Ваш браузер устарел, поэтому сайт может отображаться некорректно. Обновите ваш браузер для повышения уровня безопасности, скорости и комфорта использования этого сайта.
Обновить браузер

«Это еще не настоящий мед…»

16 сентября 2007Обсудить
«Это еще не настоящий мед…»

Несколько лет назад мне довелось встретиться с представителем древней и, как казалось тогда, редкой профессии. Энергичный, подвижный Борис Богдасаров совсем не походил на традиционных неторопливых и мудрых дедов, какими я представлял себе пасечников.

Руководил он тогда крупнейшей в Туркмении и одной из самых больших пчелоферм в Союзе. В его рассказах пасека представлялась полем сражения, где новые методы хозяйствования давали бой прошлым.

— Старик в широкополой соломенной шляпе, удалившийся от суеты людской, — говорил Богдасаров, — это по книжкам, это из Гоголя... Сейчас я не всякого молодого возьму: вялый-квелый на пчельнике не справится! У меня, например, все пасеки кочуют. А это значит — ночью, пока пчелы спят, все сто двадцать семей на машину погрузи, километров за двести перебрось, на новом месте до восхода солнца аккуратненько расставь. Контрольный улей — на весы, и глаз с него не спускай: не подвел ли «информатор», совпадает ли его сбор с твоим? А медогонка, обеспечение пчел водой, наконец, палатка, продукты... Пока все развернешь, глядь — снова на колеса...

Дело у Богдасарова было поставлено блестяще. В разных районах республики среди пчеловодов-любителей он набирал «информаторов»: эти люди регулярно сообщали на ферму сведения о медосборе в их краях. Как полководец перебрасывает войска на лучшие позиции, так он перекидывал свои пасеки из районов, где цветение медоносов кончалось, в те, где оно набирало силу.

Борис Богдасаров «заразил» меня своим увлечением. С тех пор я невольно стал коллекционировать любые упоминания о меде. Так, недавно перелистывая «Отцы и дети», я обратил внимание на некую безымянную тетушку, которая в целях экономии пьет чай только... с медом. Объяснялось это, конечно, не столько дешевизной меда, сколько дороговизной фабричного продукта — сахара.

Издавна Русь славилась медом. В финале каждой былины появлялась «чаша меда пенного». Медом смерды платили подати, а князья — дань татарским ханам. Мед был популярным продуктом питания: как-никак единственный источник чистых углеводов — ведь сахара еще не было. Теперь для нас сахар — проза, а душистый натуральный мед на столе — праздник. И снова я вспоминаю встречи с Богдасаровым. Каким только медом он меня не потчевал! Был тут и цветочный, и хлопковый, и даже саксауловый... Помню благоговейное выражение лица хозяина, когда он подносил мне блюдечко черного, как деготь, горного меда, который, по его словам, раз в одиннадцать лет обладает особыми целебными свойствами, причем этот год как раз совпадает с годом активности Солнца. Мед был пряным, чуть с горчинкой, напоминающей вкус шоколада. И очень хорошо помню постоянную присказку хозяина:

— Это еще не настоящий мед...

Богдасаров сказал, что царь-мед — «липец» берут только в Башкирии. Тогда в моей записной книжке и появилась запись: «Попробовать настоящий башкирский липец!»

«Это еще не настоящий мед…»

Автор книги «Подарок молодым хозяйкам...» Елена Молоховец свидетельствует: мед «липец» стоил в 2,5 раза дороже «меда простаго, краснаго, из цветов гречихи» и всего в 2—3 раза дешевле другого традиционного русского деликатеса — черной икры. Вкус липеца знали немногие гурманы, хотя в 1900 году на Всемирной выставке в Париже он был отмечен золотой медалью и получил международное признание.

Сегодня Bashkirsky mied в голубых жестяных банках с изображением памятника Салавату Юлаеву — своеобразной эмблемой Советской Башкирии — известен в мире не меньше, чем башкирская нефть...

