На озеро Аян, где месяцем ранее высадилась экспедиция Промысловой лаборатории Института сельского хозяйства Крайнего Севера, нас забросил самолет, вылетевший на осмотр весенних скоплений диких оленей. Желание биологов-охотоведов выяснить, как перенесли зимовку стада «дикаря», в каком состоянии начнут олени традиционное шествие к берегам океана, пришлось нам как нельзя кстати. Иначе неизвестно, когда бы еще удалось туда попасть.
В день вылета пассажиров на самолет набралось неожиданно много. Вместе с нами были корреспонденты Норильского телевидения, и летчики, воочию увидевшие «загрузку», взлетать поначалу отказались. Выручил Бронислав Боржонов, гроза таймырских волков, не раз летавший с летчиками. Он долго и доверительно убеждал пилотов, что рюкзаки и ящики лишь с виду кажутся такими увесистыми. Один огромный ящик он приоткрыл и показал, что тот пуст, приготовлен для взятия проб, и в конце концов добился своего: уговорил пилотов взять в полет всех. С довольным лицом он обернулся, и тут мы увидели, как брови его поползли вверх.
— Этого нам только не хватало! — промычал он, приметив крохотную собачонку из породы тех милых кривоногих существ, которых так любят горожане.
— Она и двух кило не потянет, — сказал обиженно Виктор Шуст, ее хозяин, пряча собачку на всякий случай под шубу. — Пусть в лесу поживет, ей тоже чистый воздух нужен.
— А знаешь ли ты, что из-за такой вот «мухи» у нас в прошлом году едва работа не сорвалась?
— Не из-за Мухи, а Чебурашки, — уныло поправил Шуст.
— Не все ли равно! — И Боржонов принялся расписывать, как однажды с такой же собачкой, которую взяла в экспедицию женщина-геоботаник, приключилась медвежья болезнь, но медведи-то сами умеют излечиваться от нее, а это домашнее животное, оказавшись среди дикой природы, заимело намерение скончаться у всех на глазах.
— Чего я только не передумал, — говорил Боржонов. —
Впору было хоть санитарный рейс вызывать! А потом сообразили: нужно немедленно сделать промывку кишечника... Ну вот ты, будущий ветеринар, — обратился он к Шусту. — Скажи, что бы стал делать, как вышел бы из положения?
Шуст ухмыльнулся, пошарил в кармане своей необъятной шубы.
— Я же не геоботаник, — с достоинством произнес он и сунул Боржонову детскую розовую спринцовку. — Это подойдет?
Дружный взрыв хохота заставил улыбнуться и Боржонова, он махнул рукой: ладно, мол, вези, если уж ты такой, и первым полез в самолет. «Что же с собачкой-то стало?» — спросили его. «Спасли, конечно, только помучиться пришлось».
Работа на Аяне уже шла вовсю. Из радиопереговоров мы знали, что Владимир Куксов со Славой Мельниковым и Эрнестом Пилатовым за прошедший месяц пробили дорогу для снегоходов по склону горы на плато, там установили палатку со всем необходимым оборудованием, устроив дополнительный наблюдательный пункт за передвижениями диких оленей. На стационаре находился и Евгений Громов, охотовед из Лаборатории охраны природы, приехавший изучать таймырских волков.
...Озеро Аян затерялось в самом центре плато Путорана — горной страны, шатром вставшей над однообразием возвышенностей Среднесибирского плоскогорья. Множество рек начинается здесь, растекаясь по всем направлениям, но, покружив, непременно обращается в сторону Ледовитого океана, создавая на пути немало озер вытянутой формы. Эвенки назвали Путорану «Страной озер с крутыми берегами». В свое время именно крутизна берегов вынудила обойти плато стороной и казаков-землепроходцев и исследователей Севера более поздних времен. Только после окончания Великой Отечественной войны ученые смогли заняться исследованием горной страны. Первые подробные карты Путораны были составлены всего лишь около тридцати лет назад. Здесь побывали геологи, географы, лимнологи и другие ученые, сюда добрались первые отряды туристов, но для биологов эти места продолжали оставаться почти что «белым пятном».
