копья. С гневом Дох покинул людей, и только с женой и сыном умчался на седьмое небо, на седьмую землю. Великий шаман думал, что люди прячут старое и обманывают его, но обманывала его жена.
На седьмом небе была седьмая земля, где всего было вдоволь, только деревья стояли железные. Но взмахнул посохом Дох, и стали деревья наполовину железные, наполовину обычными. И хотел было позвать людей Дох, но появился самый огромный гром. Загорелись деревья. Поднял последнее копье Дох и пошел на гром. Испугалась жена, хотела было выкинуть колыбель, но было поздно — сломалось копье, и огонь сжег жену и нарты. Он не мог уничтожить Доха, который не знал смерти, но мог убить его сына. Дох превратил сына в гагару, одел гагарой, рассек небо и бросил в дыру, наказав ему опуститься на лбу — сосновом бору у реки, что течет в огромную реку, и остаться с людьми.
Падает сын Доха, видит сосновый лоб и опускается около него на реку. Бегут люди, поднимают стрелы, что-то говорят, очень похожи их слова на кетские, но непонятные, кричит сын Доха, что он не гагара, а человек. Но те люди его не понимают и пускают стрелы. Люди убили сына Доха, ставшего гагарой, и съели. Все те, кто ел, тотчас умерли. И не стало тех людей, которые говорили почти так же, как говорят кеты, но не совсем так. Да и название тех людей было иное — юги.
— И нет теперь такого народа, а мы не едим гагару, — закончил повествование о Дохе и его сыне рассказчик. Так у случайного ночного костра мы услышали название древнего народа — юги, который, как предполагали некоторые исследователи, действительно существовал и был родствен кетам. Тщательно записав эту легенду, мы наутро тронулись в дальнейший путь.
Через несколько месяцев мы прибыли в поселок Ворогово, что стоит на левом берегу Енисея, чуть ниже правобережного станка Атаманово. (Сколь примечательны эти названия! Они сохраняют память о тех давно прошедших днях, когда с высокого берега у Атаманова ушкуйники по сигналу дозорных устремлялись на купеческие караваны. Жили же ушкуйники в селе Ворогове. От тех, видно, дней осталась своеобразная планировка дворов русских старожилов, напоминающая маленькую крепость с глухими и толстыми воротами и стенами.)
Нас в Ворогово привело сообщение о существовании особой группы местного населения, где очень распространена фамилия Латиковы. Мы были уверены, что эта группа как-то связана своим происхождением с кетами. Наши предположения могли не оправдаться, если бы мы ограничились лишь материальной культурой Латиковых, уже давно не отличающейся от сибирско-русской. Но мы пошли дальше — мы разыскали и разговорили самых старых Латиковых и услышали... вариант той же легенды о сыне Доха. Вплоть до заключительной части обе легенды совпадали. Но в конце Латиковы рассказывали ее так, что получалось, будто сына Доха, превращенного в гагару, убили именно их предки. Но ведь по первому варианту сына Доха убили легендарные вымершие юги? Так, может быть, клан Латиковых — это далекие потомки югов, которых наука считала исчезнувшими? И вот уже буквально в конце беседы старый Матвей Латиков сказал:
— Наши отцы и деды говорили, что до прихода русских они уже жили в этих местах по речке Сым и их называли югами.
Так просто на первый взгляд и буднично началось сенсационное открытие, казалось, уже исчезнувшего народа. Жаль, что мы приехали слишком поздно — мы опоздали почти на два столетия. Процессы естественной ассимиляции с окружающими народами зашли у потомков югов столь далеко, что нам удалось собрать всего лишь несколько десятков югских слов. Но мы не теряем надежды восстановить по еле заметным особенностям югской культуры в быту Латиковых и их сородичей в Ворогове какие-то вешки на пройденном кетско-югском пути. Не удастся нам, удастся другим...
Конечно, метод «непосредственного наблюдения» — чудесный, проверенный годами принцип работы этнографа. Однако как применить его, когда речь идет о народе, давно сошедшем с исторической сцены? Как побороть время и стать соучастником событий, развертывавшихся на обширных пространствах Европы и Азии, Америки и Африки два, три, десять столетий назад?
Как восстановить пройденные этапы этнической истории и ответить на самый жгучий вопрос: кто наши предки? Ведь первейшая обязанность этнографа — разгадать, а не домыслить, что было, а чего не было. Здесь, пожалуй, трудностей больше, чем при живом общении с людьми, чью культуру надо познать и понять. Здесь объективность, добросовестность и компетентность должны быть вне сомнений и способны выдержать строгий суд истории.
И поэтому настоящий этнограф обязан уметь путешествовать во имя науки не только по реальной земле, но и во времени. Не только уметь разговаривать с живыми людьми, но и с музейными экспонатами и письменными свидетельствами.
Время — это тоже «поле» этнографа, где музейные экспонаты и письменные сообщения являют собой как бы остановившиеся мгновения. «Оживить» эти мгновения и беспристрастно изучить их движения в «поле времени» — вот в чем первая и основная задача исторической этнографии.
Благодарна работа этнографа, приближающего людей к пониманию друг друга, чтобы предстоящие встречи дарили благородную и добрую радость узнавания. Весной ли, осенью, зимой или летом — в любое время года мои товарищи упаковывают походное снаряжение и отправляются в путь. Для этнографа воистину жизнь — это дорога.
Может быть, иногда им, уставшим от холода или едкого дымокура, чуть-чуть обидно, что они не у Черного моря. Однако, где бы ни были этнографы 17 июля, в день рождения своего замечательного предка, великого путешественника и гуманиста Н. Н. Миклухо-Маклая, — в степи, пустыне, тайге или на широких речных просторах России, — они отмечают свой день. День этнографа. По традиции в этот день у дальних костров память восстанавливает прожитое и пройденное, все то, что еще надо рассказать людям о них самих...
Фото В. Орлова
