Смерть адмирала: почему Фернан Магеллан не мог вернуться живым из своего кругосветного плавания

«Не было в истории путешествия столь богатого интригами и клеветой, предательством и убийствами, болезнями и голодом, но и открытиями новых путей, неизвестных земель и невиданных ранее живых существ», — так высказался современник о нашумевшей в начале XVI века первой в истории кругосветной экспедиции — Фернана Магеллана, который сам, вопреки распространенному заблуждению… не огибал земного шара. Он преодолел примерно две его трети, после чего довольно глупо и случайно погиб в стычке с дикарями на маленьком острове Филиппинского архипелага.

Важнейшее событие во всей истории Великих географических открытий произошло 7 июня 1494 года. Открытия Колумба на западе и Васко да Гамы на востоке со всей остротой поставили вопрос о глобальном разграничении сфер влияния во внезапно расширившемся мире. И вот, согласно договору, заключенному между двумя морскими сверхдержавами своего времени в кастильском городке Тордесильяс, планета разделилась на два полушария, и все, что к западу от условного меридиана (нынешний 49-й «левее» Гринвича), отходило королям Кастилии и Арагона, восточная же часть — Португалии.

Оставалась, однако, одна проблема. Собственно, как далеко на восток и запад простираются потенциальные владения одной и другой метрополий? Где край земли и есть ли он?.. Большинство просвещенных людей той поры, правда, уже не сомневались в шарообразности Земли и потому справедливо указывали: в ближайшие же годы придется устанавливать еще одну «демаркационную линию» — на противоположной стороне Земли. Но утверждение о том, что планета круглая, оставалось умозрительным. Пока не осуществил своего удивительного предприятия один человек, который совершил прорыв в мировой географической науке, а сам умудрился остаться в тени.

В одном селе родился бедный Фидальго

Даже о главных фактах его жизни исследователи и писатели долго не могли толком договориться. «Мы знаем только, что он родился около 1480 года. Место его рождения уже спорно… о семье его мы знаем только то, что она принадлежала к дворянству, правда, лишь к четвертому его разряду — fidalgos de cota de armes». Так пишет в романтизированной биографии вдохновителя первого кругосветного путешествия Стефан Цвейг.

Следующий этап и следующая (после самой Индии) цель — вожделенные для всего магелланова поколения Острова пряностей, источник самого ценного тогда товара — то есть Зондский и Молуккский архипелаги. Для их прочного захвата нужно было сначала овладеть «замыкающим ключом» — Малаккским проливом с городом Малаккой. Еще в 1509 году португальцы отправили на разведку небольшую эскадру под командованием Дьогу Лопеша ди Сикейры. Это было, очевидно, первое плавание европейцев к востоку от Цейлона…

Мизантроп

Малаккский султан благосклонно встретил диковинных иностранцев, принял их дары и взамен обещал прислать на корабли искомые пряности. Просил только отправить к берегу сразу все шлюпки с каравелл, а то товаров так много, что и их едва хватит.

В разгар погрузки один из капитанов заметил, что около португальских кораблей собирается — как бы невзначай, из любопытства — подозрительное число малайских джонок, и на всякий случай послал единственную оставшуюся на борту лодку с самым надежным человеком из команды — предупредить флагмана. Этим человеком оказался Фернан Магеллан.

Встревоженный Сикейра тут же приказал обыскать свое судно. Его люди нашли несколько десятков «просочившихся» и готовых к нападению туземцев и бросили их за борт. Затем мощные пушечные залпы разметали «строй» джонок. Но большинство европейцев находились в это время на суше, и они, конечно, были убиты.

Уцелел только один офицер, некто Франсишку Серрану. Его спас, совершив рискованный «рейд» к берегу, лучший друг — Магеллан. «При этом случае, — как виделось 400 лет спустя Цвейгу, — в еще не ясном для нас облике Магеллана впервые вырисовывается одна характерная черта — мужественная решительность. Ничего патетического, ничего бросающегося в глаза нет в его натуре… Совершив славное дело, он потом не умеет ни использовать его, ни похваляться им; спокойно и терпеливо он снова удаляется в тень».

Там, где одни видят «спокойствие» и «терпеливость», другие усматривают замкнутость и неумение общаться с людьми. Даже летописец кругосветной экспедиции и апологет Магеллана, итальянец Антонио Пигафетта (впрочем, вероятнее всего, главной его задачей был шпионаж в пользу Венецианской республики), признавался, что матросы просто ненавидели Магеллана. «Он не умел улыбаться, расточать любезности, угождать, не умел искусно защищать свои мнения и взгляды…»

Так как же этой мрачной личности удавалось невероятное — убеждать следовать за собой ненавидящих его людей? Пожалуй, главные составляющие его успеха таковы: безусловная профессиональная компетентность (а вот это как раз не слишком частый случай в век, когда плавали и выбивались в командиры «все, кому не лень»), честность, порядочность и должностная добросовестность (это уж и вовсе редкость на королевской службе).