Кандидат биологических наук Борис Михайлович Павлов, отыскавший на Таймыре гнездовье розовой чайки, где видеть ее никто не предполагал, уверял, что и Путорана может преподнести немало сюрпризов. Он побывал на Аяне одним из первых и, вспоминая свои походы, не уставал повторять, что долгое время его не покидало чувство, будто он оказался в затерянном мире...
Чтобы всесторонне изучить фауну Путораны, определить возможность ведения промысла, на Аяне в канун Международного биологического года была организована постоянно действующая научная экспедиция-стационар. Первые же исследования показали, что животный мир Путораны уникален. Помимо волков, оленей, росомах, медведей, здесь отыскались «толстороги» — исчезающие снежные бараны, ставшие в других местах Таймыра редкостью. Охотоведы нашли здесь гнездовья белохвостых орланов, канюков, белых кречетов. Эти находки говорили о том, что в тех местах следует ожидать новых удивительных открытий. И я надеялся, отправляясь в путь, присутствовать при этом.
...Приземлились на зеркальную гладь озера, провалившегося в глубокое ущелье. Озеро застыло на отметке четыреста семьдесят метров, а берега поднимались на высоту более километра. И таких провалов» по пути на плато мы видели немало; не мудрено, что у эвенков родились легенды о «каменных мешках», из которых люди и звери веками не могли найти выход.
Не успели мы оглядеть заснеженные склоны, заросшие темной щетиной леса, как гулко залаяли собаки, затарахтели моторы снегоходов, и из ближайшего леска лихо выкатили встречающие. Мы подивились их беспечно-курортному виду. Мороз был за двадцать, а охотоведы были в свитерах и без шапок. Головы троих, наголо обритые, сверкали синевой, как нимбы святых,
— Совсем в одиночестве ошалели, — посочувствовал Шуст. — Медведей, что ли, решили на испуг брать?
Охотоведы поджали губы: «Тебе бы, черт лохматый, с нами вместе дорогу на склон пробивать, не то бы еще сказал!»
Но Виктор Шуст не унимался, покатывался от хохота:
— Вас же... приехали снимать, в Норильске будут показывать по телевидению. Тоже мне законодатели моды!.. Шапки наденьте, мою хоть возьмите...
Изба охотоведов пряталась среди деревьев на отмели, намытой за долгие годы безымянной горной речушкой. Снег занес ее по крышу, на которой отчетливо виднелись следы росомашьих лап. На сучьях лиственниц были развешаны ружья с оптическими прицелами, бинокли, повсюду был разбросан экспедиционный скарб. Бочки, канистры, ящики с одеждой, инструментами, пробирками. Вдоль стены выстроились широкие охотничьи лыжи. Две черно-белые зверовые лайки надрывались на привязи в злобном лае. В избе с низкой притолокой, о которую каждый, входя, пробовал на прочность лоб, были обычные нары, устланные спальными мешками, стол из грубо сколоченных досок, лавка и чурбаки вместо стульев. У входа — бак с водой, умывальник, справа — большая железная печь, а за нею, в углу... настоящий курятник. По насесту расхаживали наполовину вылинявшая курица с подпаленным хвостом и задиристого вида петух.
Пока представлялись и разбирались, я успел узнать, что хозяином остервенелых псов был Пилатов, а кур на Аян привез Куксов, кандидат биологических наук, который с раннего детства жил в Норильске, каменном, индустриальном городе Заполярья, где и мечтать о таком домашнем хозяйстве, как где-нибудь в средней полосе, было невозможно. Отправляясь на Аян, он выпросил в экспериментальной лаборатории института отслужившую свое несушку. Заодно ему презентовали и петуха, которого решили за ненадобностью списать. Петух родился в инкубаторе, всю жизнь провел в помещении, не знал, не ведал во мраке полярной ночи, когда кукарекать, а тут сразу распелся, да так заливисто, что заглушал нередко голос радиостанции «Недра».
За ужином Шусту, конечно, припомнили измывательства над «прическами» охотоведов. Ему предложили завтра же отправляться на вершину плато.
— Хватит, — сказали охотоведы, — будет с нас. За эти дни мы так намотались, что можно денек и отдохнуть.
Шусту нужно было провести вместо них наблюдения за передвижениями оленьих стад.
