Приземистые крестьянские дворы под темно-красными крышами, благодушные коровы. Одинокая ветряная мельница — она уже не машет крыльями, давно покинула ее и прекрасная мельничиха, чьи приключения некогда щедро одаривали сюжетами водевили и оперетты. Мельница пуста, безгласна и неподвижна — гостья из прошлого, которую потеснили более дешевые и более мощные электрические двигатели. И все же она упорно не покидает вершину своего плоского холма, по-прежнему несгибаемая под напором перемен, стоит на семи ветрах...
Мельницы, да белые чепцы на головах хозяек в глухих деревушках, да деревянные башмаки, а чаще похожие на них, но новейшей модели — кломпсы, отбивающие чечетку по плитам тротуаров, да красные круги сыров в витринах и молчаливые каналы, в которые смотрятся черепичные крыши. Вот, пожалуй, и все приметы буколической Голландии, все, чем сегодняшняя Голландия напоминает хрестоматийную.
Сыры, изготовляемые обладателем фарфоровой трубки, давно капитулировали перед продукцией могучего концерна «Униливер». Этот вездесущий продавец провианта не раз попадался на нечистоплотности — не только финансовой, а. и вполне вульгарной, смертельно поражавшей загадочными вирусами доверчивых потребителей.
Недавно над нидерландскими грахтами-каналами пронесся сверхзвуковой гром политического скандала, унесший в своих завихрениях престиж одного из членов королевской семьи. «Локхид» — название этого тайфуна, который зародился не в коварных океанских просторах, а в шефских кабинетах американской самолетостроительной фирмы, вознамерившейся переплюнуть конкурентов в гонке воздушных вооружений. Некоторые голландцы, сбитые с толку своей прессой, увидели в зловещей туче «Локхида» симптом некоего стихийного бедствия, свирепого, дикого и, увы, неуправляемого урагана. То, что делает «Локхид», не просто управляемо, а заранее и в мельчайших деталях — включая риск политического скандала — просчитано на компьютерах. Когда доход от сделки исчисляется миллиардами, на взятки ассигнуются миллионы. И вот уже некий принц в западноевропейской стране расстается с тремя сотнями доходных постов; при этом, правда, это не лишает его обильных заокеанских подношений, дремлющих на счетах швейцарских банков. Буря прогрохотала, ее жертвы из числа высокопоставленных особ вполне успешно зализывают раны, а «Локхид» по-прежнему торгует истребителями-бомбардировщиками, опустошая карманы налогоплательщиков.
...Справа от автострады остается Лейден — город, давший название одному из приборов электротехники тех дней, когда пребывала она еще в голубом младенчестве, — «лейденской банке». Память листает историю, и на его улицах в джинсово-велосипедной толпе мерещатся малиновые береты схоластов, суровых блюстителей средневековой учености, черные, изъеденные кислотами бархатные блузы алхимиков, прожигавших в поисках философского камня порой не только бархат, но и жизнь.
Недалеко от съезда на тихую, блеклую, немного провинциальную — особенно в сравнении с грохочущим Амстердамом — Гаагу находится Дельфт. В зеркальной глади его грахтов отражаются кирпичные стены, ставшие темно-пунцовыми от времени, ступенчатые крыши, шпили церквей, горбатые мостики, по которым когда-то степенно брели мастеровые и купцы в широкополых шляпах, а теперь деловито проносятся мамаши на велосипедах, упаковав в корзинку ребенка и кулек с продуктами. Тесно стоящие дома с высокими черепичными крышами, с белой каймой окон и дверей словно спрессованы в тонкие сандвичи: уже несколько столетии назад, когда они строились, земля здесь была дорога, и с тех пор становится все дороже. Это земля, которая отвоевана в извечной схватке с Северным морем.
Дельфт выглядит почти так, как себе представляешь голландский город. Или лучше сказать: он выглядит так, как и должен выглядеть город, в котором творил Ян Вермеер Дельфтский. Триста лет прошло с тех пор, как в верхнем этаже харчевни, выходившей окнами на рыночную площадь, набрасывал краски на холст художник, который считается третьим — после Рембрандта и Франца Хальса — в созвездии фламандских гигантов. Омытая дождем современность с ее блестящим асфальтом, бензоколонками и неоновой косметикой здесь, всего лишь в нескольких километрах от автострады, отступает перед семнадцатым столетием. Тем, кто торопится, в Дельфте делать нечего — этому городу нужен другой ритм. Ведь он остается не только единственным в своем роде памятником прошлого, но и самым голландским из голландских городов. Старая церковь, Новая церковь, Принцево подворье, замшелые городские стены и, конечно же, грахты, одетые в камень, дышат давно прошедшей эпохой.