Достаточно характерный штрих, по тем временам неслыханный, — Магеллан собирался отпустить на волю своего раба-малайца, когда тот окончит выполнять обязанности переводчика экспедиции. Он даже указал в своем завещании: вот, мол, коли мы как раз будем в это время находиться у берегов его давно покинутой родины… А лучшее доказательство незаурядности Магеллана-руководителя — то, во что экспедиция «превратилась» после его гибели. Но — обо всем по порядку.

Еще около года после драматической экспедиции в Малакку дон Фернан провел на Востоке. Известно, что он служил достойно, но тем не менее особого продвижения не добился. Его самостоятельность, несговорчивость и целеустремленность, подмеченные биографами, похоже, оказывали ему дурные услуги: о малейшем недоразумении с субординацией мгновенно доносили наверх — с предсказуемыми последствиями.

Когда в 1510 году он получил наконец звание капитана, корабль в команду и без разрешения «заплыл» дальше на восток, чем предписывала общая инструкция, его немедленно разжаловали и отправили обратно в Лиссабон.

Плывя прямо, приплыть обратно

Настал день, и в гавань коварной Малакки вошла грозная флотилия «мстителей» — 19 больших боевых кораблей. Город был завоеван. Португалия овладела всеми ключевыми пунктами на морях от Африки до Индонезии.

После пышных торжеств основные силы повернули назад на запад, а три судна под командой чудесно спасенного в этих местах Франсишку Серрану устремились дальше, в неведомые воды. Члены этих экипажей, вероятно, первыми из европейцев видели мельком Новую Гвинею, но на ее берега выходить не стали — разговоры об «охотниках за головами», папуасах, вероятно, уже были к тому времени на слуху. Кроме того, основная цель была достигнута. Маленькая флотилия добралась до легендарных Островов пряностей, которые оказались вполне реальными и в самом деле так изобиловали драгоценным товаром, что за несколько дней трюмы наполнились до предела. Пора домой.

Скорее всего, в этой корреспонденции дона Франсишку и дона Фернана и зародилась великая идея — поиска нового пути, возможности «плывя прямо, приплыть обратно». Во всяком случае, после смерти капитана-дезертира среди его бумаг, в свою очередь, нашли Магелланово письмо, в котором тот таинственно обещал другу в скором времени прибыть «иным путем».

Как известно, обещание он почти сдержал, погибнув всего в нескольких сотнях километров от обиталища Серрану. Но что еще поразительнее, последний скончался у себя дома от пищевого отравления как раз в тот же день.

Изгнанник

Все это, однако, впереди. А пока что Магеллан латает прорехи в своей незадавшейся поначалу карьере, сойдя на берег. Он «усмиряет мавров» в Марокко и в известном сражении при Азаморе получает ранение пикой в колено, отчего на всю жизнь остается хромым. Но этого мало — его обвиняют (по всей вероятности, ложно) еще и в связях с врагом. Дон Фернан в негодовании без разрешения покидает армию и отправляется жаловаться прямо королю, а вслед уже летит очередной донос.

Тут начинается противоречивая история «о том, как поссорился Мануэл I Счастливый с Магелланом» — самый, наверное, известный в португальском обиходе исторический «анекдот о несвершении». То есть о том, что могло быть и почти было, но не случилось.

Так вот, согласно одной из версий, Мануэл, с детства, кстати, знакомый с Магелланом, даже спрятал за спиной руку, которую хотел поцеловать пришедший, и грубо отказался от его дальнейших услуг. Оскорбленный дворянин уточнил, может ли он в таком случае поступить на службу к другому государю, и получил презрительное разрешение (причем некоторые источники утверждают, что король, не стесняясь в выражениях, рекомендовал ему обратиться к самому влиятельному из государей мира сего — к дьяволу).

Вот как случилось, что с 15 мая 1514 года дон Фернан перестал числить себя подданным родного королевства и после некоторых раздумий перешел под испанские знамена. И даже имя кастилизировал — отныне он не Фернан, а Эрнандо, не Магальяйнш, но Магеллан, и только так будет подписываться до конца своих дней!

Победитель

20 октября 1517 года Магеллан вместе с невольником Энрике, вывезенным из Малакки, пересек границу Испании и обосновался в Севилье. Выбор был не случаен: именно отсюда отправлялись почти все экспедиции на исследование и завоевание Нового Света. Кроме того, в этом городе имелась значительная португальская диаспора — преимущественно такие же, как он, изгнанники, не встретившие понимания при лиссабонском дворе.

Один из перебежчиков этого рода, Дьогу Барбоза, дослужился даже до высокого поста начальника городского арсенала. Магеллан сразу же нашел у него приют и подружился с его сыном Дуарте, с которым имел много общего — тот тоже успел поплавать в индийских и малайских водах. Впоследствии знакомство повлияло на судьбу обоих — младший Барбоза с энтузиазмом отправился в первое кругосветное путешествие и оказал в нем важные услуги своему адмиралу. А дон Эрнандо женился на его сестре, юной Беатрис, и тем самым получил все права свободного севильского горожанина.