— Хе-хе, — усмехался Виктор. — Хоть сто раз на гору поднимусь, но стриженым вы меня не увидите.
— Можем снегоход дать, — предложили бритоголовые, перемигиваясь.
— Тоже мне машину нашли! Сами на ней катайтесь. Да я любой снегоход на своих двоих всегда обставлю...
Виктор был в ударе, он доказывал, что настоящему охотнику такая машина ни к чему, явно раззадоривая охотоведов.
— Посмотрим, посмотрим, — заговорщицки улыбались Куксов с Пилатовым, — что пташка пропоет, когда вернется.
Жарко горела печь. Спор шел шуточный, люди давно знали друг друга и были, конечно же, довольны, что опять собрались вместе. Ярко горела лампочка над столом. За стеной тарахтел движок. Спросонья бормотали о чем-то куры. Рычали под нарами издерганные лайки, которых, оказывается, на ночь, чтоб их не сожрали волки, прятали в дом. Утомленный суматошным днем, я незаметно уснул.
...Меня тормошил за плечо Виктор:
— Пора. Вчера хотели со мной наверх идти. Там палатка есть, печь и примус.
Шуст был уже одет. Мне показалось, что я только заснул, но в окошко уже било солнце.
Ветер подхватил нас, едва мы вышли из леска. Почти бегом пересекли озеро и решили идти не по проторенной тропе, а прямиком взбираться на вершину по распадку ближайшего ручья. Так, нам показалось, будет ближе. Проваливаясь по пояс в мягком снегу, балансируя на огромных валунах, мы не меньше часа пробирались вперед, пока не убедились, что подъема не одолеть. Решили возвращаться и идти накатанной тропой. Но спуск оказался столь тяжелым, что я предложил повернуть к дому. На вершинах уже змеились снежные флаги, ветер усилился, но Виктор обиделся: «Стоило ли из-за этого выходить?» Добраться до палатки стало для него делом чести, и я согласился — будь что будет. Палатка казалась мне в тот момент таким же надежным жилищем, как и изба стационара.
Идти по накатанной снегоходами тропе было легче. Светило солнце, голубело небо, ветер дул в спину. Из леса выбежал на озеро косой. Но собачонка Шуста вместо того, чтобы припустить за ним, вопросительно посмотрела на хозяина.
— Комнатная, — словно извиняясь, сказал Виктор. — Ради жены завел. — И он рассказал, что с тех пор, как мы виделись с ним на речке Бикаде, где он возводил ограду загона для канадских овцебыков, в жизни его случилось весьма важное событие: он женился.
Дорога сворачивала в лес, уходила вверх по крутому склону. Я понял, как нелегко было взбираться сюда снегоходам с тяжелым грузом. В затишье леса, где порой приходилось тащить машины на себе, конечно же, от такой работенки становилось жарковато, а наверху разгоряченных людей поджидал пронизывающий ветер и мороз. Не мудрено, что ребята Куксова решили обрить головы, чтобы не застудиться. Пожалуй, на их месте я сделал бы то же самое, но Виктор на мои слова весело улыбнулся.
— Ни за что, — сказал он. — Как же я тогда жене покажусь?
Взбираясь вверх, я старался почаще отдыхать. Но Виктор был одет легко: резиновые сапоги, брезентовые брюки, куртка. Ему необходимо было двигаться, чтобы не замерзнуть, и я предложил разделиться. Вначале он и слышать не хотел — как можно одного оставлять в лесу! — но после одного из затянувшихся привалов, когда я сказал, что умею обращаться с карабином и вообще на Севере не впервые, он сдался. Пообещав к моему приходу приготовить чай, Виктор пошел вперед, за ним, задиристо свернув хвост кольцом, зашустрила собачка.
Лес ближе к вершине мельчал, редел; стали появляться поляны-проплешины. В некоторых местах здесь сохранились деревца, не сбросившие осеннего наряда. Среди сверкающего снега, на синем фоне неба лиственницы горели золотым огнем. С высотой ветер усиливался...
