Мы нашли музей не сразу. Хотя он располагался почти в самом центре Еревана, у колхозного рынка, — назывался «Выставочным залом резьбы по дереву», — но многие ереванцы о нем еще не знали, а приезжие, как и мы, узнав, удивлялись, что в каменной Армении — и вдруг многовековая история деревянной резьбы! Ведь сказал же поэт: «Орущих камней государство...»
Почему-то заранее ревностно и подозрительно настроенные к деревянной резьбе, мы гуляем по залу и глазами неофитов «видим» в дереве многое от камня и металла: вот этот напольный барельеф кажется нам подражанием традиционным в Армении родникам — резным каменным стелам, где из трубки вытекает подземная влага, а эта вырезанная в дереве девушка, играющая на зурне, — «чеканка», и те оседлавшие осла мальчуганы — словно бронзовое литье... Невероятно. Неужели все это на самом деле — дерево?! Не медь, не туф, не гипс и не глина, а дерево? Дерево — соперник армянского камня, «плагиатор» металла...
В дальнем конце зала у странного уголка, вроде бы не относящегося ко всей прочей экспозиции — старинная деревянная утварь, ложки, узорные висюльки на шнурках, — в глаза нам бросились висевшие на самотканом ковре связки чеснока и красного перца. А на полу лежала огромная оранжевая тыква. «Почему тыква?» — размышлял я, недоумевая.
В углу за столиком сидела девушка и ткала коврик — сродни тем, что висели рядом на стене. Пальцы ее проворно двигались, вплетая разноцветные нити в ткань, на которой возникал уже геометрический узор.
— Вам помочь? — спросила она, заметив у нас фотоаппараты. — Света в зале маловато, но это не беда. Вот, пожалуйста. — Она извлекла откуда-то переносную лампу. — Начинайте, а я пока позову из подвала директора, он там в мастерских...
Учись наблюдать красоту
Генрих Солахян появился через несколько минут — небольшого роста, с пышными черными волосами, энергичный и подвижный. На вид ему немногим более тридцати.
— Странно все же, что вы так долго нас искали, — удивился директор, узнав о наших мытарствах. — Правда, музей мы открыли недавно, но свой телефон уже сообщили в горсправку.
Чувствуя на себе вину, я рассказал Генриху о том, как первоначально не увидел в дереве дерева и как потом шаг за шагом сдавал позиции.
— Ну, это вы были не правы, — возразил он. — У дерева и камня разные судьбы и разные возможности. Если кто-нибудь из народных мастеров или профессионалов — они выставляются у нас на равных правах — слишком уж явно копировал бы камень, мы крепко подумали бы, прежде чем взять его работы. Ведь главная наша цель — вы это обязательно запишите — возрождение традиций именно армянской резьбы по дереву.
— Возрождение? — переспросил я.
— Конечно! Традиции у нас, хотя и полузабытые ныне, но очень древние — тысячелетние. И кстати сказать, коренятся они как раз в том, что с деревом в Армении туго: отношение к нему всегда было самое бережное. Например, ходило в свое время немало анекдотов о наших «габровцах» — жителях области Ван, лучших «варпетах» — это по-армянски «мастер» — и, якобы, «лучших» скупцах во всей Армении. Мол, и искусство резьбы проистекало из скупости ванских мастеров: согласитесь, резную ложку так просто не выкинешь. Суть, конечно, не в этом: качественного дерева было так мало, что оно не шло ни на строительство, ни на отопление, только на украшение жилищ и быта, только чтобы радовать глаз. Вот полюбуйтесь на этих красавцев — они называются «гатанахшами», — Генрих взял в руки одну из тех вещиц, которые я про себя уже назвал «резными розетками». — С их помощью хозяйки ставили узоры на сладостях из теста — «гата». В сущности, это пряничные доски, такие бытовали и в России, только у нас они всегда круглые. Узоры не повторяются, это исключено: гатанахш был своеобразным гербом семьи. Самая старая доска в нашем музее — восемнадцатого века, но есть и «новорожденные», вырезанные уже современными мастерами.