Упрочив таким образом свое положение, иммигрант приступил наконец к главному своему делу на данном этапе — поиску «спонсоров». Рассказывали, что он обивал пороги потенциальных благодетелей вместе со своим малайцем и внушительным глобусом — самым древним глобусом, который дошел до нас (он был создан самим Бехаймом в 1492 году). На глобусе был обозначен путь будущей экспедиции…

Откуда же такая уверенность в том, что там, на юге Америки, где еще не плавали европейские корабли, имеется судоходный пролив? Ведь Пигафетта писал, что даже когда вход в этот пролив уже был у них перед глазами, никто еще не верил в его реальность — утомленные многомесячным лицезрением стены суши по правому борту, моряки боялись верить. И только адмирал настаивал: некий paso («проход») существует.

Правда, он ошибался, «помещая» его примерно на 35-й параллели, где на самом деле находится Ла-Плата, гигантский эстуарий реки Параны. Очевидно, в заблуждение Магеллана ввела начертанная Бехаймом карта, которую он мог видеть в секретном королевском архиве Лиссабона. Там «известные земли» прерываются именно на этом уровне.

Так или иначе, ему удалось убедить нескольких влиятельных чиновников и финансистов передать новому королю Карлу I «Памятку» («Membranza»), где ясно утверждалось: «земли пряностей» в соответствии с Тордесильясским договором вполне «вписываются» в испанское полушарие.

На членов Государственного совета, который рассматривал Магелланов план «плыть на Запад, чтобы добраться до Востока», тот произвел благоприятное впечатление. Возымели результат и пылкая поддержка известного тогда всей Европе ученого Руя Фалейру, и «демонстрация» настоящего малайца. Вдобавок совершенно неожиданно в поддержку проекта выступил президент Комитета по делам Индий епископ Бургосский Хуан Родригес де Фонсека, заклятый враг Колумба и Кортеса.

22 марта 1518 года решение об отправке флотилии под командованием Магеллана официально принял сам монарх — и под нее не только выделялся щедрый денежный фонд! Дон Эрнандо «авансом» награждался орденом Святого Иакова, производился в адмиралы, ему гарантировалась двадцатая часть всех возможных прибылей от экспедиции, а за его потомками закреплялись наследственные губернаторские должности в новооткрытых землях.

Когда известие об этом достигло Лиссабона, король Мануэл, естественно, впал в ярость. Сначала он предложил Магеллану «прощение» и посулил еще больше, если тот вернется со своим проектом на родину. Потом, узнав об отказе, приказал своему консулу в Севилье организовать серию провокаций, чтобы помешать кораблям выйти в море. И наконец, когда не удалось и это, отправил в погоню целую эскадру.

Все напрасно — 10 августа 1519 года пять небольших судов (самое большое имело водоизмещение всего 120 тонн, и, по словам того самого португальского консула, он «не рискнул бы отправиться на таких скорлупках и на Канарские острова») под звучным общим названием «Армада де Молукка» покинули Севилью.

В поисках paso

Успешно ускользнув от преследования «завистников», 3 октября флотилия уже достигла островов Зеленого Мыса. Но вот до побережья Южной Америки добрались лишь к середине декабря — почти на два месяца задержали Магеллана продолжительные штили. Судя по всему, это была личная ошибка адмирала, выбравшего не совсем верный путь. Последствия оказались очень серьезными.

Капитаны-испанцы и без того с самого начала настороженно относились к мрачному высокомерному иностранцу, который не только не пытался наладить с ними товарищеские отношения, но требовал безусловного подчинения, подчеркнуто держал дистанцию, а главное — категорически отказывался делиться планами по поводу маршрута.

Однажды главнокомандующий — «в ответ» на требование королевского наблюдателя, двоюродного брата епископа Бургосского Хуана Картахены, сообщить, почему изменен курс, — просто арестовал этого почти равного себе по полномочиям, значительно более знатного и популярного в среде матросов человека. Но пока что никто не смел оказать сопротивление. «Превосходящие силы» противников португальца временно отступили.

Тем временем, поспешно пополнив запасы воды и продовольствия в бухте, где впоследствии вырос Рио-де-Жанейро, экспедиция принялась методично прочесывать заливы и устья рек, за каждым из которых мог скрываться пресловутый paso. Однажды показалось, что цель достигнута — корабли вошли в широченный эстуарий Ла-Платы — тот самый, на который, судя по всему, рассчитывал дон Эрнандо, опираясь на свою таинственную карту. Но, увы, через несколько дней стало ясно: какой бы полноводной ни была Парана, это всего лишь река, и до «противоположного» океана по ней не поднимешься.