Пейзаж на вершине оказался унылым: голая тундра да чернеющие, как надгробья, огромные камни. Взбираясь, я настроил себя, что сразу же увижу палатку. Но дорога продолжала петлять среди скрюченных низкорослых березок. Сразу же почувствовалась усталость, идти стало тяжелее. Несколько раз, споткнувшись, я падал. Очень хотелось пить, и я не выдержал, стал есть снег. Ветер крепчал, начиналась низовая метель, облака до горизонта закрыли небо.
Еще и еще раз оглядывал я окрестности, но палатки нигде не было. Прошло уже немало времени, как мы расстались с Виктором, и сомнения стали закрадываться в душу. «Может, я сбился и иду не по тому следу? — думалось иногда. — А может, мы неправильно поняли Куксова, который говорил, что до палатки час хода?» Перед глазами плыли круги, тело отказывалось слушаться, какое-то безразличие начинало овладевать мной. С трудом протащившись с десяток шагов, я валился на снег и отдыхал, уставившись в небо. Я припомнил, как терялся в пургу на Новой Земле, как совсем отчаялся найти дорогу к жилью на Диксоне — и все-таки выбрался! Это меня подхлестнуло. Я воткнул в снег карабин Куксова с оптическим прицелом, повесил на него фотоаппараты. Сразу стало легче. Так, падая и поднимаясь, продолжал продвигаться вперед, тщетно пытаясь отыскать палатку. Дорога все сворачивала в сторону, и это бесило, но я продолжал держаться за нее, как за спасительную нить.
...Палатку я увидел в овраге, среди камней, на которые смотрел уже много раз. Рядом с ней стоял человек. Не будь его, не выйди обеспокоенный Виктор, я бы промахнул мимо. Здорово замаскировали охотоведы свой приют. От радости сил почему-то не прибавилось, и я подумал, что, наверно, так замерзают несчастные — на виду у жилья.
В овраг я скатился куклой, выбрался из него на четвереньках; в пяти шагах от палатки долго стоял, чтобы сделать последний рывок, и все рисовал себе кружку горячего чая, мягкую постель, где можно лежать хоть до утра, не беспокоясь, что тебя занесет снегом...
В спальном мешке на раскладушке, дрожа, отогревалась собачонка Шуста. Место было занято. Я осторожно присел на краешек.
— Уходить надо, — сказал Шуст, стоя спиной ко мне у едва теплившегося примуса. — Печь топить нечем. Дров-то они привезли, да, видно, в спешке забыли оставить топор. Лиственница свежая, такую руками не наломаешь.
Только тут я почувствовал, как в палатке холодно. Ветер с такой силой рвал брезент, что, казалось, вот-вот раздерет его на куски.
— Эко вас утомило, — только тут Виктор как следует разглядел меня. — А я-то думаю, чего это вы так долго идете? Идете-идете да ляжете. В небо глядите. Злиться на вас стал, думаю, хорошо ему в валенках да в шубе небом наслаждаться...
Он подал мне кружку крепчайшего чаю. Заметив, как дрожат руки, посетовал:
— Я-то тоже хорош. Потащил вас за собою. Небось ругали, — допытывался он, — проклинали в дороге...
В эту минуту Виктор заметил в окно оленей, появившихся неподалеку от палатки, сунул мне в руку бутерброд с горячей тушенкой и убежал. В задачу его, помимо наблюдений, входило добыть зверя. Я подивился, что он не отказался от этой мысли даже в такой ситуации. Работа у Шуста вообще была не из легких. Ему надо было самому свежевать оленя, производить осмотр внутренних органов, собирать личинок оводов, брать материал для анализов. Руки его во время работы постоянно были в крови и в снегу. Он хорошо запомнился мне в тот момент, когда, запыхавшись, прибежал к Куксову с известием, что нашел больного оленя. «Бруцеллез, — сказал он. — Надо в лабораторию отправлять». Отстрел оленей институту был разрешен для изучения болезней «дикаря», о которых знали еще пока мало. Но туши забитых оленей после обследований передавались госпромхозу, и важно было, чтобы ни один больной олень не попал в дальнейшем к потребителю. Шуст к делу своему относился весьма щепетильно, с большой придирчивостью...
Чай с каждым глотком восстанавливал силы. Я встал, решив наломать веток и хоть ненадолго протопить печь. Ветер без устали терзал палатку, распахивал дверь, выдувая остатки тепла, и я уже не сомневался, что оставаться на ночь здесь не придется...