— Генрих, что касается дерева, здесь все ясно, — решился я на вопрос. — А к чему у вас глиняные кувшины, медные тазы, ткани?.. Музей-то — резьбы...
— Э-э! — всплеснул руками Солахян, как будто я не уловил самого главного. — Это же корни наши! Что было бы с деревянной резьбой, если бы не поддерживали ее, не переплетались с ней традиции других ремесел?! Дух народного творчества — вот что мы возрождаем здесь, стремимся вернуть людям древнее искусство, и поэтому этнографический уголок нам крайне необходим. Смотрите: эти тканые ковры, «карпеты», уже довольно «пожилые» — им век, а то и два — и все равно смотрятся как новенькие. Вон тот крестообразный плат называется «мафраж» — в такие раньше заворачивали постельные принадлежности. Вязаные солонки-мешочки вы вряд ли где сыщете, кроме Армении. Там «карас», глиняный сосуд для вина, который вкапывают в землю; рядом — каменная маслобойка, ступки, медные жаровни... А вот здесь, в центре, типичные армянские керамические солонки.
— Как?! — вскричал я. — Эти огромные кувшины с зияющими отверстиями, эти бочкообразные истуканы — солонки?
— Так. Только не кувшины и не истуканы, а стилизованные женские фигуры. Это редчайшие экземпляры антропоморфных изделий. Символическое изображение женщины, под грудью — отверстие, в утробе — соль. О том, чем была соль для древних, вам, должно быть, известно. Во-первых, драгоценный продукт. Во-вторых, асептик: армяне посыпали новорожденных солью. В-третьих, атрибут религиозных обрядов: крестили тоже солью. Вот и получается, что форма солонки — это своего рода выражение народной философии, святого отношения к матери: нутро женщины дарует жизнь...
Генрих Солахян поднимается со скамьи, на которой мы сидим, снимает со стены коробку темного дерева, из которой торчат разноцветные ложки, и передает мне.
— Практичность, вообще говоря, всегда свойственна традиционному ремеслу — будь то изготовление солонок или, например, ложечниц. Я называю это неформальностью народного искусства. Из рук сельского мастера принципиально не мог выйти бесполезный предмет, но деревенские кустари ревностно относились и к форме, наделяли ее мудрым смыслом. Вот ложечница. Во-первых, удобно: где еще держать домашние «нестандартные» деревянные ложки? Во-вторых, торжественно: так и должно относиться к утвари, переходящей от деда к внуку, от матери — к дочери. А теперь приглядитесь: на задней стенке — изображение граната, сам короб — «гранат», ложки — «зерна». Интереснейшая завязывается цепочка символов: пища — жизнь — рождение (из зерна — росток) — связь поколений. Представляете, как вкусно нужно относиться к жизни, чтобы в простейшем хозяйственном ящике увидеть такое!..
В музей иногда вместе с посетителями заходят друзья Генриха — художники. В один из таких моментов, когда Генрих отвлекся, Ира Цатурян, все еще работая над карпетом, тихо сказала нам о том, о чем сам директор, видимо, считает неловким говорить. Например, зная, что Солахян — резчик, я так и не смог выудить у него, где же висят в музее его работы, чем конкретно он занимается.
— Я администратор, — отмахивался директор. — Мое дело — организация, закупки новых экспонатов, средства, фонды, да мало ли...
— Он, вообще-то, ложкарь, — «выдала» нам своего начальника Ирина. — Вот его изделия — рядом, на стенке. За каждой ложкой — восемнадцать часов труда. Режет и пахпанаки — это традиционные амулеты-охранители, то же, что в России обереги. А тут его личный «патент»: резные палочки для протыкания теста, проверять, готовы ли булки и пироги. В народе такого нет, люди пользовались и пользуются просто лучинками. Генрих очень гордится своей утилитарной находкой, тем, что подсказал традиции нечто новое. Ведь быт каждого народа рационален, он складывался веками; вещи рождала необходимость, а не наоборот...