Средние века, да и столетия, последовавшие за ними, далеко не всегда были милостивы к Дельфту. Дворцовые интриги, коварные убийства и купеческие аферы украшают, увы, его летопись куда более щедро, чем информация о деяниях творцов или ремесленников. Когда-то в городе находилась резиденция Оранской династии. Но однажды ее могущественного представителя, принца Вильгельма Молчаливого, подстерегли на лестнице Принцева подворья враги. Потомки Оранского «обиделись».на Дельфт и покинули город. А приезжему и сейчас покажут дырочки в стене подворья, оставленные роковыми пулями. Обведенные черными рамками, дырочки подновляются, чтобы не исчезли во времени улики давней драмы.
Мнения насчет того, проиграл ли город от этой драмы или нет, расходятся. Судите сами — если бы принц остался жив, если бы убийцы не «испортили настроения» его потомкам, Дельфт вполне мог стать голландской столицей. И тогда, наверное, город не застыл бы в семнадцатом веке. И вряд ли ступенчатые крыши столь спокойно, в вечном удивлении гляделись в зеркало грахтов. Сегодня Принцево подворье — музей, собравший свидетельства 80-летней освободительной борьбы Нидерландов против испанского владычества. В стенах Принцева подворья каждый год проводятся выставки картин старых фламандцев.
Конечно, мысль о том, что индустриализация, быстрое наступление современной архитектуры «испортили» бы Дельфт, достаточно одностороння. Любуясь стариной, стоит представить, как неудобно обитать в промозглых стенах, в клетушках под скошенными потолками. Или жить в домах с маленькими, крутыми, разваливающимися от ветхости лестницами, даже без проточной холодной воды в этом городе на воде...
И все же было бы обидно, если бы под натиском «Униливера» или другого всемогущего концерна исчез удивительный этот город, знакомый многим людям во многих странах по репродукциям полотен Яна Вермеера. Просто сказать, что Дельфт демонстрирует голландское прошлое, — сказать не все. Дельфт сохранил для современника образы далекого от нас времени, вдохновлявшие живописцев большой школы. Наверное, так же, как Суздаль и Владимир, волжское раздолье и зубчатые стены русских кремлей оказывали могучее воздействие на художественную мысль в нашей стране.
...Грахты в Дельфте, которые кажутся столь задумчивыми, на самом деле были проложены из острой экономической необходимости. В них угадывается суровая строгость рачительных хозяев. Но в том-то и секрет: целесообразное почти всегда красиво,
И сегодня путник готов часами наблюдать, как расплываются в легких волнах силуэты домов, как прихотливо меняют они свои очертания, становясь как бы нематериальными и в то же время «картинными», готовыми перейти на холст или лист бумаги… А может быть, схожими были и ощущения Яна Вермеера?
Где же он жил в Дельфте? Где создавал свои удивительно спокойные, гармоничные, «тихие» картины? А жил Вермеер в центре Дельфта, на площади Старого рынка, в самой гуще и сейчас шумного торжища. Здесь можно отыскать табличку, на которой написано: «Тут стоял дом Мехелен, где в октябре 1632 года родился художник Ян Вермеер».
Отец его был трактирщиком, а «дом Мехелен» — харчевней, которую охотно посещали и покупатели, и ремесленники, и торговцы сырами, малосольной — «зеленой» — селедкой, деревянными кломпсами и сине-белой дельфтской посудой... Вермеер стоял у холста с палитрой в руке, а снизу, из харчевни, доносились громкий смех и стук цинковых кружек по некрашеным столам. После базарного дня (сейчас это пятница) наступало затишье «мертвого сезона», гостей становилось меньше, и хозяин харчевни торговал картинами и шелковыми тканями. Вермееру было двадцать, когда он женился на девушке из деревни Схиплейден — ее звали Катерина Больнес. Она родила Яну одиннадцать детей. Представьте себе: одиннадцать детей в жилище над шумной харчевней да сверх того вечное безденежье.
В очень немногих сохранившихся документах, повествующих о жизни живописца, рассказывается, что Вермеер часто отдавал свои картины в залог старьевщику или булочнику, чтобы получить хоть какие-то средства к существованию. Когда же к нему приходил покупатель, в мастерской художника порой ни одной картины не оказывалось. Однажды некто Бальтазар де Монкони, француз, любитель искусства, путешествуя по Голландии, забрел в Дельфт я, наслышавшись о Вермеере, заглянул в мастерскую художника. Картин там не оказалось, смотреть и покупать было нечего. Деловой француз записал в своем дневнике: «В Дельфте я видел живописца Вермеера, у которого не было ни одной своей работы; зато одну из них мне показали у местного булочника, заплатившего за нее 600 ливров, хотя она изображала лишь одну фигуру, ценою, на мой взгляд, не более, чем в шесть пистолей».
В доме Мехелен созданы были, пожалуй, самые «тихие» полотна, которые когда-либо писались в Дельфте, да и во всей Фландрии. Полотна, которые изображают самые обыденные вещи: комнату с одной, редко с двумя фигурами. Женщина, ожидающая ребенка, стоит около стола, держа в руках письмо, — жена Вермеера позировала ему для картины «Читающая письмо». Молчаливая картина, но с какой простотой и убедительностью поведано художником о великом кануне рождения новой жизни... Чем больше шума на первом этаже, в харчевне, тем спокойнее его картины.