Чем же отличается этот мед от других сортов? Состав его, по существу, тот же, что у «простаго, краснаго». Но само название говорит о том, что мед собран с липы. А в Башкирии очень много прекрасных липовых лесов. Цветет липа в июле 10—15 дней — не случайно этот месяц в старину назывался «липецом». Прошлый год не был «медистым»: весна припозднилась, задерживалось и цветение липы. Обычно зацветает она к десятому июля, но прошло пятнадцатое, шестнадцатое, и лишь семнадцатого позвонил мой «информатор»:

— Расцвела! Даже в городе, на бульварах голова кругом!

На следующий день я был в Уфе, а еще через сутки запылил наш «газик» но дорогам Башкирии. Первое и самое яркое впечатление: пчеловодством здесь занимаются буквально все. Множество случайных попутчиков подвозили мы, и у каждого были пчелы! Порой совсем немного, по одному-два улья, не ради дохода, не ради меда, а, так сказать, по семейной традиции. Здесь держат пчел, как где-нибудь в русской деревне держат порой собаку, когда и охранять-то вроде не от кого.

И, вероятно, не случайно именно здесь родился единственный в истории человечества «Фенологический календарь пчеловода». Уникальный документ! На протяжении пятидесяти лет братья Юрьевы ежедневно записывали не только метеорологические данные, но и увязывали их с сезонными работами пасечника. Благодаря «Календарю» местные пчеловоды получили возможность предвидеть тысячи осложнений, предсказывать «урожайные» и «неурожайные» годы — и не интуитивно, а на основе полувековых наблюдений. Братья Юрьевы не прерывали наблюдений даже тогда, когда в их жизни наступали трудные времена. Когда, к примеру, в начале 900-х годов отправился в ссылку Аким Юрьев, активный деятель революционного движения, наблюдения вели метеоролог Александр и крестьянин Макарий, а в их отсутствие приезжал из города наборщик Сергей, профессиональный революционер, проводивший на пчельнике даже партийные сходки...

Признаться, меня немного смущал вопрос: «А нужен, ли практику этот «Календарь», рассчитанный только на уфимский климат?»

Ведь, как я знал от пчеловодов Туркмении, пасеки кочуют на большие расстояния. Каково же было мое удивление, когда на первой же пасеке в колхозе имени Багау Нуримановского района я увидел избу, срубленную капитально на долгие годы.

— От добра добра не ищут, — с мягкой улыбкой говорит хозяин Ахмед Гареев. — Куда нам бегать? Успеть бы здесь все собрать...

Он протягивает руку вперед, поводит ею вправо и не спеша оборачивается кругом. Вслед за ним и я делаю поворот на 360 градусов... Лес — не зеленый, а бледно-желтый от кипени липового цвета — окружает нас. С двух сторон липа поднимается на гору, нависает над нами в пять-шесть ярусов, мощные деревья наклонены в сторону ульев и, кажется, подставляют пчелам тяжелые от цветов ветви...

— Пчел смотреть будем, чай-мед пить будем — хорошо? Про цифры не надо — ладно? — Ахмед не очень хорошо владеет русским и недостаток слов пытается дополнить широкой улыбкой, вежливо склоненной толовой.

— Как это «мед пить»? Он у вас бродит, что ли? — спрашиваю. — И почему не надо о цифрах?

Из десяти колхозных пасек у Гареева лучшие показатели на пчелосемью. Чего он боится?

— Цифры хитрые. Сегодня погода есть, пчела работает — и ты первый человек. А завтра пчела скучает, сердится, не работает, только жалит... Цифры потом надо, когда все кончится. Курят по осени считают, да? — улыбается он. — А мед не бродит, градуса нет. Она градус не любит: если выпил, на пасеку лучше не заходи — заест!

Со стороны ульев доносится ровный рабочий гул — «она» работает, спешит — у летка каждого улья безостановочное движение. И никаких пробок или столкновений. Одна влетела, другая вылетела, влетела — вылетела, — и все в едином ритме, быстро, четко.

«Это еще не настоящий мед…»

В избе нас ждут помощники Гареева. Сегодня большой день — работает медогонка. В комнате, где она установлена, все липкое: стены, пол, кажется, даже потолок. И пчел здесь много. Одни завязли в медовых потеках, другие кружатся в воздухе. Но гул не тот, что на пасеке: взволнованный, нервный, быстро нарастающий и резко срывающийся на высокой, почти комариной ноте. Наверное, им непонятно, откуда такая уйма меда, что здесь с ним делают...