Сырая лиственница плохо разгоралась, пришлось плеснуть бензина. Отшатнувшись от пламени, я потерял равновесие и упал на кровать. С визгом из мешка выскочила собачонка, о которой я совсем забыл, бросилась из палатки и помчалась совсем не в ту сторону, куда ушел хозяин. Комнатная же, могла и заблудиться! Так и не передохнув, я отправился ее искать. Спрятавшись за камнями, она в испуге косилась на меня, не желая возвращаться. Когда вернулся Виктор, я сказал, что готов идти куда угодно, лишь бы не оставаться.
Покружив, мы с трудом отыскали в снегу карабин и фотоаппараты и двинулись к дому. Ветер сбивал с ног, мы падали, съезжая на склонах, на четвереньках карабкались наверх, чтоб не терять дорогу, но тут уж надежда не оставляла меня. Втроем идти было куда веселее.
К избе мы пришли в таком возбуждении, что, казалось, можем заново одолеть весь пройденный путь.
В избе нас встретили с настороженными лицами. Куксов признался, что собирались выходить на поиски. Выслушав наш рассказ, где все муки мы преподнесли как забавное приключение, он строго сказал:
— Нет, вместе вам ходить нельзя. И вообще, Шуст, дальше избы я тебя больше не выпущу.
Виктор виновато улыбнулся. В этот момент он совсем не напоминал задиру, который вчера спорил за тем же столом.
Часа через полтора дом содрогался от порывов ветра, ураган достиг апогея, дверь невозможно было открыть, будто мы оказались в камере, из которой выкачали воздух. За пеленой снега скрылись ближайшие деревья, я подумал, что с вершины мы успели уйти в самый раз.
Вскоре наступили солнечные и ясные дни. Жизнь на стационаре вошла в обычное русло. Первым просыпался Петя. Я и сейчас вижу эту сцену, как он, скребя шпорами, топчется на насесте, надувается, как шар, стариковски косит глазом и, шлепая крыльями, простуженным голосом орет свое истошное «кукареку».
Эту песню он повторял раз по пятнадцать в день, и всякий раз я сдерживал себя, чтобы не запустить в него валенком. Но норильчанам, не избалованным домашней живностью, пение его нравилось, Куксов постоянно заботился о курах, кормил их рыбой, мясом, пшеном, подбирал диету и не жалел крошить на кварц, которого им якобы недоставало, прекраснейшие друзы. И, забегая вперед, скажу, кое каких успехов он добился: пропащая несушка под конец экспедиции стала нестись!
На петушиную побудку первыми отзывались Громов с Мельниковым. Спали они рядом в углу. Оба, высоченные, первым делом примеряли на глаза очки, умудряясь при этом задеть спросонья за низкие поперечины потолка. Начертыхавшись, они умывались, завтракали и разбредались в разные стороны. Громов — «тропить» волков, Мельников — искать неведомых науке животных... Раннее утро было для них самым лучшим временем.
Следом поднимались и остальные. Куксов с Пилатовым запускали «Бураны» и с карабинами наперевес уезжали на вершину плато к палатке. Мы же с Шустом уходили к незамерзающему истоку реки Аян. Видеть бегущую воду в этом призрачном царстве морозной тишины было удивительно, и меня тянуло к ручью постоянно. Казалось, что там-то и должна сосредоточиться жизнь. И верно, на берегу ручья я нередко встречал по утрам осторожных куропаток, наблюдал брачные игрища зайцев, видел следы волков, лосей...
Однажды, вооруженный пятисотмиллиметровой «пушкой», я подсмотрел переправу зайцев через речку. Услышав рокот снегоходов, поднимавшихся в гору, зайцы пришли в неописуемое волнение. Мчались друг другу навстречу с обоих берегов и прыгали со льдины на льдину. Устроившись за вывороченным корневищем, метров с двадцати я снимал зайцев, истратил всю пленку, уверенный, что делаю редкостные кадры, а обернувшись, увидел в трех шагах от себя роскошного белого великана. Косой нервно дергал губой и смотрел куда-то мимо, будто прятался за мной, как за пеньком.
