В № 9 журнала за прошлый год была опубликована статья доктора исторических наук О. Н. Бадера о начале археологической экспедиции, в которой принимает участие «Вокруг света», по следам легендарного похода Ермака в Сибирь. Первый этап экспедиции намечено было провести от Кокуй-городка — места первой зимовки дружины на ручье Кокуй — до Ермакова городища на реке Тагил — остатков кратковременного укрепленного лагеря казаков.
Оба становища давно нанесены на археологическую карту.
Кокуй-городок был открыт в 1962 году тагильским краеведом Л. Ф. Толмачевым, а последующие раскопки позволили археологу
А. И. Россадович выступить с подтверждением этого открытия.
Но вот, когда публикация О. Н. Бадера в «Вокруг света» уже была подготовлена к печати, от начальника экспедиции Ю. Б. Серикова пришло письмо. В нем говорилось о том, что место первой зимовки дружины Ермака определено... ошибочно. То, что считалось Кокуй-городком, к покорителю Сибири, увы, отношения не имеет.
«...Мы в Кокуй-городке. Он расположен на высоком, но сильно покатом левом берегу речки Серебрянки, примерно в 250 метрах от устья ручья Кокуя. Этот мыс не является доминирующим над поймой. Несколько вверх по течению реки есть более высокий. Нас сразу же удивило, что Ермак, один из опытнейших военачальников своего времени, предвидя долгую зиму в окружении воинственных племен, выбрал для укрепленного лагеря не господствующую высоту...»
Далее в письме приводятся данные археологической разведки экспедиции, на основании которых Ю. Сериков делает вывод:
«По нашему мнению, следы деятельности человека здесь не могут быть связаны с походом Ермака. Предыдущими раскопками было вскрыто почти 300 квадратных метров, а найдены всего лишь один железный наконечник копья, несколько фрагментов керамики, изготовленной на гончарном круге, и множество кусков железного шлака и обожженной глины.
В то же время на Ермаковом городище — кратковременной стоянке — найдены сотни фрагментов керамики, железные кованые гвозди, листы железа, наконечники стрел, обломки стеклянной посуды, рыболовные крючки, даже форма для отливки ружейных пуль. А ведь в Кокуй-городке дружина Ермака провела долгие зимние месяцы.
И второе. То, что принималось за остатки крепостных валов и жилых землянок, по нашему мнению, является следами старательской деятельности.
Таким образом, и топография, и находки, по нашему мнению, свидетельствуют о том, что этот мыс не был местом зимовки Ермака — здесь нет землянок, укреплений и находок, аналогичных находкам с Ермакова городища».
Эта неожиданность отняла то время, что планировалось на прохождение экспедицией Ю. Серикова всего первого этапа. И поэтому уже осенью, пожертвовав отпусками, участники экспедиции вновь вышли в поле и прошли намеченный на 1977 год маршрут.
Когда я прилетел в Нижний Тагил, долго державшееся сухое тепло сменяюсь хмурой облачностью, заморосил дождь. Синоптики ничего хорошего не предстоящую неделю не обещали. На подходе к Тагилу был циклон, холодный фронт должен «схлестнуться» с массами теплого воздуха антициклона, тут уж следовало ожидать и резкого похолодания, штормовых ветров, проливных дождей, снегопадов — одним словом, чего угодно, только не хорошей погоды. С ожиданием худшего спустился я в подвал флигеля Тагильского краеведческого музея, находящегося во дворе, и застал Юрия Серикова «со товарищи» за деловыми сборами в дорогу. «Матч состоится в любую погоду, — встретил меня Сериков. — Не принято у нас откладывать да переносить. Эка невидаль — дождь да холод. Берите с собой больше теплой одежды, не гнушайтесь лишним грузом — тащить тяжело, зато будет во что переодеться». Сериков одет был уже по-походному: болотные сапоги, брезентовая штормовка, планшетная сумка через плечо. Сережа Комаров и Любаша — непременные участники всех его экспедиций — колдовали над мешками, стараясь втиснуть в каждый из них как можно больше. Всеми правдами и неправдами затискивали спальники, консервы, буханки хлеба и колбасу. В разгар работы к нам спустился бородач, покряхтывая под доверху набитым необъятных размеров рюкзаком. Огромная борода, шапочка с бубенчиком, сапожищи, рюкзак делали его несколько похожим в тот момент на сказочного гнома — слишком уж много на себе он волок.
