…Отворилась тяжелая дверь. Загорелся неяркий свет, и мы вступили в круглую комнату без окон. По стенам, словно рыбины в аквариуме, прильнули к стеклам шкафов увесистые братины. Тусклый отсвет лежит на их крутых боках. Там и сям посвечивают золотом кубки и чары. Богатырская посуда! Княжье да монастырское богатство.
Один за другим распахиваются шкафы запасника Государственного исторического музея. Имена, города, лета... Уже и глаз пресытился увиденным, как вдруг то, ради чего пришел сюда вместе с сотрудниками отдела драгоценных металлов.
Скань... Оклады икон. Ларцы сквозные. Всматриваюсь в эти старинные изделия русских ремесленников. На окладах: морозная тишина; лес, отягченный снегом; белое небо низко над головой; мать и дитя посреди зимнего мира... А ларцы — словно стоят по весне голые деревья, небо сквозь них глядит, а по ветвям галки врассыпную...
Вспоминаю свои книжные розыски: откуда пошло слове «скань»? Произошло оно от славянского «скати», что означает «вить», «сучить», а называется сканью круглая рубчатая веревочка, скрученная из двух-трех металлических нитей — золотой, серебряной или медной, а также изделия из нее. Более широкое распространение у нас получило западноевропейское название скани — «филигрань», которое произошло от слияния латинских слов «филум», что означает «нить», и «гранум» — «зерно». Такой подбор слов, конечно, не случаен. И оклады и ларцы, которые сейчас передо мной, украшены мелкими металлическими шариками, по-русски их называют «зернь». Выходит, в латинском названии, как и в русском, отразилась особенность этого ремесла.
В запаснике ГИМа можно увидеть и работы современных ювелиров. Жива скань, живо древнее ремесло! И работают-то сегодня мастера в двух шагах от Москвы — в Подольске.
В Подольске, в управлении производственной мастерской, как только спросил о сканщиках, увидел на лицах мечтательно-нежную улыбку, с какой вспоминают любимцев и баловней. «Что же вы раньше не приехали? У нас выставка была — тридцать лет мастерской... Туда столько красивых вещей от сканщиков пошло! Ну хоть поглядите эталоны...»
Передо мной оказалась большая картонная коробка. Открыл. И, как недавно в запаснике, захотелось воскликнуть удивленно: «Вот так так!» С первого взгляда померещилось, будто в коробке настоящие сокровища, до того все внутри блистало, переливалось разными цветами, отсвечивало темным серебром. Перстни. Целые пригоршни! Стал рассматривать: всяк молодец на свой образец, один другого лучше. Камни: агаты, лазуриты, аметисты, цитрины, топазы. Оправа — мельхиоровая скань. На каждом перстне — бирка, где указано, когда он сделан, из чего, имя автора. Васильев, Бабаян, Коробочкин, Савельев, Мешков, Сарыкин, Загуменный... Спросил: «А где же их мастерская?» Ответили охотно: «Да здесь неподалеку. Как выйдете...»
Я вышел на улицу. Взблескивал синим снег. Над городом в морозном червонном воздухе, едва колеблемые ветерком, подымались столбы пара. Деревья тянули в небо посеребренные ветви, и на их концах, оплетенное мелким древесным узорочьем, горело малиновое студеное солнце.
Деревянно постукивая ногами, я подошел к мастерской. Подергал дверь. За ней послышались шаги, и она отворилась. На пороге в потоке света стоял человек в раскрытой на груди рубашке. Чуть напряженные плечи. Борода торчком. Взгляд исподлобья. Чувствую: пришел не вовремя, в минуту рабочей сосредоточенности, но мастер уже ведет в комнату. Меня обдало теплом, воздух словно струился от жара. Из маленькой каморки, где топилась муфельная печь, выглянул невысокий человек в больших дымчатых очках — Юрий Пресман. Тот, кто встретил меня в дверях, Валерий Гончаров, вернулся, к прерванному делу. Склонив голову, он сумрачно смотрит на кусок тонкой проволоки, которую держит в руке. Подносит к ней ножницы. Раздается щелчок. Один за другим отрезки падают в полое обгоревшее внутри полено, стоящее на верстаке. Когда все дно покрывается проволочками, Валерии зажигает бензиновую горелку. Шипит пламя. Мастер медленно водит им по дну. Проволочки начинают светиться, разгораются все жарче, белеют — и вдруг свернулись окатышками. Это зернь. Валерий отложил горелку и двумя руками потер горячее от жара лицо.