У башкир существует обычай: коль попал на откачку, выпей стакан меда. Гость в такую минуту — добрая примета, но только если он отведает угощения.

Его наливают прямо из краника медогонки, жидкий, почти бесцветный липовый мед. И горячий — в медогонке он нагревается. Через стекло стакана ощущаю тепло янтарной жидкости. Глоток. Другой... Перестаю ощущать пряность. Уже не чувствую «букета»... А хозяева стоят вокруг, прихлопывают в ладоши:

— Пей до дна!

Кажется, я уже липкий, как этот пол, эти стены... Отставляю пустой стакан. Сколько мечтал, и вот наконец...

— Настоящий липец? — спрашиваю.

— Нет, — улыбается хозяин. — Тут еще, кроме липы, донник, подсолнечник. Как ехал сюда, поля видел? А настоящий — у батыра Сафуана.

Сафуан Ильясов держится по-королевски. Величествен с коллегами, снисходителен к чужакам. К любому гостю обращается одинаково — «друг», и звучит это несколько покровительственно.

Двухкомнатный просторный домик сияет чистотой; медогонка и склад отнесены в сторону. В домике — стенды с экономическими показателями работы хозяина пасеки и его соперников по соцсоревнованию, телевизор («Это, друг, премия с ВДНХ»), коврики, половички.

— На этой пасеке мой дед работал, отец работал, я сорок лет работаю. Даже вот «водопровод» своими руками сделал...

Действительно, горный ручей запружен и отведен к домику.

— У Гареева был? Мед пил? Тогда я сотами угощу. Если не боишься, друг, айда вместе…

Стремительный, жилистый Сафуан Ильясов идет без маски по «проспектам и переулкам» своего огромного пчелиного городка.

Пока он перебирает рамки в поисках спелой, полностью запечатанной, помощник окуривает улей из дымаря.

— Пчела от дыма дуреет, как иной человек от славы или безделья, — мельком замечает хозяин.

Спрашиваю у него:

— Сколько меда за свою жизнь накачали вы, Сафуан Фатыхович?

Он опускает рамку, прищуривается. Две пчелы, взволнованные «разбоем», садятся на щеку. Ильясов смахивает их, серьезно отвечает:

— Москву можно было бы целый год кормить!

Уже за столом, нарезав ломтями мягкий домашний хлеб, он сноровисто извлекает соты из деревянной рамки, режет их на куски, удаляет проволочки, служащие опорой. Вдоль разрезов выступает золотистая жидкость.

— Угощайся, друг!

В воске вязнут зубы, но запах, букет меда непередаваемо хорош. И чем туже восковой комочек, тем острее вкус каждой капли. Воск мы складываем в чистую миску — здесь ничего не пропадает, его потом вытопят и сдадут, и к доходу от медовых рек прибавится толика от восковых берегов.

Хозяин неспешно ест мед и хлеб, пьет чай и при этом успевает прочесть целую лекцию.

— Были в Башкирии свои «медовые вожди» — Юрьевы. Так они только сотовый мед признавали. Две рамки в коробку сложат, жидким медом зальют; тот, конечно, засахарится, а в сотах — свежий. Даже за границу такие «консервы» вывозили!

Он жует воск, продолжает с паузами:

— Но по совести... друг... это... не настоящий... липец...

— ???

— У деда здесь колоды стояли. Без рамок в них пчелы соты строили. Это значит — никаких проволок. То был мед — с детства помню!

...Вот они, гигантские обрубки древней липы. Наверное, очень древней: ведь не за два или три десятилетия ствол ее стал толще бочки. А потом липу спилили. Разняли ствол на части, выдолбили сердцевину, подсадили рой.

— Дед мой получил их в наследство от своего деда. А тот, может, от своего, — говорит пасечник.