Мои мысли по-прежнему занимают оттенки дерева. Почему они такие разные? Откуда берутся апельсиновые цветом кувшинчики, лимонные блюда, гранатовые ступки, оливковые скульптуры и барельефы? Оказалось, фруктовые ассоциации недалеки от истины. Конечно, представление об Армении как о безлесной стране не совсем точно, леса здесь есть: художники работают с буком, дубом, липой, кленом. Но если мастер хочет получить благородный, естественный — не подкрашенный никакой морилкой — цвет, он отыскивает пожившие свое садовые деревья.
Древесина всех древесин для резчика — орех; великолепный красновато-коричневый оттенок, красивая текстура, легко поддается штихелю. Самшит, наоборот, — дерево трудное, неподатливое: идет на песты и ступки. Обработанный абрикос похож на точеную кость, разве что кости такого цвета — глубоко-оранжевого, тускло-огненного — в природе не существует. Шелковица — ярко-желтая, словно взрезанный ананас. Персик и каштан — розовато-коричневые. Пользуются любовью мастеров еще вишня и слива, кизил и айва; груша, как и клен, хороша для ложек: не боится ни воды, ни жира...
— В сущности, наш музей — только первый шаг, — объясняет мне Генрих. — Мы мечтаем создать музейный центр: чтобы, кроме нашего, были бы там еще музеи резьбы по камню, ювелирного искусства, ковроткачества. Ведь наши лучшие художники — все, как правило, универсалы: деревом не ограничиваются. Я грех на душу возьму, если не сведу вас с Сааком Саакяном, или, скажем, с Арцруном Берберяном. А найти их просто — они всегда в мастерских... Музей закрывался. Но у меня оставался еще один вопрос, и я задал его Солахяну:
— Я догадываюсь, Генрих: связки чеснока и красного перца на фоне карпета — для декорации, для антуража, для контрастных пятен, в конце концов. Но тыква-то здесь что делает?
— Да как вам сказать... — Генрих пожал плечами. — Для красоты она, в общем... Смотрите, как она янтарно светится, какая крепкая, налитая, плотно сбитая, как она здесь себя свободно, по-хозяйски, чувствует. Ей определенно уютно в этой маленькой вселенной деревенского быта. Не замечаете?
Я снова перевел взгляд на тыкву. Теперь на ее глянцевом боку проступили слова, которые открывали мне первую тайну мира Варпетов: «Учись наблюдать Красоту!»
Умей делать с материалом все
...Сыплется мелкий мартовский дождик. Мы стучимся с улицы в мастерскую Берберяна, гадая, застанем мастера или нет. Отворяет женщина — то ли ученица, то ли медсестра: белый халат, белая косынка, белым платком прикрыт — по-восточному — рот. Провидение избавило меня от прямого вопроса: чуть позже я окольным путем выясняю, что это жена Берберяна, Рая — женщина, преданная мастеру и бесконечно о нем заботящаяся. Ни разу впоследствии не услышал я из ее уст обращения к мужу: «Арцрун», только почтительное «Варпет-джан», «Дорогой мастер». И у меня самого, уже когда мы познакомились, язык не поворачивался называть художника одним именем, без отчества — как это принято у армян. Но рядом стоящий Генрих рассеял мои сомнения, сказав, что уважительнее, чем Варпет-джан, не скажешь, мастеру только приятно будет.
Рая вводит нас в мастерскую. Большая комната — скорее зала, чем комната, — освещена ярким светом голых электрических лампочек. Вокруг стола сидят восемь человек, на нас не обращают никакого внимания. Все в работе.