Так, в бесплодных поисках прошло все время до конца марта — а тут начались неожиданные холода и бури, вынудившие маленький флот остановиться на зимовку на 49°15' южной широты. Здесь, в бухте, названной испанцами Сан-Хулиан, произошло несколько примечательных событий: географических, биологических, а также общественных…

Южноамериканские страсти

Суровые земли вокруг бухты казались безлюдными. Испанцы начали даже опасаться, что они в принципе непригодны для обитания человека — тем более что чем ближе подходило лето, тем становилось морознее (опыт европейцев в Южном полушарии тогда исчерпывался знакомством с тропическими широтами — с настоящей «летней зимой» они столкнулись впервые).

Единственными живыми существами, недостатка в которых тут не наблюдалось, были тюлени и пингвины (эти птицы тоже потрясли воображение моряков — «черные гуси, которых надо не ощипывать, а свежевать»).

Но в один прекрасный день к стоянке Магеллана все же приблизился необыкновенный индеец. «Этот человек отличался таким гигантским ростом, что мы едва достигали ему до пояса. Был он хорошо сложен, лицо у него было широкое, размалеванное красными полосами, вокруг глаз нарисованы желтые круги, а на щеках — два пятна в виде сердца. Короткие волосы выбелены, одежда состояла из искусно сшитых шкур», — вспоминал потом Пигафетта.

А особенно испанцам бросились в глаза огромные ступни великана — в честь них они даже решили назвать всю страну Патагонией (собственно, от patago’n, «ногастый»). Туземец приветливо улыбался, приплясывал, пел, при этом непрерывно посыпал песком волосы, и адмирал, по прежним путешествиям знакомый с нравами дикарей, понял, что надо делать.

Он приказал одному из матросов так же плясать и посыпать себе голову — контакт установился, и весьма сердечный. Абориген даже поднялся на борт. Угощать его было практически нечем — запасы подходили к концу, — но к изумлению путешественников, он с аппетитом съел целиком, не содрав даже шкуры, крысу и запил ее целым ведром воды. Ободренный хорошим приемом и подарками (хотя впервые увидев себя в зеркале, с перепугу сшиб с ног четырех человек), патагонец на следующий день привел соплеменников и даже показал новым друзьям невиданное животное «с ушами мула, хвостом лошади и телом верблюда» (это был гуанако — пройдет 10 лет, и с их стадами столкнется в Перу Писарро).

В общем, получилась даже некая дружба, продолжавшаяся до самого конца испанской стоянки в Патагонии. Правда, тем самым первым своим индейским знакомцам европейцы уготовили печальную судьбу: взятые на борт как образец местной «фауны», они не пережили плавания через Тихий океан.

А пуститься наконец в это плавание пришлось после трагических событий. Дело в том, что испанские капитаны, давно и не без оснований подозревавшие, что никаких достоверных сведений о пути на запад у адмирала нет, а все разговоры и намеки — блеф, решили, что с них достаточно. Три из пяти кораблей оказались захвачены мятежниками — на стороне флагмана «Тринидад» остался только крошечный «Сантьяго». Не прошло и нескольких часов, как дон Эрнандо получил ультиматум.

И тут Магеллан проявил себя во всем «великолепии». За кратчайшее время он обдумал, подготовил и хладнокровно нанес ответный удар. Вот как красочно описывает ключевой момент этой драмы Цвейг: шесть воинов «с нарочитой, тщательно обдуманной медлительностью» взбираются на борт корабля-бунтовщика и «вручают капитану Луису де Мендоса письменное приглашение явиться для переговоров на флагманский корабль… „Э нет, меня тебе не заполучить“, — со смехом говорит он, читая письмо. Но смех переходит в глухое клокотанье — кинжал пронзил ему горло».

В ту же минуту на борт «Виктории» поднимаются пятнадцать с головы до ног вооруженных воинов под начальством шурина адмирала Дуарте Барбозы, подплывшие на другой шлюпке. Не успели мятежники как-то осмыслить происходящее, как Барбоза взял на себя командование: «вот он уже отдает приказания, и испуганные моряки повинуются ему».

Другому бунтовщику, командиру Гаспару де Кесаде, отрубил голову собственный слуга, которому Магеллан за это обещал помилование. А третьего, того самого знатного сеньора Картахену, вместе с примкнувшим к бунтовщикам главным капелланом экспедиции высадили (гуманно снабдив продовольствием) на безлюдном берегу.

Соперник стихии

24 августа 1520-го путешествие возобновилось и тут же ознаменовалось крупной неприятностью — буря в щепки разбила «Сантьяго», хорошо хоть люди уцелели. Пришлось опять остановиться и несколько недель ждать более благоприятной погоды. Только 21 октября корабли наконец подошли к долгожданному проходу.

Этот извилистый и опасный путь протяженностью 600 километров между многочисленными островами (у моряков впоследствии вошла в ход поговорка, что, мол, там всегда со всех четырех сторон дует северный ветер) адмирал, доказавший-таки всем свою правоту, назвал проливом Всех Святых. Лишь много позднее он получил имя самого первооткрывателя.