К вечеру приезжали охотники с добытыми оленями. Слава Мельников усаживался взвешивать мышиные надпочечники или принимался потрошить добытых кукш. Везло всем, кроме Громова — «волчатника», как мы звали его меж собой. За это время все умудрились повстречаться с волками, а Громов пока лишь читал их следы.
— Удивительно интересное и не до конца познанное существо — волк, — рассуждал он. — До чего же пластичный вид! Ведь, если вдуматься, человек его преследует и уничтожает всю свою сознательную жизнь.
Сколько за это время исчезло с лица земли животных, а волк живет!
Громов долгое время работал в Сихотэ-Алинском заповеднике. Он был хорошо знаком с волчьей породой, но здешние волки, оказывается, не походили на дальневосточных. Те, к примеру, выгоняли жертву на открытое место — реку, озеро. Задрав животных, переходили на новое место. Здесь же они не устраивали подобных расправ. Борис Павлов рассказывал, что лишь однажды ему довелось видеть, как волк преследовал оленя по озеру. Но походило это скорее на забаву кошки с мышью. Серый нагонял оленя, прыгал на шею, но то ли олень увертывался, то ли волк оказывался недостаточно ловким, преследование продолжалось, пока волк не заметил людей и не повернул обратно. Первого своего волка в Путоране Громов повстречал на восемнадцатый день неустанных преследований. Он вошел в избу радостный, зачерпнул ковш воды и, не раздеваясь, сел на лавку:
— Целых сорок минут наблюдал! Красивый зверь, умный, живой. Интересно наблюдать, как он идет, будто каждый раз новую задачу решает. Большой, светло-серый, с подпалинами. Я так схоронился, что испугался — вдруг на меня выйдет и придется стрелять. И он словно услышал мою просьбу, постоял, посмотрел и пошел прочь.
Солнце неожиданно стало пригревать так сильно, что на озере появились большие лужи.
— Все, — сказал Пилатов, — на вершину отъездились, «Буран» не пройдет по такому снегу.
Решено было отправиться по истоку Аяна к северу, чтобы узнать, не начали ли спускаться олени к переправам, и там устроить наблюдательный пункт.
С ревом мы выкатили на лед и понеслись по озеру. Сани подбрасывало на ухабах, лайка, которую захватил Пилатов, лизала меня в лицо. Пилатов ловко управлял «Бураном», умудряясь проводить его по самой кромке льда. Миновав ручей, увидели свежие следы волка. Пока Громов с линейкой в руках замерял следы, описывая их в блокноте, я успел сделать немало кадров. Ярко-желтые капоты снегоходов, облаченные в походное снаряжение люди, насторожившая уши лайка на фоне валунов, присыпанных снегом, — пленки жалеть не хотелось.
Мы долго мчались по наледи. Река пробивала дорогу в двухметровом льду, иногда скрывалась под ним, уходя на глубину. Лед в тех местах выгибался, проседая, образуя зеленоватые озерки. Снегоход нырял в ледяные ямы, захватывало дух, но в то же мгновение выскакивал с санями на другом берегу.
Внезапно из-за поворота мы увидели совсем близко светло-спинных оленей, стоящих на голубом льду реки. Их было много, около сотни. Олени взволновались, побежали сначала робко, не скоро, а затем, распластавшись в беге, почти понеслись к берегу. Неподалеку от этого места, на острове, против устья реки Большая Хонна-Макит мы поставили палатку. Пилатов помог нам обосноваться, попил чайку и заторопился обратно.
Мы остались с Громовым вдвоем. Погода, все эти дни настраивавшаяся на весну, резко повернула вспять. К вечеру похолодало, мороз опустился до семнадцати градусов. Спать было холодно, мерзли лицо, ноги; я не выдержал и натянул на ступни меховые рукавицы. Кое-как дождавшись утра, мы сразу же принялись разводить костер и долго отогревались.
Тропа диких оленей была поблизости. Они выходили из леса с другого берега и, настороженно озираясь по сторонам, сходили на лед реки. Уставшие за долгие переходы по горам, олени часами стояли на льду, отдыхая. Иные сразу ложились.