Три могучих обрубка в углу двора напоминают старые пни. Зато в четвертом шумит, звенит, жужжит беспокойная пчелиная семья. И язык не поворачивается назвать этот обитаемый сруб колодой; так скорее можно сказать о тех, мертвых. А хозяин тем временем жалуется, что вот, мол, вынужден он держать эту действующую — на потеху детишкам и для удовлетворения любопытства приезжих. А выгоды никакой: рамочные ульи дают меду больше, да что поделаешь, односельчане требуют сохранить для славы деревни...

Продолжая ворчать, он приподнимает должею — верхнюю крышку колоды, и на мгновение я вижу то, чего не увидишь в современном рамочном улье, — пчел за работой. Но только на мгновение: размеренный гул улья тотчас сменяется тревожным шумом, его обитатели бросают «мирный» труд и эскадрильями взлетают на защиту родного дома. Мы поспешно закрываем должею.

Резать свежие соты хозяин не собирается — недавно брал. Угощает старыми колодными, с которых натекло чистого, душистого, терпкого меда; он начинает загустевать в открытой посуде. Угощая, хозяин безнадежно машет рукой:

— Да разве это настоящий липец? В старину колодный мед хранили только в липовой посуде, чтоб с металлом или со стеклом не стакнулся. Последнее это дело — липец из таза...

— А у вас настоящей посуды нет?

— Ха! Ее ж делать надо. Чиляк для меда — это сколько времени уйдет! Да и мастеров теперь таких нет. Ведь из цельного ствола его выдолби, сбоку ушки для веревки пробей, да не сквозные, чтоб мед не вытекал и чтоб веревка липеца не коснулась. А стекло или веревка — из меда дух и скус вон, одна сладость лишняя останется.

— Как же получается: колоды — вот они, а чиляка нет?

— Был. Всего лет двадцать как продал.

— Кому?

— Да в заповедник. На деньги польстился, а сам без ладного меду остался. Эх, грехи!..

Воистину Башкирия — гигантский музей пчеловодства под открытым небом. Правда, музей этот без последнего «зала»: не увидеть здесь современного индустриального медосбора, кочующих пасек, крупных ферм. Специалисты говорили мне, что в этих краях ничего подобного и не нужно; в других районах пчелы вынуждены кочевать в поисках медоносов, а здесь липа сама «гоняется» за пчелой...

Знакомы ли вам древние слова «бортник», «борть»? В Словаре Даля сказано: «Бортник — пчеловод, хозяин или уходчик за бортями», а «Борть — дупляк, в котором водятся пчелы; нарочно долбленые, живые деревья, на корню». Рождение бортничества и использование пчел началось задолго до обработки земли, так что самая примитивная соха моложе «нарочно долбленого» дупляка. Но, несмотря на свое древнейшее происхождение, профессия бортника жива до сих пор. В документе со скучным названием «Ведомость на зарплату сотрудникам Прибельского филиала Башкирского заповедника» я увидел восемь фамилий, против которых в графе «Должность» черным по белому было написано — бортник.

Уже восемь человек обслуживают 141 борт на территории единственного в мире заповедника бортевого пчеловодства. Расположен он на реке Белой, и добраться до него нелегко. Дороги нет, да и вход-въезд посторонним запрещены. От районного центра — села Старосубхангулов — мы отправились туда на моторке.

Была уже ночь, когда лодка бесшумно уткнулась носом в прибрежный песок. Не успел я сделать и двух шагов, как в вязкой темноте раздался голос:

— Кто такие?

А через час мы сидели на бревне у костра, и директор Прибельского филиала заповедника Ильгам Игтисамов, разливая уху, жаловался на медведей, которые грабят здешние борти и ульи.

У Даля к слову «бортник» есть еще одно определение: «медведь, охочий до меду». Даже составитель словаря не мог обойти эту тему!

«Это еще не настоящий мед…»

В книге «Путешествие по разным провинциям Российского государства но повелению Санкт-Петербургской Императорской Академии Наук» профессора Петра Симона Палласа, изданной в XVIII веке, не одна страница отводится описанию различных способов спасения от медведей «меда и воска, чем Башкирцы изобилуют»: «Пониже пчельника (то есть борти — И. Л.) отрубает нарочито все ветви и сучки, дабы медведь не мог влезть на дерево...», ну а если он все же влезет, то на этот случай «вколачивают в ствол острые, сверху загнутые ножи или спицы, так что медведи, когда опускаются вниз, натыкаются и умирают». Это самый примитивный способ, описанный почтенным ученым, другие технически сложнее, но все они кончались смертью животного.