— Паша! — тут же раздался всеобщий радостный крик.
— Ох и рад же я, ребята, что вы не позабыли вызвать меня,— сказал он, скидывая рюкзак и усаживаясь на него. — Мама решила меня к хозяйству приспособить: водопровод на участке строить. Думал, не отвяжусь, и вдруг — ваша телеграмма. Мама, конечно, «как» и «куда», но разве может она запретить мне искать Ермака? Как узнала, вздохнула, но стала сразу теплые вещички собирать...
Едва Паша успел докончить свой рассказ, как в тускло освещенный проем подвала вошла женщина уже немолодых лет. «Амалия Иосифовна, — представил ее Юра, — Россадович». Я хотел было тоже, в свою очередь, представиться, но не успел, так как Амалия Иосифовна заговорила неожиданно так обиженно и гневно, что мне ничего не оставалось, как слушать и молчать. Я понял, что почти всех из стоявших в тот момент в старом подвале именно она увлекла любовью к археологии, научила копать и докапываться до истины... И вот теперь случилось так, что истинность ее открытий подвергли сомнению ее же ученики. Достаточно ли это корректно со стороны ученого? — спрашивала она, явно избегая упоминать сторону человеческую, потому что науке дорога всегда только истина. Она не довела свои раскопки до конца, а потому как можно вмешиваться в ее работу, ведь это же все равно, что критиковать еще не написанную книгу...
— Мне нелегко было решиться поставить ее в известность о возникших у меня сомнениях, — говорил потом Сериков. — Но молчать я просто не мог. Ведь это закрывает дорогу к поиску другим экспедициям. Идут годы, и никто, успокоенный, что зимовка уже найдена, не начнет ее искать...
Угрюмые, влезали мы в зеленый вагон узкоколейки, набитый грибниками и рабочими леспромхоза. Промелькнули дачные участки, начался лес, переливавшийся золотом березовых листьев вперемешку с густой зеленой хвоей елок. Где-то среди леса у деревушки вагончик отцепили от тепловоза. Машинист, узнав, что мы не туристы, а добираемся к Кокую по серьезному делу, милостиво согласился взять нас на открытую платформу, где обычным смертным проезд категорически запрещен. Девушек наших пригласил в кабину, и мы покатили по рельсам узкоколейки навстречу собиравшемуся проливному дождю. Синоптики не ошиблись. Скоро гроза навалилась на нас, ветер и холодный осенний дождь замолотили по спине, ручьи воды потекли за шиворот, размокал хлеб в мешках, осыпались с берез золотистые листья, уносились назад заманчиво красные ягоды на ветвях рябины, а мы мчались и мчались вперед, навстречу холоду и Кокую. «Удастся ли сегодня высохнуть да поспать?» — думалось мне, но ребята не роптали.
— Вот что, друзья, — вышел машинист. — Вам в другую сторону, рад бы, да больше не могу помочь. Тут километра три-четыре, как раз и выйдете к ручью.
Средних лет сцепщица с добрым лицом посмотрела на нашу Ирочку, небольшого росточка девушку, второкурсницу пединститута, и не выдержала:
— Как же это мать-то тебя решилась отпустить? — И уже обращаясь к нам: — Вы бы уж пожалели ее, не загружали там работой-то...
И тепловоз укатил, оставив нас одних среди леса на полотне.
Согласно комплекции, силе и мастерству распределили мы груз, не забыв взвалить рюкзачок и на спину Иры, и отправились по заброшенной узкоколейке через старую вырубку к Кокую.
Над невысокими лесистыми сопками ветер гнал холодные низкие облака, капли дождя барабанили по намокшим штормовкам, ноги вязли в глине, а с дороги впереди нет-нет да и взлетали серые куропатки, напоминая, что мы в лесу все-таки не одни. Идти было тяжеловато. То Паша, неся два рюкзака наперевес, немного отставал, то я, то Сережа Комаров. Любаша. с Ирой старались держаться подле Серикова, который, сгорбившись, вышагивал как журавль на длинных ногах, помогая себе крючковатой палкой. «Тащить рюкзак научиться не такое уж трудное дело, — уверял он. — Стоит только приноровиться. Вот, к примеру, Сережка. Плакал, когда впервые с рюкзаком пошел. Не мог идти. И бросить не мог, перед другими было стыдно. Он ко мне в кружок совсем мальчишкой пришел. Попросил, чтобы я ему лук настоящий показал, собирался сам сделать. Пошли по запасникам музея, гравюры старинные стали смотреть, с тех пор и зарядился к нам. Потом на раскопки его взял. А сейчас — что бульдозер тащит. Положи третий рюкзак на горб — донесет, не бросит. Тут себя в руках надо уметь держать.