Кто-то подкручивает ацетиленовую горелку: припаивает крохотное мельхиоровое зернышко к филигранной розетке — будущему украшению браслета. Кто-то осторожно постукивает молоточком— выправляет сканый узор. Третий скоблит штихелем гипсовую форму...
— Это ученики Варпета, — шепчет мне Генрих, — его маленькая школа. Мастер учит их всему, что умеет сам, но за собой оставляет исключительное право на самый ответственный процесс — протягивать проволоку для скани. Учеников, вообще-то, двенадцать, так что мы прозвали их «двенадцатью апостолами»...
Из-за стола медленно, не сразу, поднимается пожилой человек. Темнолицый, густоволосый, кряжистый, с большими, навыкате, голубыми глазами. В рабочих брюках, клетчатой потрепанной рубашке, на макушке — сванская шапочка. Это и есть Варпет. Облик его какой-то совсем не мастеровой; он больше похож на закаленного ветром и ненастьем крестьянина, отлученного от поля, чем на человека, жизнь которого давно уже спаяна с металлом. Берберян испытующе оглядывает нас, и на лице его не отражаются пока ни радушие, ни неодобрение — ничего, что указывало бы на отношение к неожиданным гостям. И когда мы совершаем маленькую экскурсию по мастерской, Варпет большей частью молчит, в пояснения вдается редко: зачем слова? Есть глаза, есть голова, есть, может быть, вкус — разглядывай, думай, любуйся, если нравится.
...Бронзовая статуэтка человека в длиннополой одежде, с двумя молотками в руках, в высокой тиаре, украшенной клиновидным орнаментом, — урартийское божество; то ли бог войны Тейшеба, как считает автор, то ли покровитель ремесленников — есть и такое мнение. Высокий подсвечник, где вместо ножек — длинные шеи птиц, разинувших клювы... Летящие рыбы, распластавшие в полете «крылья-плавники»... Мельхиоровые ожерелья из множества таких же летучих рыбок, только крохотных. Посейдоновы трезубцы разного рисунка и непонятного назначения. Курильница для благовоний; по ободу чаши выбиты удивительные крылатые звери — с львиным телом и человеческой головой, — похожие на сфинксов, но не они, потому что сами сфинксы — в царственных головных уборах — важно восседают на ножках подставки... Бронзовые заготовки ножек всех этих чанов, чаш и курильниц висят по стенам: змеиные головы, из пастей которых торчат козлиные ноги, тигриные, почему-то рогатые, головы на змеиных шеях; надменные буйволиные головы, посаженные на львиные лапы... Буйство фантазии, вобравшей в себя традиции давным-давно канувшего в Лету царства Урарту и смелость ванских умельцев...
Что-то изменилось в мастере. Мы молча разглядываем сокровища мастерской-музея, и наше молчание, видимо, нравится несуетному Варпету.
— Давайте... сядем к столу... тогда и... побеседуем... — Арцрун Берберян говорит с сильным акцентом, тщательно подбирает слова, и оттого речь его как бы обильно уснащена многоточиями...
А на маленьком столике в гостиной уже сами собой появились жгучая, тонко нарезанная бастурма, пряная колбаса суджук, терпкие сыры, печенье, и ненавязчивая Рая, белой тенью витающая между мастерской и кухней, расставляя напитки, неуловимыми взглядами умоляла своего Варпета-джана пощадить хоть немного желудок, воздержаться от острого.
Мы рассаживаемся, но взоры все же привлекают стены, а не стол: там, на полках, расставлена коллекция деревенской утвари, а на огромном настенном карпете распято восхитительное длинношерстное руно.
— Все сам... собирал... — Мастер с удовлетворением оглядывает коллекцию. — По деревням, по свалкам ходил. Люди выбрасывают, а мне жалко. Ту шкуру из Исландии привез, выставка там моя была. Двадцать пять этих... долларов... карманных денег выдали. Думаю, куда мне их деть? Решил: «А! Дай-ка шкуру хорошую привезу». Ну ладно... давайте поднимем тост.