По охотоведческой переписи 1975 года, в небольшом Бурзянском районе проживает 240 медведей, и вся сложность для работников заповедника заключается в том, что закон сегодня запрещает медведям «умирать» по вине человека, а воспитанию они поддаются туго, мед любят по-прежнему и отлично знают, где им можно поживиться. Лесники рассказывали, как на одной из пасек мишка спокойно разорил улей и, не обращая внимания на крики, уходя, захватил с собой две рамки...

Утром в просторном доме сторожа, у которого я ночевал, появился старший научный сотрудник заповедника Ивний Шафиков, «главный бортевой начальник». Он держится чрезвычайно солидно, как и подобает человеку, закончившему диссертацию, принятую к защите в Тимирязевской академии. Но стоит Шафикову завести речь о пчелах, вернее, о дикой бурзянской пчеле, являющейся темой его исследования, как солидность исчезает.

— Дайте мне кончить! — возмущается он, если попытаешься перебить его речь вопросом. Оказывается, он не рассказал вам и сотой доли того, что известно пока только ему и его научному руководителю...

— Бурзянская дикая, или бортевая, пчела — из среднерусской расы. И на первый взгляд даже слабее ближайших родственников — степных пчел, мельче по всем параметрам — вес, размеры крыла и хоботка. Но яйценоскость выше! Воска выделяет больше! Погодите, дайте мне кончить! Злобность тоже выше, жалит втрое больнее обычной. А чем выше злобность, тем больше продуктивность! Самые злобные семьи дают в борти до двадцати килограммов чистейшего липеца. Да я вам сейчас все покажу...

На улице его ждала единственная машина, которая имела право попирать своими баллонами заповедную землю, — грузовик ЗИЛ-131. В кабине сидел молодой парень-бортник, в кузове были сложены сыромятные ремни, нож, настоящий липовый чиляк, может быть, в прошлом принадлежавший нашему знакомому владельцу колод. Администрация заповедника скупала не только «все до меда относящееся», но и сами борти — они в этих местах издавна принадлежали семьям, живущим в ближних деревнях.

По дороге Ивний рассказывал:

— Еще один парадокс: колоды появились позже бортей и на первый взгляд имели перед ними преимущества — не надо лазить на дерево, можно перенести ближе к дому. А экономически менее выгодно!

Занимало дух, когда грузовик нырял в расселины. Подъемы он брал с ревом; при такой дороге, вероятно, это самая приемлемая машина... Наши головы задевали о нижние ветви деревьев, с них сыпался еще вчерашний дождь. А небо грозило дождем сегодняшним...

Не обращая внимания на шум мотора, Ивний продолжал говорить:

— Одна борть служит 100—150 лет. Высота в среднем 10 метров от земли. Леток — всегда в сторону востока или юго-востока. Подождите, дайте кончить! Таким образом, рабочий день пчелы начинается минут на двадцать раньше, чем на земле, в колоде: ведь солнечные лучи сперва поверху идут. В период цветения липы эти двадцать минут очень ощутимы. Они и ставят борть по медосбору выше колоды!

«Это еще не настоящий мед…»

Наконец машина замерла. Мы углубились в лес — и вскоре на опушке увидели бортевое дерево. Оно было громадное и, что больше всего поразило, живое... Мне почему-то казалось, что после выделки борти ствол непременно засыхает. Но перед нами шелестела листьями красавица липа высотой метров двадцать. Липа в расцвете сил, будто не замечавшая огромной каверны в своем теле, мелких ранок — приступочек, ведущих к борти, и спиленной вершины.

— Верхушку всегда спиливаем, чтобы не сломалась при сильном ветре, — почти шепотом говорит Шафиков. — Так исстари повелось.