...В молодости я все Смоком Белью восхищался, можно сказать, завидовал этому известному джек-лондоновскому герою. Вот гигант, думал, сто фунтов на плечи — ив горы. Когда же сам по пятьдесят килограммов таскать стал, случайно задумался, а ведь сто фунтов-то — всего сорок килограммов...»
Под разговор и впрямь шагалось легче, а Люба призналась, что она и в археологию-то влюбилась потому, что здесь во время работ приходится испытать немало трудностей, проверить себя. (Второй ее любовью был парашютный спорт, с которым, как она считала, тоже невозможно расстаться. А посему, когда ее мама, ничего не зная об увлечении дочери, боясь за нее, предложила никуда не уезжать после школы, Люба поступила в педагогический институт, который был в их городе. Продолжая ходить с археологами в экспедиции, она тайно от мамы прыгала с парашютом...)
У поворота из лесу навстречу нам вышел человек в форменной с околышем фуражке. Оказалось, егерь. Он удивился, признав археологов, которых как-то видел на раскопках в прошлом году, и повел на кордон, предложив устроиться ночевать в избе. «Бросьте и думать о том, чтобы ночевать в палатке, — сказал он. — Луна не обмылась, верная примета, что дождь зарядил надолго, а мы потеснимся: охотники — народ гостеприимный».
Егерь — высокий, плечистый, рыжий, лобастый мужик с привычным к улыбке добродушным лицом — представился просто Сергеем. Фамилия его, как я уэнал потом, была Кацин. Историй и легенд различных он знал немало. Помнил, что неподалеку от его дома с давних времен стоял каменный сарай, от которого теперь можно найти лишь обломки кирпича в почве. Сделали его углежоги для хранения угля, заготовлявшегося для плавки руды еще в демидовскую пору. Показал березу, у которой погибли два брата в гражданскую войну: время разбросало их по разные стороны баррикад. Помнил он и о «золотой лихорадке», в прошлом поволновавшей этот край...
— А не приходилось ли вам что-нибудь про Ермака слышать? — спросил его Паша.
— Как же, — обрадовался Сергей. — Известно у нас место, которое с давних пор «Ермаковыми ямами» называют. Только почему, не могу сказать.
Был у нас в деревне старик — тот вроде помнил... Тут неподалеку лодка старинная лежит, теперь таких уж и не строят. А ведь в народе-то говорят, что то ли здесь, на Кокуе, то ли на Серебрянке Ермак Тимофеевич, уходя, целую лодку с серебром затопил, захоронил. Может, она? Когда драга-то здесь работала, говорили, будто попадались и монеты, и наконечники стрел...
Мы вошли под прикрытие старого леса, сразу же стало тише, ветер застревал где-то в вершинах вековых елей и сосен, лишь продолжал накрапывать дождь.
Изба стояла на поляне, на невысоком берегу ручья Кокуя в окружении высокой выгоревшей травы и кустов шиповника, на которых в обилии рдели крупные ягоды. Через дорогу — крохотная егерская избенка, в оконце ее светился огонек керосиновой лампы, под навесам горел костерок.
Мы задержались здесь на несколько дней.
С утра, оставив дежурного кашеварить, мы уходили обследовать берега Кокуя. Ручей обмелел, и трудно было себе представить, как Ермаку удалось сплавлять по нему суда. Но Сериков уверял, что в те давние времена Кокуй был глубже, обмелел он в последние годы, когда стали вырубать по берегам лес, да к тому же Ермак был человек с выдумкой. «Вот ведь что придумал делать, — восхищался Сериков, — ставил поперек ручья паруса, получалась плотина, вода поднималась, как в шлюзе, и суда какое-то время шли по ручью, затем паруса переносились, и все повторялось».
Драга, прошедшая по руслу Кокуя, и в самом деле успела натворить здесь немало дел, нагородив поперек долины огромные волны отвалов. Чтобы пройти драге здесь, как и для суденышек Ермака, пришлось сооружать насыпные плотины. И по берегам осталось лежать множество рухнувших деревьев, вокруг вырос густой подросток.