Днем шли стада небольшие. Светлые на фоне темных береговых террас и поднимающихся в отдалении невнятных силуэтов гор, они казались бесплотными лесными духами. Вытянувшись цепочкой, без единого звука пересекали реку и исчезали в лесу. К заходу солнца к местам переправ собирались стада до тысячи голов.
Поднявшись на берег повыше, мы могли наблюдать, как, подчиняясь неведомому ритму, олени скапливались на вершинах противоположных гор. Затем, как снежная лавина, быстро скатывались вниз, легко пробирались сквозь редколесье. Тут они шли уверенно и чувствовали себя спокойно, но, дойдя до берега реки, останавливались. Безрогие, желтоватые при свете низкостоящего солнца, они напоминали сверху овец в загоне, ожидающих, когда раскроются ворота. Так и казалось, что донесется снизу многоголосое блеяние. Но было тихо.
В настороженной тишине из стада выходила одинокая важенка. Должно быть, самая старая и опытная. Принюхиваясь, она опускала голову ко льду, изучая следы прошедших ранее оленей, и первой начинала переправу. Стоило ей дойти до середины, как стадо тут же устремлялось за ней. Олени спешили к океану, в тундру, к местам отела...
В следующие дни мы обследовали берега Амнунды — Урочища наледей. Аян в этом месте намораживал за зиму огромную наледь, которую с самолета можно было принять за застывшее озеро. Морозы, создавая ледяные пробки, заставляли реку постоянно менять русло, прорываться через заторы, растекаться поверх льда. Лед в этом ущелье нарастал постепенно и напоминал в разрезе слоеный пирог. Однажды, переходя наледь, я поскользнулся и упал — от сотрясения сзади нас рухнул пласт льда, и мы оказались над ямой, в которой текла река. Попади в нее, выбраться оттуда, пожалуй, было бы невозможно. Таких провалов мы видели немало. И Громова постоянно тянуло к ним, потому что здесь было много волчьих следов.
Ходил он с какой-то ненасытностью, стараясь осмотреть все уголки урочища, постоянно замеряя, зарисовывая, изучая волчьи следы. Сравнивая их, он восстанавливал картину жизни зверей, замечая постоянных обитателей, отличая следы пришельцев. Он надеялся по ним узнать, где находится волчье логово.
Серп месяца поднимался над заснеженными вершинами мрачных гор. Зайцы выбегали на берега отмелей пощипать замерзшую травку, в лесу вспархивали куропатки. Однажды мы приметили вышедшую на охоту росомаху — зверя, которого охотникам удается встретить очень редко. Застигнутая врасплох хищница замерла, поняв, что замечена, и тут же бросилась в лес. Но волки, как назло, продолжали таиться. И я предложил Громову сделать приманку. Так, мне казалось, легче будет познакомиться со стаей.
— Не годится, — сказал он. — Волков на мякине не проведешь. Вон сколько вокруг оленей. Да и мне эта инсценировка не нужна.
Под вечер, когда мы чаевничали у костра, он поведал, что в работе своей придерживается принципов, завещанных известным дальневосточным охотоведом Каплановым. Тот, по словам Громова, был настоящим траппером, неутомимым в поисках. Даже изучая жизнь уссурийских тигров, он никогда не прибегал к приманкам. По следу отыскивал их и подолгу жил рядом в тайге. Как и все охотники, он постоянно ходил с оружием, но к помощи его никогда не прибегал, считая, что знание повадок зверей дает возможность избежать опасной встречи...
Громов рассказывал, как, придерживаясь тех же методов наблюдений, ему удалось выследить логово и долго жить вблизи него. Много неизвестного открылось ему в жизни дальневосточных волков. Он наблюдал за обучением подросших волчат, видел их игры и забавы, знает, как «нянчатся» с детенышами в отсутствие волчицы «дядья» — подраненные матерые самцы, как загоняют одинокие волки в озера рогачей и поджидают их, уставших, на другом берегу... Теперь он хотел знать все о здешних волках. Но нужна выдержка — не одно лето и не один год. И Громов не торопился, уверенный, что свое обязательно возьмет.
По утрам мы наблюдали, как неслышно выходят из лесу олени, словно десантники в маскхалатах. Переходят реку, и через несколько минут их можно видеть уже у вершины, за границей леса. Кажется, там и стоять невозможно, так круты склоны, а олени идут себе по снегу меж черных скальных желобов, ни на минуту не остановятся...