Здесь, в лесу, был уже не тот Ивний — резкий спорщик, колючий человек. Куда девалась безапелляционность суждений? Сейчас Ивний смотрел на большое дерево с почтением и тихим восторгом.

Между тем бортник обхватил широким ремнем себя и дерево так, что теперь они представляли единое целое, и ступил на первую приступку, выдолбленную в стволе. Я засек время. Опираясь поясницей на ремень, он ступил на вторую, потом приник к шершавой коре, расставил руки, будто обнимая липу, ухватился за ремень и резким движением послал его вверх. Снова откинулся, прижался к ремню, еще одна ступенька, снова рывок ремня вверх — и так все десять-двенадцать ступеней с цирковой ловкостью, математической точностью движений и без спешки. Воя процедура подъема заняла чуть больше минуты.

Зашелестел давно собиравшийся дождь. Мы спрятались под соседней липой, но так, чтобы видеть работу бортника. А он не торопясь обивал должею какой-то колотушкой, предварительно привязанной к поясу.

— Плотно вставлять приходится, чтоб медведь не выбил, — поясняет Ивний.

Крышка с мягким стуком упала на руки бортника. На веревке он спустил ее вниз, на землю. На той же веревке шофер подал ему чиляк.

— Сейчас резать начнет. Главное — не помять соты, а то мед потемнеет, — шепчет Ивний.

Небольшая тучка вылетает из борти и тут же рассыпается вокруг человека, распластавшегося по стволу. Ничего необычного в этой картине нет, я уже привык к тому, что без боя пчелы своего добра не отдают. И методы борьбы знакомы. Так и есть, бортник берется за дымарь, чтобы помешать взлететь новым тучкам. Но почему сегодня меня это особенно поражает? Гул растревоженного улья не тот. В нем, как всегда в таких случаях, недовольство, но и какой-то странный, тяжелый, посторонний надсадный звук, будто летят они через силу...

А человек, повисший между небом и землей, держит в одной руке дымарь, в другой — нож, но не торопится вонзить его в соты. Под плотной маской не видно его лица, но в движениях, в позе сквозит растерянность...

Что же это за посторонний звук? Я понял — дождь! В такую погоду пчелы не летают, их выгнала из дома необходимость, и под дождем они чувствуют себя неуютно, летят, как перегруженные транспортные самолеты.

Бортник все так же стоит с занесенным ножом. Не оборачиваясь — обернуться он не может, — кричит нам по-башкирски. Что-то явно не так, что-то идет не по плану. Дождь усиливается, и вылетевших пчел становится все меньше — водяные струи прибивают их к земле, к листьям, относят в сторону...

Летит на землю чиляк, шофер поспешно прилаживает к той же веревке крышку. Сейчас ее поднимут, поставят на место...

Ивний поворачивает ко мне посеревшее лицо:

— Нельзя эту борть трогать. Слабая семья! Вырежем сейчас соты — они не перезимуют... Поедем чуть дальше, зато там...

Не знаю, кого мне больше жаль — пчел или Шафикова. На него смотреть больно. Он не смеет изменить традиционному башкирскому гостеприимству, но не может предать и своих дорогих бортевых... Значит, надо брать решение на себя.

— Нет, — отвечаю я. — Слишком холодно. Дождь! Да и пчел замучаем...

— Но ведь только здесь, только у нас настоящий липец!..

— Дайте мне кончить! — перебиваю я. — Борти под дождем не вскрывают! Ни нам, ни им это не нужно.

— Им — это уж точно, — слабо вздыхает Шафиков.

Чуть позже, когда мы, промокшие, ввалимся в сторожку, когда вещи наши будут сушиться над печкой и чай будет дымиться в стаканах, Ивний станет подробно объяснять мне, что нет, к сожалению, в запасе бортевого меда, что собирать его будут только через два месяца; а когда хозяйка подаст обычные рамочные соты — от простуды, — он, уже спокойный за своих подопечных, с грустью скажет:

— Это еще не настоящий липец...

И. Люшин, В. Орлов (фото), наши спец. корр.

РЕКЛАМА
Подписываясь на рассылку вы принимаете условия пользовательского соглашения