Пробираться здесь было под силу лишь тренированным молодцам, увлеченным поставленной задачей. Сериков шел впереди, задавая темп. Надо было взбираться на стволы, во множестве преграждавшие дорогу, прыгать с них, балансировать, вламываться, закрыв глаза, в густой кустарник и вновь взбираться на поваленные стволы. Порой стволы были гнилые и скользкие, смотреть следовало в оба. Ирина однажды упала, но пикнуть не посмела. И я уставал, едва поспевая за строгим командиром, временами клял его, но удержать Серикова не нашлось бы в тот момент силы — время и впрямь уходило... Выбирать иную дорогу, получше, не имело смысла, если уж решили, задались целью что-то отыскать. Выскакивали из-под ног испуганные зайцы, белки роняли шишки, однажды путь перебежала оскалившаяся рысь, а Сериков продолжал вести вперед.
Когда его наметанный глаз археолога примечал что-то необычное, видел какие-то подозрительные следы — всхолмления, квадраты ярко зеленевшей травы среди опавших листьев, останавливались и принимались рыть шурфы — небольшие квадратные ямки. Девушки отлично справлялись с этой задачей. Вскрыв осторожно дерн, отложив его, углублялись до слоя каменного века, затем шурф засыпали землей, укладывали на место дерн и шли дальше. Мы добирались по Кокую до Серебрянки. Сериков в одиночку одолевал ее вброд, уходил оглядеть берега, надеясь, как бы встав в положение Ермака, воссоздать, реконструировать его планы, понять, где бы он решил поставить свой отряд на зимовку. Спрятать ли в глубоком лесу, обосновать ли поселение у реки на возвышении, которое при нападении врагов можно было бы использовать как крепость?
От постоянного хождения под дождем, мокрой травы, перехода вброд ручьев мы промокали с ног до головы, и к обеду Сериков давал час для отдыха, еды и обогрева. Он находил подходящее место под кронами вековых деревьев, быстро разжигал костер, готовил еду. Разувшись, мы грели ноги, пятки совсем оледеневали. Тепло размаривало, не хотелось ни вставать, ни думать о том, что предстоит опять идти по дождю. В долине Кокуя бушевал ветер, по небу мчались холодные облака, ветер срывал листья с берез, стоявших по берегам, а Сериков уже торопил, командовал подъем — просто удивительно, как в его тощем теле умещалось столько энергии и сил. (Сам он рассказывал, что переболел энцефалитом. Укусил его клещ на раскопках. Он и внимания не обратил, думал — обычное недомогание, которое вскоре пройдет. Каждый день выходил на раскоп, лежа — так голова чуть меньше болела — наблюдал за работами, пока не потерял сознание. С пункциями пришлось познакомиться, не одну сотню уколов на себе испытать, пока через несколько месяцев не вернулась возможность жить, ходить, работать.)
Изба пришлась как нельзя более кстати. Промерзшим и усталым, нам просто необходимо было ее тепло. В избе были сделаны полати, посреди нее стояла жарко горевшая железная печь, у оконца пристроился стол.
По вечерам, когда, отужинав, ребята начинали обычную возню, Сериков t усаживался за стол и перед черневшим окном, как Пимен, при свече заполнял полевой дневник. Находок пока мы не сделали. А рассказы егеря о том, что работникам драги довелось видеть монеты и наконечники стрел, всем бередили душу. Если бы сообщение егеря подтвердилось, это могло означать, что городок свой Ермак поставил внизу, в долине, и в таком случае он был уничтожен драгой, а поэтому нечего и пытаться его искать.
Хотелось побывать с Сергеем на «яминах», но он пропадал в тайге с охотниками и никак не мог выбрать время для нас.
Наконец егерь освободился, и мы смогли осмотреть «Ермаковы ямины». Мы сделали там множество шурфов, но следов поселения так и не нашли. Оказалось, что место это находилось неподалеку от Кокуй-городка Амалии Иосифовны. Мы зашли туда. Сериков показал егерю валы, ямы, и тот пожимал плечами, припоминая, что такие же шурфы делали обычно старатели, спуская ямы по склонам, задерживая в них талые воды. Не эная о возникшем научном споре, он подтверждал выводы Серикова.