За перегородкой, в соседней комнате, звякает железо. Я заглядываю туда и вижу, как Юрий натирает мылом заостренный конец проволоки. Потом подходит к верстаку, где в тисках зажат небольшой металлический диск с отверстием посредине. Прищемив проволоку плоскогубцами, Юрий тянет ее на себя. Она подается и начинает медленно выползать наружу. Ее поверхность блестит свежим серебряным блеском, она похожа на луч, направленный мастеру в грудь...
Интересно, что сканное дело возникло куда раньше, чем волочение проволоки. Сканные вещицы, найденные в нашей стране при раскопках деревенских курганов IX—X веков, сделаны из кованой медной проволоки. Они увесисты и неуклюжи, и проволока в них толстая и неровная. Можно предполагать, что дальнейшая судьба сканного дела, его развитие во многом зависели от того, будет ли найден более удачный способ изготовления проволоки. С X века в русских землях начинают пользоваться волочильной доской. Это железная пластина с несколькими рядами конических глазков постепенно убывающей величины. Теперь, пропустив металлический стерженек через все глазки, получали круглую, ровную нить толщиной с человеческий волос. Выход был найден...
Юрий уже несколько раз менял волочила. С каждой протяжкой проволока заметно утончалась и прибавляла в длину. Подошел Валерий. Помусолив пальцами кончик проволоки, он немного подумал и сказал: «Хватит! Можно обжигать».
Проволоку сложили кольцами и посадили в муфельную печь. Там, разгораясь до белого каления, мельхиор утратит упругость: мягкая нитка надежнее скручивается в веревочку, ею удобнее выкладывать узоры. Через пять минут избела-красный моток вынули наружу и положили остывать. Но скань еще не готова. Ее ждет обкрутка: с помощью электромотора проволоку свивают в плотную рубчатую веревочку. Потом снова обжиг, снова обкрутка, и наконец ее кладут в раствор соляной кислоты, которая разъедает окалину и возвращает проволоке первоначальный серебряный блеск. Часть скани затем прокатывают на вальцах, откуда она выходит изящной ленточкой с рубчатыми краями и называется уже «гладь». Скань разной толщины, гладь и зернь — вот «краски» мастера, которыми он «рисует» свои композиции.
...Время приближалось к полудню. Заготовки были сделаны, и сканщики решили передохнуть. Мастера, блаженно щурясь, курили, дым едва приметно клубился в солнечном свете, заливавшем комнату. Говорили о том, о сем. Хорошо бы в мастерскую огранщика. Тогда и работать интересней будет, по задумке. В этом смысле на ювелирном заводе было лучше: все под рукой.
Большинство сканщиков, в том числе Юрий и Валерий, перешли в мастерскую с московских ювелирных заводов. Здесь им был присвоен шестой разряд, который дает право на творческую работу. Каждый месяц мастер представляет в художественный совет при Московском областном художественном фонде одно произведение — эталон, по которому после его утверждения он в течение месяца изготавливает серию в пятьдесят перстней.
При создании перстня «плясать», по выражению Валерия Гончарова, начинают от камня. Новый камень всегда незнакомец. Его природная красота, заключенная в цвете, глубине, очертаниях, мастеру покамест чужда. Понять камень, сделать его своим, ввести его в круг образов всего, что было увидено, пережито и перечувствовано, а потом переложить возникшее ощущение на язык узора оправы — это уже искусство... «Утро», «Осень», «Мимоза», «Тропинка», «Подснежник» — названия работ говорят, откуда черпает вдохновение мастер.
Язык скани имеет древнюю историю. В Киевскую Русь скань попадает в VIII—IX веках с востока и в течение нескольких столетий пышно расцветает на славянской почве. Мастера выделывают вещи из тончайших проволок, сажают на завитки узора микроскопические золотые цветы, кладут скань в несколько ярусов, создавая воздушный, легкий рисунок.
Но ремесло скани, как и многие другие ремесла, глохнет в век татаро-монгольского нашествия...
Сканное дело в его исконных центрах — Новгороде, Великом Устюге, Москве — возрождается лишь в конце XIV века. Ранние послемонгольские вещи несложны: забыто многое из того, чем владели ювелиры прошлого. На протяжении XV столетия русские мастера еще вводят в узор восточный мотив «арабского цветка», образцом для которого служила золотая скань знаменитой шапки Мономаха. Но постепенно этот мотив исчезает, вытесненный растительным орнаментом, и русские сканщики уже не расстаются с изогнутыми веточками со множеством пересекающихся отростков, с вольным стеблем, который, не прерываясь, вьется по всему полю узора, с высокими пышными травами. До нас дошли имена знаменитых сканщиков, работавших в конце XV века, века расцвета московской скани, в мастерской Троице-Сергиева монастыря. Это Иван Фомин и инок Амвросий. Их работы — сканные кресты, церковные принадлежности — хранятся в Загорском историко-художественном музее.