— За вас, Варпет-джан, — робко вставляю я, полагая, что возражений не последует. — За ваш труд.
— Ишь... какой быстрый. Почему это за меня? Мы все человеки, живем в этом мире. А мир много умных и красивых людей родил. Куда мне до них?.. Выпьем лучше за Человечество. Это правильно будет — за Человечество... Вот так...
Отец мой учил меня: «Работай для людей. Работаешь — даешь людям, не работаешь — живешь за чужой счет». А я теперь так говорю: «Трудишься — мозг трудится, не работаешь — мозг спит».
Вот ученики у меня. За всю жизнь больше пятидесяти их было. «Рождайте вещи, — говорю я им, — там увидим...» Думаете, только они у меня учатся? Я у них тоже. Так всегда бывает между учителем и учениками. А жизни для работы, как и в юности, не хватает. Начинаю в восемь утра каждый день, заканчиваю и в двенадцать, и в час, и в два ночи.
Пять мастерских построил я в своей жизни. Эту, где мы сейчас сидим, в свое время тоже оставлю ученикам. Вот Вейно, например. Двадцать один год парню, он из Таллина, из Эстонского художественного института. Здесь на практике. Живет у меня, спит у меня, работает. Хороший ученик, года через три мастер будет. Вейно, иди сюда! О тебе разговор...
Ученики разные попадаются — кто приходит из ПТУ, кто из институтов, кто на заводе работает. Иной сделает одно кольцо, подарит девушке, потом хвастается ходит. Думает, ювелиром уже стал, думает, «красивая жизнь» впереди. Таких я не терплю, изгоняю. Вот Вейно — другой, он серьезный. Вейно, почему ты никогда не говоришь, что хочешь быть лучше меня? Ведь думаешь так, мечтаешь, а? И должен говорить! Ученик должен быть лучше учителя. Если останешься на уровне учителя — это не годится, ты расти должен. Каждый учитель желает, чтобы ученик его превзошел. Каждый! Вот и ты будешь Учителем когда-нибудь. Скажу: люби своих учеников. Если эта твоя любовь — к работе, к людям — умрет, значит, ты мертв, ты не человек, ты вылетел уже с орбиты жизни.
Павлик, а ты что не подходишь? Оторвись от работы. Сейчас можно: гости у нас. Познакомьтесь. Павлик Арабаджян, инженер, технолог. Давно уже ко мне приходит. Умные вещи делает. Садись, садись. Давайте все вместе поднимем тост... Нет, не надо, гость... За меня пить не будем. Я поднимаю этот тост за Красоту. Только так. Скажу по-армянски, Павлик переведет. Вот смысл жизни, как я понимаю: растить детей, учеников, — возвышай людей, тогда и возвысишься сам...
И мы снова ходим по мастерской, рассматриваем творения Варпета. Вейно — застенчивый юноша с тонкими нервными пальцами — вернулся к работе: он, не дыша, припаивает на браслет ажурные розетки. Теперь Павлик дает пояснения, а Варпет придирчиво его слушает.
...Настенный крест — словно связан на спицах из невесомой металлической нити.
— Немыслимо! — забыв вдруг о пояснениях, тихо изумляется Павлик. — Я сам технолог, но ничего здесь не понимаю. Сей крест был сотворен за три дня. Как?! Каким чудом?! Уму непостижимо...
Варпет слышит и, отвечая, словно бы сам удивляется:
— Секретов у меня нет. Вот три тысячи лет назад были секреты, это точно...
Уже первый час ночи. Но Берберян неутомим. Литейная мастерская довольно далеко, однако уговоры, что сейчас поздно, что можно отложить на завтра, на мастера не действуют.
— Завтра наступило, пошли, пошли. Молодые, а поздно...