На обратном пути Кацин подвел нас к лодке. Полусгнивший нос ее торчал из воды. Это была большущая плоскодонка, которая ив самом деле озадачила всех — каким же образом сюда такая попала? Но и простому глазу нетрудно было увидеть, что к стругам Ермака она не могла иметь никакого отношения.
Еще ночь мы провели в гостеприимной избе егеря, а на следующий день Сериков, взяв с собой Пашу и Любу, ушел маршрутом по Серебрянке до Кедровки, чтобы выяснить у работавших на драге, находили ли они на самом деле монеты и наконечники стрел. Оттуда они должны были начать обследовать места предполагаемого волока и через несколько дней появиться в поселке Баранчинском. Мы должны были их встречать там. Егерь согласился проводить их до Кедровки, собаки — одну из них звали Кучум — весело бежали за ними.
Проводив ребят, оставшись еще на день, чтобы прошурфовать левые берега Кокуя, мы стали готовиться к выходу на Баранчу. В избу ввалился горе-охотник, с полуночи пропадавший в лесу. Дуя на руки, отогревая, их, он бросил ружье на полати и забрался туда, блаженно развалившись.
— Где же рябчики и косачи? — спросил я.
— Э-э, пусть живут! Разве я за этим приехал, — ответил охотник. — Вы вот послушайте-ка, что я вам скажу. Из-за этого и вернулся, что вспомнил...
В Баранчинском есть у меня приятель. Когда в журнале прописали, что собирается экспедиция по следам Ермака, он рассказал, что его дядька припоминал, будто лет тридцать назад видел остатки какого-то городища, но не здесь, а выше по Серебрянке, у ручья Журавлик. Там и надо вам искать...
Сережа Комаров записал адрес. В это время пришли ребята нам на подмогу, Витя и Вася. Они принесли сведения, будто бы следы земляных холмов видели по правому берегу Серебрянки, неподалеку от Кедровки. «Ну, началось, — сказал Сережа, — теперь только успевай проверять».
А мне показалось примечательным, что Ермак Тимофеевич, живший четыреста лет назад, вроде и не умирал никогда, продолжает жить и сейчас, коли так откликаются на каждое сообщение о нем в народе нашем. Волна поисков зимовья на Кокуе втягивала все больше и больше местных жителей.
В Баранчинском отряд Серикова пополнился новыми участниками, подошли еще ребята, с которыми он собирался сплавляться по Баранче, обследовать ее берега. Поход его оказался очень трудным, но вернулись они радостными, так как в Кедровке разыскали-таки бывшего директора драги, который поклялся, что ни монет, ни тем более железных наконечников они не находили. Следовательно, можно было предполагать, что земля еще хранит где-то под своими покровами остатки зимовки, не пропала надежда ее найти. Порадовался Сериков и адресам, принесенным нами, — версия о том, что Кокуй-городок мог быть и на Журавлике, давно волновала его. Но тут нас догнало известие, что Сережу Комарова немедленно отзывают в Тагил. Он едва не плакал, когда мы, оставив отряд, которому оставалось работать еще несколько дней, вышли в обратный путь. «Что же я буду делать-то там, в городе один, без них», — говорил этот вчерашний десятиклассник, через год солдат Советской Армии. Как мог, я успокаивал его, ощущая душою ту же пустоту, наступившую после расставания с экспедицией.
Шел снег. Он неспешно укутывал их, устилал землю зимнею ровной белизною. Было зябко, осень выдалась на Урале непривычно холодной. Сезон кончился... Было грустно, но я вспомнил: Сериков при прощании говорил, что это только начало поисков, рекогносцировка. Все основные поисковые работы он полагал начать на следующий год...
В. Орлов, наш спец. корр.
Баранча — река «перспективная»
— Значит, по Ермаковой воде дальше пойдете? — спросил кто-то нас в Баранчинском, когда узнал о цели экспедиции. Очень мне понравилось это выражение — «Ермакова вода».
Но сразу выйти в маршрут не удалось. И вот почему. Наши новички Вася Локтионов и Саша Видрученко, прибывшие в поселок Баранчинский, сообщали: на Жаровленском болоте кто-то видел челн, в котором — или рядом — нашли железные наконечники стрел. Но вот кто именно видел — неизвестно. Конечно, на такую безадресную информацию внимание можно не обращать. Но при любом упоминании местных жителей о старинной лодке я забываю о всех ранее намеченных планах.