В Москве в XVII—XVIII веках славилась своими мастерами Серебряная палата. Братья Ивановы, Ларион Афанасьев, Лука Мымрин — их работы и сейчас можно видеть в Оружейной палате. В числе поделок московских мастеров были зеркало в сканной раме, принадлежавшее царице Софье, ножи и вилки с серебряными сканными черенками, которыми пользовалась сестра Петра I Наталья Алексеевна.
Немало прекрасных вещей было создано и на русском Севере. В 1840—1841 годах по России путешествует брауншвейгский профессор Блазиус. Посетив в Вологде сканных дел мастеров, он свидетельствует, что тамошние поделки: корзиночки, цветы, украшения — по тонкости и изяществу сравнимы разве что с изделиями итальянских филигранщиков. Похвала изрядная, если вспомнить, что в Италии филигрань существует еще со времен этрусков.
Сканное ремесло не поддается механизации, и то, что его выделили недавно в отдельное производство, открыло доступ ко многому из того, что было накоплено за века. Не случайно в мастерской мне сказали: «Мы здесь делаем настоящую русскую скань».
В мастерской стояла тишина. Прихватив моточек скани, ушел Валерий Гончаров. Юрий как бы в растерянности походил по комнате, присел к верстаку, снова встал, пошарил в ящике и выложил инструменты. Из круглой жестянки из-под леденцов достал несколько листков бумаги в клеточку и медленно, ревниво стал перебирать их. С листков смотрели пустоглазые расплющенные перстни: словно кто-то извлек из них камни, разъял посредине и раскатал валиком по бумаге. Это были оттиски с развертки эталона, которые мастера запасают впрок перед тем, как начать серию.
Юрий отобрал два отпечатка и положил их на верстак. Постоял над ними в нерешительности, не спеша разложил перед собой три моточка скани — вдруг сел и заработал увлеченно и споро. Откусывал ножницами сканину, прикладывал ее к рисунку и, уцепившись за конец круглогубыми щипчиками, выгибал. Ненужное отщелкивал, снова примерял по оттиску и, осмотрев очередную деталь, откладывал в сторону. Закончил примерку, затянулся сигаретой и выставил перед собой пузырек с клеем. Прошелся кисточкой по оттискам и, подцепляя кусочки скани пинцетом, понаклеил их на свои места — завиток к завитку, петелька к петельке. Бумажные перстни за несколько минут оделись металлом. Юрий потрогал приклеенное, промычал что-то одобрительное и, приложив листки к почернелой пластине, накрепко примотал их проволокой.
В мастерской становилось темнее. Юрий ближе придвинулся к верстаку, поправил очки. Промазал перстни бурой и густо засыпал их мелким серебряным припоем. Загорелась паяльная лампа. Юрий медленно занес ее под пластину, зажатую в тяжелом пинцете, и впился взглядом в то место, где под припоем рисовались очертания перстней. Бумага превратилась в пепел. Припой дрогнул, побледнел, неожиданно вспух белой пеной и пропал между алыми завитками скани. Юрий несколько обмяк, макнул пластину в банку с водой и после громкого «пшик», не торопясь, пропаял все соединения узора с лица, поднося к ним палочку припоя и пыша на нее огнем из горелки. После этого, уже сосем небрежно, обрезал проволоку, отколупнул развертки от пластины и, проведя ногтем по узору, удовлетворенно кивнул. Дальше дело пошло поистине стремительно: наложил развертки на ригель, согнул их, спаял дужки — получились перстни. Припаял сверху место камня — карст. Снова надел перстни на ригель, постучал по ним текстолитовым молоточком и опустил в кислоту. Потом серебристые перстни отчернят в уксуснокислом свинце и войлочной щеткой положат на них жары: кое-где обнажат блестящую поверхность мельхиора, придав ему сходство со старым серебром, и последним делом вставят камни. Закончив работу, Юрий снял очки, зажмурился, потер глаза. Увидев меня, улыбнулся и спросил: «Хотите из этой серии посмотреть готовые?» Я кивнул. Он выдвинул ящик, достал перстень и на вытянутой руке поднес его к окну. День кончался. Я увидел черные в изморози веточки, вытянутые ввысь — туда, где в последних лучах солнца холодно горел малиновым светом аметист.
А. Яврумян