Подвальная дверь, коридорчик, потом — коридор побольше, где в углу покоится огромный семисотлитровый карас — мастер собирается вкопать его в пол, — а над головой нависают... «сталактиты». Перевернутый лес, опрокинутый горный массив, хаотическое нагромождение пластмассовых сосулек с оплывшими натеками. Кое-где выступают проволочки каркаса.
— Что это, Варпет-джан?!
— Так... Баловство. С пластмассой вожусь иногда. Красиво получается вроде, а?
И в мастерской — высоко, под потолком — развешаны полиэтиленовые же гигантские грибы, створчатые раковины, кактусы и опять — тыквы.
— Смешно, конечно, но красиво, а?
Я сразу вспоминаю очень похожую, но настоящую тыкву в музее и вновь ощущаю, что Красота, которую видят в природе Варпеты, — совсем особенная. Нужно смотреть на мир так, будто смотришь на него всегда утром, воспринимать изначальную, естественную суть предметов и форм, взрослеть с годами разумом, но не сердцем, и тогда только мастерство превращается из ремесла в игру — непредсказуемую, совершенную игру души, открытой для фантазии. Тогда можно, будучи уже признанным Варпетом, отвлечься от хитроумной чеканки и сформовать из бросового никчемного полиэтилена обыкновенный плод земли — гриб, или чужеземный кактус, и с ребячьей горделивостью укрепить его на видном месте на стене, и чувствовать прилив вдохновения от одной лишь мысли, что тебе подвластен любой материал и удается любой замысел.
...В мастерской было тесно от инструментов и металла. Коксовая печь с тягой, уходящей к небу через весь дом — на пять этажей вверх. И кругом заготовки, «полуфабрикаты»: гипсовые формы, бронзовые формы — кокили: все те же тигры, змеи, буйволы, пока еще безрогие и беззубые. А ближе к печи — модели из формовочного песка, готовые уже опоки в сборе: плавь металл и заливай.
Объясняя мне сложный процесс литья — как с песчаного барельефа снимается металлический «негатив»-кокиль, который потом станет формой для многоразовой конечной отливки, — Павлик нечаянно касается пальцем влажной песчаной морды тигра, смазывает краешек и испуганно оглядывается:
— Час работы Варпету добавил, ругаться будет...
— Ничего, ничего... — Мастер сегодня настроен благодушно. — Поправлю потом...
— Вот, смотрите, — Павлик показывает на корзину, где свален всякий бронзовый и латунный лом. — Арцрун собирает это на свалках, добавляет отходы собственного литья, потом плавит, мудрит, и получается — без всяких измерений и пропорций! — нужный сплав, именно такой, какой он хотел. ЕГО сплав. Законы промышленного литья здесь бессильны: какое-то шестое, десятое чувство, мистика...
— Ну уж, мистика... Скажешь тоже... Вообще ценные металлы я получаю от комбината Художественного фонда. А вот бронза — другое дело: сплав. Так... Кручу, кручу... На глаз, на запах. В этом графитовом тигле все и варится. Его, тигель-то, тоже сам делал...
«Если не мистика, то уж, по крайней мере, волшебство», — думаю я, снова и снова разглядывая Варпета — колдовского человека, который варит в тигле бронзу, как варит хозяйка в кастрюле суп.
Так графитовый тигель и полиэтиленовые кактусы открыли мне еще одну тайну Варпетов: «Умей делать с материалом ВСЕ!»
Никогда не стой на месте
О Саакяне мне рассказывал Генрих, а днем позже, в музее народного искусства, я видел глиняные фигурки сельских типажей: торговки, мясника, сплетниц. И глиняных мудрых стариков — «Наших дедов». И отлитых в бронзе музыкантов. И монументальную скульптуру, которая изображала легендарных женщин из города Муш, спасших ценнейшую рукопись — «Торжественник», хранящуюся ныне в Матенадаране. Автор был всюду один и тот же — изменчивый в своих творениях, как мифический Протей, Саак Саакян.