Берега вокруг казались еще более безлюдными, чем в Сан-Хулиане, только по ночам испанцы видели тусклые огоньки костров на южной стороне (отсюда имя архипелага — Огненная Земля). Через месяц такого плавания опять начал назревать бунт — люди быстро забывают уроки прошлого, столкнувшись с новыми неприятностями. Еще недавно надежный союзник, соотечественник и, по некоторым сведениям, даже родственник Магеллана, Эстебан Гомеш просто обратился к командующему от лица тех, кто требовал вернуться назад.

Пока шли споры, флотилия вплотную приблизилась к выходу из пролива, и по иронии судьбы в тот самый день, когда к вечеру показался долгожданный океан, отправленный на разведку «Сан-Антонио» — лучший корабль, имевший к тому же в трюмах большую часть припасов, — исчез. Магеллан, вероятно, догадывался, что случилось, но тем не менее обратился к андалусийцу Андресу де Сан-Мартину, астроному и астрологу экспедиции (в те времена разница между этими профессиями была не слишком заметной) за «разъяснениями».

Тому тоже, надо полагать, не пришлось проявлять особого мистического искусства, чтобы прийти к умозаключению: судно дезертировало, повернуло назад в Испанию (он «увидел» двоюродного брата Магеллана, Алвару ди Мескиту, закованного в цепи бунтовщиками — как оно и было на самом деле!).

В результате ситуация сложилась критическая — продовольствие практически закончилось, но… Как это нередко случается в деле больших географических открытий, от бесславного конца экспедицию спасла ошибка, некое кардинальное заблуждение.

Колумб, например, плыл в Индию, а открыл Америку, и если бы на пути его не встретился «лишний» континент, до Азии ни за что не решился бы добираться. Так вышло и с Магелланом, который был уверен, что от Молуккских островов испанцев отделяет переход в какие-нибудь 3—4 дня. И потому 28 ноября 1520 года три оставшихся корабля смело устремились в глубь величайшего, как потом выяснилось, океана Земли, который к тому же показался европейцам на удивление спокойным по сравнению с Атлантикой — Тихим…

«Но как мучительна эта тишина, какая страшная пытка это вечное однообразие среди мертвого молчания! Все та же синяя зеркальная гладь, все тот же безоблачный, знойный небосвод, все то же безмолвие, тот же дремлющий воздух, все тем же ровным полукругом тянется горизонт — металлическая полоска между все тем же небом и все той же водой», — писал Цвейг.

На деле, как мы знаем, плавание продолжалось почти четыре месяца и сопровождалось чудовищными лишениями. Сухари, превратившиеся в заплесневелую труху, приходилось смешивать с опилками. Крыс, столь понравившихся патагонцу, стали считать деликатесом и христиане. За грызунов менее удачливые «охотники» платили более удачливым золотыми монетами!

«Дабы не умереть с голоду, мы стали есть куски воловьей кожи, которой, с целью предохранить канаты от перетирания, была обшита большая рея. Под долгим действием дождя, солнца и ветра эта кожа стала твердой, как камень, и нам приходилось каждый кусок вывешивать за борт на четыре или пять дней, дабы хоть немного ее размягчить. Лишь после этого мы слегка поджаривали ее на угольях и в таком виде поглощали», — вспоминал Пигафетта.

Даже самые выносливые и привыкшие к лишениям люди ослабели, почти у всех началась цинга. «Десны у заболевших сначала пухнут, потом начинают кровоточить, зубы шатаются и выпадают, во рту образуются нарывы, наконец, зев так болезненно распухает, что несчастные, даже если б у них была пища, уже не могли бы ее проглотить: они погибают мучительной смертью». На корабле это случалось постоянно.

Наконец через 3 месяца и 20 дней путешествия, за которое было пройдено по меньшей мере 17 тысяч километров, 6 марта 1521 года раздалось уже полузабытое: «Земля!» Парадоксальным образом оставив в стороне многочисленные и крупные архипелаги Полинезии (корабли прошли всего в 300 километрах к северу от Таити и примерно на таком же расстоянии к югу от Маркизов), экспедиция вышла на рассеянные как песчинки Марианские острова Микронезии, которые и теперь-то легко не заметить в пути.

Высадка на сушу не внушила радужных надежд. Конечно, утолить голод и жажду удалось, но здешние совершенно обнаженные дикари явно не обладали никакими богатствами. Разочарованный и обеспокоенный адмирал велел спешно вновь поднимать якоря, на прощание окрестив острова Воровскими (название справедливое вдвойне — сначала туземцы стащили у мореплавателей все, что не было приколочено, потом колонизаторы ответили им тем же).

Еще через неделю надежды все-таки оправдались — испанцы достигли страны несравненно более цивилизованной и процветающей (впоследствии ее назовут в честь Филиппа II Филиппинами).