Просушив у огня портянки, мы переобувались без особой охоты, представляя предстоящий путь по ущелью Хонна-Макит, где, заведомо знали, придется проваливаться в рыхлый снег, поочередно утаптывая дорогу. Нам следовало узнать, не загнездились ли в этом году белые кречеты.
Красновато-черные скалы ущелья поднимались отвесно на высоту в сотню метров, с обрывов свисали засохшие стволы деревьев, готовые в любую минуту рухнуть. Порой скалы сходились, как стенки узкого колодца. В. иных местах голубовато-желтый лед волнисто спускался по стене до самой земли, будто вмиг остановленный поток водопада...
Кречетов мы так и не нашли. Лишь отыскали одинокое гнездо воронов. Черные стервятники в беспокойстве закружились, оглашая ущелье хриплыми криками. Возвращаясь, мы увидели следы бурого медведя, перешедшего в самом узком месте каньон. «Проснулись, голубчики, — улыбнулся Громов. — Значит, все: весна наступила».
...В назначенный срок мы не дождались Пилатова, и Громов забеспокоился. Решили возвращаться пешком. Вышли под вечер. Встречный ветер дул в лицо. Река заледенела, временами мы разбегались и катились, как на коньках. Рваные серые облака ползли над горами. На душе было тревожно. Мы прошли почти половину дороги, когда услышали рокот снегохода. В рулевом мы с удивлением признали Виктора Шуста. Глаза его сияли, видно было, что ему нравилось мчаться по льду. «Бритоголовые, — сказал он, — баню топят, меня за вами послали». Я напомнил ему, как однажды он сказал, что «за руль снегохода никогда в жизни не сядет».
— Неужели вы поверили, что я влюбился в эту трескучую арбу? — взъерепенился Виктор. — Только потому, чтобы в баньку вас свезти, я и сел за руль...
Но глаза выдавали его целиком.
Все же «бритоголовые» были удивительно заботливыми людьми. Эрнест Михайлович Пилатов не забыл привезти из Норильска березовых веничков. И как приятно было после недельной жизни в тайге, где спать приходилось не раздеваясь, забраться на полок, погреться в раскаленном пару, пропариться душистым березовым веничком так, чтобы выскочить на снег, поваляться в нем и опять взлететь на горячий полок.
Куксов достал бутылку настойки, которую приготовила его жена. От всех болезней и простуд.
И как хорошо было сидеть на лавке в теплой избе с людьми, ставшими еще ближе и дороже. Да что там люди, даже Акол, этот лютой ненавистью ненавидящий всех пес, при встрече подбежал и лизнул мою руку.
Пилатов отдыхал, распластавшись на спальном мешке, сверкая босыми пятками. Громов, переодевшись в чистую рубаху, бритый, помолодевший, сидел у окна, записывая виденное в дневники. Шуст склонился над тетрадями, готовя контрольные работы, — и здесь он продолжал заочно учиться. Мы сидели за столом с Куксовым и говорили, словно не виделись год.
Биолог уверял, что в Путоране менее всего исследован мир пернатых и весною нужно особо тщательно присмотреться к птичьей мелкоте. Именно здесь следует ожидать сюрпризов. Следующим маршрутом он собирался обследовать ущелья южных рек, впадающих в Аян. Там, не сомневался он, непременно обнаружится гнездо белого кречета — редчайшего сокола на Земле. Встретить гнездо его на Аяне еще никому не удавалось, но птицы здесь были, их видели.
Затем, развивал он свои планы, придется заняться подсчетом «толсторогов» — снежных баранов. Дел хватит на несколько сезонов...
Ночь была светлая, солнце уже не заходило, а лишь пряталось ненадолго за горы. Крупные снежинки наискось летели к земле, исполосовав белыми нитями темную поверхность леса. На другом берегу, в чаще, завыл волк. Он затаился где-то наверху, и его тоскливый вой будто доносился с неба. Куксов решил немедля отправляться в очередной маршрут.
— Чего откладывать-то? — сказал он. — Выспаться всегда успеем.
И я стал собираться.
Озеро Аян, плато Путорана
В. Орлов, наш спец. корр.