И я пошел к Протею в гости. В своем повседневном обличье это был худой долговязый и подвижный человек с густой черной бородой и блестящими горячими глазами. Сорок семь лет ему не дашь никак, выглядит на тридцать пять, не более. И как говорил мне Генрих, он всю жизнь примеривал профессии, и все они оказались ему впору: скульптор, живописец, литейщик, чеканщик, гончар, декоратор, специалист по национальным костюмам. И плюс ко всему — природный артист: рассказывая о своих любимых героях, воплощенных уже с необыкновенной выразительностью в глине, он преображается то в Моллу Насреддина, то в Храброго Назара, то в Швейка или же в несчастного обжору Балоуна — с наслаждением «играет» их.
Мастерская для Варпета — это дом. А дом — это вещи, но здесь — вот что самое главное! — иных вещей, кроме вышедших из рук самого мастера, — нет. И Варпет Саак, извинившись за беспорядок, начинает:
— Я тут печь для обжига кладу, так что грязновато. Мастерскую получил недавно: вот пол настелил, потолок оштукатурил, обжился кое-как, теперь за печкой очередь. Что сказать о себе? Уже немолодой — дедушка я: три дочери, один сын пять внуков, скоро появится шестой. Но о старости не думаю: сил еще много. Как художник работаю уже двадцать лет, ни в каких художественных школах не учился, до всего самому пришлось доходить.
Возьмем хотя бы «зембилы». Это та штуковина, на которой вы сидите. В детстве еще, когда мне рассказывали сказки, слышал: зембил да зембил — что-то древнее и позабытое, некий предмет обихода. А как выглядит — ни отец, ни мать не знали. Вот несколько лет назад ездил по деревням — и нашел-таки! Оказалось — деревенский «пуфик», сплетенный из толстой веревки, — похож, как вы видите, на бухту каната. Очень удобно и гигиенично: чтобы не сидеть на холодных камнях во время беседы, чтобы корову доить сидя. Старушка одна подсказала, что веревку плели из травы «чилхот» — буквально «гибкая трава», — на болотах растет. Та же старушка сама смастерила несколько зембилов, я тоже попробовал: получилось. Теперь у меня стол и стулья веревочные.
По деревням я вот почему ездил: мы с Оганесом Шарамбеяном — он теперь директор нового Музея народного искусства — старинные ковры искали. Сложилась гибельная ситуация: ковров мало осталось, да и те немногие постепенно исчезали. Мы и решили: надо спасать древние карпе-ты. Дом художественной самодеятельности и Дом народного творчества выписали командировки, дали автобус, Союз художников поддержал, и мы полгода мотались по республике. Четыреста ковров собрали — целое сокровище. До поры до времени они у меня дома хранились — в старой мастерской. Результат налицо: в июне 1973 года открылась у нас в Ереване первая выставка образцов старинных армянских ковров.
...Вот это все Швейк: тут — готовые фигуры из раскрашенной глины, тут — эскизы: в Чехословакию повезу, там экспозиция будет. Я вообще люблю работать по литературным произведениям. Например, «Давид Сасунский». Читали? Там же потрясающие возможности для фантазии: легендарные герои, сочный язык, народный юмор. Работа пока еще в самом начале: над сырой глиной голову ломаю. Потом — обжиг, потом — раскрашивать буду. Поймут, как думаете?
Вон — видите? — дурачок в короне. Это Кадж-Назар, Храбрый Назар. Смотрите, какой он трусливый и глупый! Стал нежданно-негаданно царем, а жена-крестьянка в конце концов сбросила его с трона. У вас говорят «повезло дураку», мы говорим — «счастье Назара».
Так, здесь у меня что? Это шахматные фигурки. Не удивляйтесь, что они такие здоровенные и непривычные. Ими не играют, и потом это же мои шахматы. Почему король должен обязательно быть королем? У меня он пивовар: видите, какую бочку тащит; очень важный человек на селе — потому и король.