Слегка отдохнув на первом встречном крохотном острове, Магеллан немедленно отправляется на более крупный, Себу. Чтобы произвести надлежащее впечатление, он дает приветственный залп из орудий. Внезапный гром при ясном небе вызывает панику, но местному князьку Хумабону объясняют, что это — знак величайшего почтения могущественному повелителю Себу.

Зная от магометанских купцов о мощи белых людей, которые покорили и разграбили берега Индии и Малакки, Хумабон благоразумно решает не ссориться с опасными гостями и изъявляет готовность вступить на вечные времена в вассальный союз с могущественным императором Карлом…

В противоположность таким воинственным деятелям, как Кортес или Писарро, Магеллан в продолжение всего путешествия стремился добиваться своих целей мирным путем. Человек, как мы уже видели, суровый и беспощадный, он никогда не одобрял бессмысленных, на его взгляд, жестокостей. Например, он ни разу не нарушил данного слова, что другие считали вполне простительным по отношению к язычникам.

К общему удовольствию, началась меновая торговля. Островитян особенно привлекало железо, из которого можно было делать оружие и разные инструменты. За четырнадцать фунтов этого металла они предлагали пятнадцать фунтов золота и, вероятно, дали бы больше, но адмирал не хотел, чтобы из-за слишком ажиотажного спроса туземцы догадались о ценности «желтого дьявола» для белых людей.

В остальном же Магеллан строго следил, чтобы себуанцев не обманывали. Его не слишком интересовала сиюминутная прибыль, важнее было наладить отношения и завоевать доверие. К тому же он понимал — самых «прибыльных» земель испанцы еще не достигли.

Сам дон Эрнандо поначалу не сходил на берег, все переговоры велись через общительного Пигафетту, который, кстати, и рассказал в дневниковой записи от 14 апреля 1521 года о последнем триумфе великого португальца: «Как только он вступает на берег, с кораблей гремит пушечный залп… На площади водружается исполинский крест, и их повелитель, вместе с наследником престола и многими другими, низко склонив голову, принимает святое крещение». В награду новоиспеченному государю Карлосу Себуанскому даруются особые полномочия и власть. Магеллан объявляет его верховным владыкой всех окрестных островов и торжественно обещает вооруженную помощь против любого ослушника.

А таковые не замедлили появиться — да и с чего бы им признавать господство какого-то Хумабона из-за того только, что он нацепил крест? Этого решительно не понимал, например, некто Лапу-Лапу (Силапулапу), вождь островка Мактан. Испанский главнокомандующий, в свою очередь, расценил его позицию как отличный повод показать мощь европейского флота всем туземцам, покорным и непокорным.

Лапу-Лапу получил ультиматум. Естественно, никак не отреагировал — вряд ли он хорошенько понимал, чего вообще от него хотят. Забавно при этом, что право пришельцев напасть на Мактан представлялось ему совершенно естественным без всяких объяснений — на Филиппинах всегда было заведено терзать друг друга взаимными набегами. Он даже по давно выработавшейся местной традиции просил адмирала об отсрочке нападения, чтобы успеть собрать силы.

Тайна гибели

Однако что-то тут явно не так. Действия Магеллана в данном — последнем в его жизни — случае, это желание продемонстрировать мощь, «поиграть мускулами» совсем не так логично, как может показаться. Более того, можно сказать, впервые за все путешествие он повел себя необъяснимо. Кроме всего прочего, его решение шло вразрез с королевской инструкцией: ни при каких обстоятельствах не рисковать жизнью капитанов, не говоря уже о собственной.

Даже Совет армады, члены которого, в общем, особенно не желали своему адмиралу здоровья, пытался отговорить его от ненужного и опасного сражения. А тот не только плюнул на общее мнение, но и отказался от тысячи воинов, предложенных Карлосом-Хумабоном; и своих-то людей привлек к бою смехотворно мало — по 20 добровольцев с каждого из трех кораблей; настоял, чтобы это были не «особо ценные» опытные воины, а юнги, стюарды и повара, которые никогда и мушкета в руках не держали, — перед сражением их пришлось поспешно учить заряжать это оружие.

Все это наводит на одну и поразительную мысль: человек, энергично отражавший удары судьбы в куда более критических (на вид) ситуациях, демонстрировавший всегда сильную жажду жизни, «вдруг» отдал эту самую жизнь во власть «Божьего суда». Даже вернейших сторонников, капитанов Серрано и Барбозу, он отказался брать с собой — мол, «Крест Иисуса — это единственное, что нужно мне для защиты». Впервые за всю карьеру пренебрег рекогносцировкой — рифы, неожиданно (вот удивление в филиппинских водах!) преградившие путь, не дали кораблям подойти к берегу достаточно близко, чтобы оказать десанту артподдержку…

В общем, все закончилось так, как должно было. Пигафетта, которому, как историографу, удалось присоединиться к отряду (его, кстати, и самого тогда тяжело ранило), оставил такое свидетельство: «Узнав нашего адмирала, они стали целиться преимущественно в него; дважды им уже удалось сбить шлем с его головы; он оставался с горстью людей на своем посту, как подобает храброму рыцарю… так сражались мы более часу, пока одному из туземцев не удалось тростниковым копьем ранить адмирала в лицо… В тот же миг все островитяне набросились на него и стали колоть копьями и прочим оружием, у них имевшимся. Так умертвили они наше зерцало, свет наш, утешение наше и верного нашего предводителя».