Ян Вермеер не был свидетелем или участником громких событий. Из Дельфта он почти не выезжал. Писал медленно, трудно. Вступил в гильдию Святого Луки, объединявшую художников. По-видимому, он пользовался уважением коллег, потому что дважды — в 1663 и 1670 годах — они избирали его деканом гильдии. Из окна мастерской виднелась Новая церковь. На кладбище возле нее, как гласит запись в приходской книге, похоронили художника 15 декабря 1675 года. Ему было немногим более сорока лет. Его близким не хватило денег на каменную плиту. Могила великого живописца осталась неизвестной потомству.
Две его картины рассказывают о городе, в котором он родился. Это прежде всего знаменитый «Вид Дельфта». Большая часть неба затянута тяжелыми облаками. Со стороны зрителя — берег грахта с желтым песком. Кумушки судачат спозаранку: часы на башне показывают десять минут восьмого. Баржа, у которой стоят купцы в плащах и черных широкополых шляпах: вот-вот они дадут знак шкиперу, и судно неспешно отвалит от причала. В водах канала играют тени города. Ворота в городской стене, шпили, печные трубы, колокольни двух церквей — Старой и Новой, а за ними — разгорающийся день. Солнечные лучи, кое-где пробив тучи, уже жгут черепичные крыши — они кажутся оранжевыми рядом с черно-красным кирпичом городских ворот.
Ян Вермеер работал над этим полотном многие месяцы. Он был удивительно точен, и потому и сейчас легко «входишь» в его Дельфт воскресного утра 1661 года...
Триста с лишним лет спустя входишь в сырое утро на берегу, с перезвоном церковных колоколов, с запахом рыбы и воды, под ясный и острый свет...
Вермеера называли волшебником света: почти на всех полотнах-портретах есть окно, из которого льется этот свет. И ответом ему внутренний свет на лицах.
Вот «Девушка с кувшином молока» — служанка или крестьянка семнадцатого века. Тонкой струйкой льется молоко в глиняную кастрюлю. В корзине — хлеб, такой свежий, с хрустящей корочкой... И снова, казалось, ничего не происходит в этом «кадре» из далекой жизни. А за окном угадываются улица, разгулявшийся день...
За несколько месяцев до смерти Ян Вермеер взял в долг тысячу гульденов. Наверное, он позаимствовал их у старьевщика. Во всяком случае, известно, что семья художника еще долго оставалась должна этому человеку около 600 гульденов. Великий художник ушел из мира, а современники вспоминали не образы, созданные им, а лишь то, что он так и не смог свести концы с концами... И картины его вскоре были почти забыты — забыты на два века.
Лишь в XIX столетии Вермеер узнал второе рождение.
Случилось это так: французский критик Торе однажды увидел в гаагском музее Маурицхейс картину, о которой он написал в «Газетт де бо арт»: «В Маурицхейсе всех посетителей берет в плен прекрасный и своеобразный ландшафт, запоминающийся и художнику, и знатоку картин. Это вид города, набережной со старинными воротами, зданиями, у коих разная архитектура. Стены садов, деревья. Дальше спереди — канал, кусочек берега и несколько фигур... Поскольку я не знал, кому я должен приписать эту картину, я сверился с каталогом: «Вид Дельфта со стороны канала написан Жаном ван дер Меером ван Дельфтским». Стой, сказал я себе, вот один из тех, кого мы: во Франции не знаем и кто заслужил, чтобы его узнали».
«Улица в Дельфте» — еще одно «путеводное» полотно Вермеера; на картине богадельня — старый дом, женские фигуры в ясном свете. Показалось, что я узнал этот дом — приземистое здание из красного кирпича с белыми прямоугольниками окон и дверей, удивительно знакомое по этой картине. А ведь еще при жизни Вермеера богадельню снесли, чтобы построить зал для. гильдии Святого Луки. Но такова сила искусства — частное возвращается в жизнь, становится типическим, из детали вырастает явление.
Я покидаю Дельфт в вечерние часы. Конечно, по сравнению с эпохой Вермеера здесь многое изменилось. И все-таки хотя и не реалии, а скорее атмосфера города переносит нас во времена, когда жил художник, с теплым чувством узнавания, приобщения обнаруживаешь в сумрачном винном погребе «реквизит», знакомый по полотнам Вермеера, — медные котлы, светильники, ковры, скамейку под окном.
За рыночной площадью до сих пор находится лавка булочника. Та самая, в которой Вермеер закладывал свои картины. И те же грахты, водные его улицы, по которым тихо плывет Дельфт, окунаясь под порывами холодного ветра в их зеленоватые волны.
Николай Полянов