Дело вот в чем. Зимовка в Кокуй-городке была очень трудной. «За зиму дружина Ермака значительно поредела: некоторые казаки погибли в стычках с местными жителями, малодушные бежали из лагеря, — пишет уральский историк Д. И. Копылов. — Весной, когда вскрылись реки, дружина возобновила поход. Струги принуждены были бросить, а весь груз взять на плечи. Ермак предполагал вначале мелкие суда перетащить волоком, чтобы потом не строить новых. Но этот труд оказался не под силу казакам».
И вот брошенные Ермаком после Кокуй-городка струги, на которых он начал свой поход, еще спустя два столетия видели местные жители. Историк П. С. Икосов писал в 1761 году: «Струги Ермаковы в коем месте оставлены и поныне суть многим лесникам и ловцам известны, ибо где оные на них кустарник не малой».
...А вдруг?
Ребятам о лодке сказал один старый охотник еще на Кокуе. И указал на другого старика... Начали «раскручивать версию». Челн видел охотник Киселев, когда прорубал просеку к Баранче еще в 30-х годах. Но Киселев умер полгода назад, а родственники его ничего не знают об этом. Все запросы, бесчисленные телефонные звонки так ничего и не дали.
И мы, потеряв несколько драгоценных дней, пошли по Баранче, «Ермаковой воде». Эта речка мне всегда виделась «перспективной». Ермак не мог со всем своим отрядом за один день сплавиться по ней от устья Жаровли до Тагила, где у Медведь-камня стал строить челны, основав Ермаково городище. Где-то на берегах Баранчи должна быть — я уверен в этом — еще одна кратковременная стоянка Ермака, не попавшая в летописи. И отряд в несколько сот человек не мог не оставить никаких следов, даже если разбил лагерь на одну ночь.
При всем оптимизме мы прекрасно понимали, какой ничтожный шанс отпущен нам археологической судьбой. И все же решили искать. Пусть не найдем саму стоянку Ермака, но ведь этим же путем, вслед за Ермаком, неоднократно проходили русские военные отряды в XVI и XVII веках. А каждая находка, связанная с этой эпохой, — уже событие.
Двигаемся очень медленно. Баранча — река коварная, неласковая. За четыре дня пришлось прорубиться через двадцать два завала. В первой половине пути — до впадения в Баранчу речки Гаревой — находок не было.
Гаревая же стала некой границей фортуны. Сразу же после нее, на небольшом прибрежном бугре, нашли нуклеус — кремень, от которого в каменном веке откалывали пластины для изготовления орудий. А ниже по течению обнаружили уже целую стоянку, «крепкую», многослойную: нижний слой — каменный век, верхний — средневековье. Очень перспективное место... Еще несколько километров вниз... Показался мыс. Уж очень удобно стоял он для любой дружины, идущей в неизведанные края.
— Если бы я была Ермаком, — сказала Люба, — поставила бы лагерь здесь.
...Средневековая керамика пошла сразу же. Затем пошли другие находки — осколки древних стеклянных сосудов, обломки точильных камней. И наконец — ружейный кремень из халцедона! Такие же кремни изготовляли в Мангазее. Следовательно, как минимум — первая половина XVII века. Уже близко к Ермаку. Я еще рассматривал его, когда Паша нашел другой — продолговатый, изготовленный из какой-то (у нас такой не встречается) пестрой кремневой породы. Две эти находки неоспоримо свидетельствуют о том, что здесь останавливался русский военный отряд.
Мы не знаем точно, какое именно огнестрельное оружие было у Ермака — кремневое или фитильное. Но известно, что к моменту похода Ермака кремневые ружья уже были хорошо известны на Руси. Большая часть стрельцов, оборонявших Псков в 1581 году, была вооружена именно ими. Летописи же сообщают, что Ермак очень тщательно готовился к походу и в его дружине было лучшее оружие того времени. Но бесспорно: открыта стоянка одного из русских отрядов, идущих на освоение Сибири.
...Последнюю ночь мы провели у стога сена на берегу реки Мостовки. К утру выпал снег. Было чуточку грустно — первый полевой сезон экспедиции кончился...
Каковы же его итоги?
Во-первых, мы убеждены, что место первой зимовки Ермака надо искать заново. А во-вторых, открытые нами стоянки являются памятниками русского заселения Урала. Здесь необходимо провести серьезные, стационарные раскопки.
Ю. Сериков