Что же нашло на опытнейшего воина, незаурядного стратега и тактика? Отчего совершил он столько ошибок, непростительных даже для новобранца? Раньше всегда считалось, что причиной такой переоценки собственных сил было «головокружение от успехов». Дескать, адмиралу казалось, что для него нет ничего невозможного. Им найден Пролив, сокрушена внутренняя смута, пересечен гигантский океан. Новые земли, как и обещано королю, покорены Испании без единой капли крови, множество душ обращено в христианство… Что может быть страшно такому человеку?..

Однако в семидесятых годах ХХ века специалист по истории португальских и испанских плаваний уругваец Роландо Лагуарда Триас выдвинул иное предположение, которое позже поддержали и развили самые именитые ученые. Суть его в том, что в последний месяц жизни мореплаватель испытал страшное разочарование, можно сказать — впал в «смертную тоску».

Почему? «Маленькая» деталь — когда флотилия добралась до Филиппин, астроном-астролог Сан-Мартин определил их координаты: 9 и две трети градуса северной широты и 189 градусов долготы, если считать от демаркационной линии. Иными словами, испанская экспедиция уже прошла на 9 градусов в глубь португальского полушария, в которое ей было строжайше запрещено вторгаться…

Один из лучших и самых опытных моряков своего времени, Эрнандо Магеллан, не мог не понимать, что это для него значит. Ведь не ради «спортивного интереса» — обогнуть шар земной — пробивался он с таким упорством вперед, на запад… Все самое ценное и богатое, желанное царство пряностей оказалось на стороне его бывших соотечественников-противников, причем так далеко на их стороне, что никакие географические фальсификации не помогут! Выходит, он плавал зря, он обманул Карла I и весь суровый Королевский совет. Пусть даже и ненамеренно…

Гораздо больший, чем адмирал рассчитывал, объем планеты не остановил его на пути, но сыграл с ним злую шутку. Не случайно — и стоит обратить внимание на эту важную деталь — вопреки «колонизационной» инструкции, где говорилось, что в завоеванных землях в первую очередь надо устанавливать знаки с королевским гербом, Магеллан установил на Себу только огромный деревянный крест, как символ обращения в веру восьмисот туземцев. Только огромный деревянный крест, объединяющий испанцев и португальцев.

Действительно, похоже, что ему пришло в голову подвести итоги жизни, попытаться хотя бы символически оправдаться перед самим собой, найти смысл в своей, как ему должно было казаться, проваленной миссии. Этому гордому человеку должна была быть невыносимой мысль о позорном возвращении. Вероятно, следует согласиться с выводом современных ученых — он фактически совершил самоубийство.

Финал путешествия: трагедия и триумф

С гибелью Магеллана испанцы потеряли в глазах аборигенов ореол неуязвимости, тем более что за ошибкой адмирала последовали не менее роковые. Сначала наследники адмирала отказались объявить свободным малайца Энрике, как следовало сделать по завещанию погибшего командира, и тот, оскорбившись, бежал к соплеменникам, благо теперь он находился в родных местах. Между прочим, получается: именно он-то и стал первым человеком, обогнувшим Землю — ведь Магеллан некогда вывез его в Европу в обратном направлении. Как бы там ни было, экспедиция осталась без переводчика.

Вскоре же Хумабон пригласил испанцев на пир. Старшие офицеры и кормчие, в том числе Сан-Мартин, точно так же, как некогда португальцы в Малакке, попали в ловушку. И, как и тогда, единственным, кому удалось в сутолоке бежать, оказался сеньор по фамилии Серрано (уже, конечно, не Франсишку, друг Магеллана, а капитан «Консепсьона», дон Хуан). Ему в итоге повезло меньше — туземцы все же в конце концов нашли его и пленили. Но не зарезали, а готовы были отдать на корабли за выкуп — пару пушек и бочонок меди.

Оставшийся же «за старшего», кормчий Хуан Карвальо, очевидно, не захотел расстаться с неожиданно возникшей перспективой командования. Корабли подняли якоря, обрекая лучшего навигатора экспедиции на смерть. Еще восьмерых пленных европейцев «король Карлос Себуанский», легко расставшийся с нательным крестиком, продал в рабство китайцам.

Теперь из 150 моряков, добравшихся до Филиппин, в живых оставалось только 115 — число, недостаточное для управления тремя кораблями. Сильнее прочих пострадавший от морского червя «Консепсьон» пришлось сжечь. Это стало огромной потерей для истории — бывшие мятежники, заметая следы своего предательства в Сан-Хулиане, свезли все карты, лоции, судовые журналы, письма и дневники Магеллана на обреченное судно — прежде, чем бросить на него факелы.

Испанцы стали вести себя, как обычные пираты, — захватывали встречные лодки, крали их грузы, совершали налеты на маленькие туземные порты… В отсутствие Магеллана и других опытных навигаторов им понадобилось больше полугода, чтобы добраться до Молуккских островов, ради которых все плавание когда-то затевалось.

Пряностей здесь по-прежнему было столько, что с загрузкой не возникло никаких трудностей. После многолетних лишений появилась надежда не просто спастись, вернуться в отечество, а разбогатеть. Было решено разделиться, чтобы увеличить шансы пробиться к Испании.

«Тринидад» направился на восток — через Тихий океан к королевским владениям в Мексике и Панаме, но был по дороге захвачен португальцами. Почти вся команда впоследствии погибла, только четверо чудом выживших в 1525 году кружными путями добрались до отечества.

А избранный капитаном корабля с символическим именем «Виктория», один из бывших заводил бунтовщиков баск Себастьян Эль-Кано, сумел-таки добраться до дома. Обратный путь старого, истрепанного за два года и шесть месяцев плавания корабля охватил половину земного шара. Дойти от Молуккских островов до Европы было непросто, ведь по этому пути регулярно курсировали флотилии короля Мануэла. Тогда Эль-Кано решил проложить курс в неизведанных субантарктических водах.

Ветхий, источенный червями, до отказа нагруженный парусник пересек весь Индийский океан, а затем, миновав мыс Доброй Надежды, обогнул всю Африку, ни разу не бросив якоря. Этот беспримерный переход от Молуккских островов до Севильи начался 13 февраля 1522 года. Эль-Кано запасся продовольствием и пресной водой на все путешествие. На борт было также взято 19 малайцев (число европейцев к тому времени уменьшилось до 47).

Через несколько недель разразилось неожиданное бедствие — недостаточно провяленное мясо начало гнить, и его пришлось выкинуть за борт. Теперь рацион состоял только из риса и воды, которой быстро стало не хватать.

Скоро вновь появилась цинга, снова начался мор в команде. К началу мая экипаж потребовал, чтобы капитан взял курс на Мозамбик и сдался врагам. Но Эль-Кано удалось подчинить их своей воле: «Мы решили, что предпочтем умереть, нежели предать себя в руки португальцев», — впоследствии гордо рапортовал он императору. Позже, у мыса Доброй Надежды, на корабль налетел шквал, сломавший переднюю мачту и расщепивший среднюю…

Но после пяти месяцев безостановочного плавания, 9 июля, корабль подошел к португальским островам Зеленого Мыса с 31 испанцем (из 47) и 3 (из 19) малайцами на борту.

Эль-Кано отправил на берег нескольких матросов для закупки съестного, приказав говорить, будто буря пригнала их корабль из испанских владений в Америке. Португальские чиновники не стали досматривать потрепанное судно и не возражали против того, чтобы шлюпку загрузили пресной водой и съестными припасами. Трижды возвращалась нагруженная продовольствием шлюпка с берега, уже казалось, что обман удался. Еще один, последний рейс за рисом и фруктами… Но в этот раз лодка не вернулась — очевидно, кто-то из матросов сболтнул на берегу лишнее или же попытался продать щепотку-другую пряностей. И хотя на корабле осталось всего 18 человек, Эль-Кано снялся с якоря и поднял паруса.

Когда до цели оставалось всего несколько дней, ветхие доски корпуса вышли из пазов, вода начала просачиваться во все расширяющиеся щели. Изнуренным морякам пришлось день и ночь чередоваться, работая у двух насосов, а ведь приходилось еще и выполнять повседневную работу. 13 июля они отчалили от Зеленого Мыса, и только 4 сентября 1522 года увидели берега Европы. 6 сентября Эль-Кано привел свое истрепанное судно в Севилью. Пряностями оно было нагружено так, что они окупили всю погибшую экспедицию.

Брошен якорь у пристани на Гвадалквивире. Дан пушечный залп. Восемнадцать пошатывающихся, босых, ободранных «привидений» с зажженными свечами идут к церкви Санта-Мария-де-ла-Виктория — благодарить Пресвятую Деву за счастливое возвращение. И с ними — дух погибшего адмирала. Ибо, как выразился столь часто цитируемый нами Пигафетта: «Только его неукротимая воля позволила… завершить путешествие вокруг Земли».

_{Иллюстрация: Дмитрий Нарожный, Михаил Дмитриев}

_{Материал опубликован в журнале «Вокруг света» № 10, октябрь 2007, частично обновлен в феврале 2023}