Вот — керамическая уксусница, я сделал ее в виде птицы Сирин; эти двуликие фигурки я называю театральными: у каждой — лицо и маска; вот — сельские типы: скряга денежки считает, гончар горшок лепит, кумушки судачат. Они у меня разные — деревянные, чугунные есть, но в основном глиняные. Я последнее время глиной очень увлекся, хотя раньше и литейным делом, и чеканкой занимался.
Вообще, глина — роскошный материал, но хрупкий: большой вещи из нее не вылепишь. Мечтаю я алюминием заняться. Он хорошо тонируется, и легко сделать так, что монументальные алюминиевые скульптуры ничем не будут отличаться от раскрашенной глины. Тогда того же Швейка можно величиной с дом соорудить.
Откуда краски беру? Во-первых, промышленные использую, конечно. Во-вторых, сам делаю — из растений. Поверьте: если нужно, стойкие краски можно сделать из любого растения, из любого фрукта, любой травы. Например, отличный темно-коричневый цвет дает тут. Зеленую краску меня еще мать научила делать. Есть у нас такая трава со стрельчатыми листьями — не знаю, как называется по-русски. Собираешь ее в пучок, выжимаешь и сок настаиваешь, пока не загустеет. Краска получается яркая, чистая по тону и... гремучая. Если этот сок держать в закупоренной бутылке, пробку вышибет почище шампанского.
А вот на этих полках моя гордость: национальные костюмы. Если вы были в музее резьбы, то, конечно, видели деревянные столбики-куколки. Я специально занимался историей армянских костюмов и знаю их все наизусть, без хвастовства. Таких куколок я сделал около пятисот — и ни разу не повторился! Конечно, доля фантазии здесь есть — я никогда не копирую костюм в подробностях, беру лишь идею; но все это — либо существующие и поныне элементы одежды, либо восстановленные старинные наряды.
Костюмами я начал заниматься пятнадцать лет назад. А когда захотел собрать их все воедино, возникла проблема: как это лучше сделать? И вдруг совершенно случайно увидел на пустыре чурбачки — бракованные заготовки. У меня как щелкнуло в голове: раскрасишь — и получится то, что надо! На первых порах немного экспериментировал с формой, потом пришел к единой — конусообразной. Она самая выразительная: любой костюм ей идет — мужской, женский, свадебный, повседневный.
Через свои чурбачки я даже в Америку попал. Там советская выставка была, ну и меня пригласили. Сидел я в уголке в отделе, отведенном нашей республике, и прямо на глазах у зрителей свои куколки раскрашивал — по памяти. Вокруг всегда толпа стояла. Целую книгу отзывов привез.
В музее сам видел: кое-кто проходит мимо чурбачков, не обратив внимания: мол, статичные слишком. Но присмотритесь: они же движутся! Танцуют!..
Мастерская Саака и впрямь ожила. Вокруг меня двигались в хороводе празднично наряженные чурбачки; подмигивали хитрющие бесы из народных сказок; разбойничьего вида шахматные фигурки готовились устроить драку на клетчатом поле; глиняные ашуги настраивали каманчи...
А Варпет-кудесник выводил на середину комнаты смешно шагающего голубого веревочного аиста — опять-таки собственное его изобретение: подарок внукам. И сам радовался, как ребенок, как Тильтиль, поймавший синюю птицу.
Совсем «добил» меня Саак, когда покидали мастерскую.
— Видите там, в углу, ванну? — тайным шепотком, заговорщически спросил он. — Новое дело хочу освоить. Гальванопластикой буду заниматься. Интересно — страсть как!..
И, наконец, последнюю тайну Варпетов выдал мне шагающий голубой аист. Он раскрыл бумажный клюв и просто сказал на прощанье: «Не стой на месте! Никогда не стой на месте!»
Виталий Бабенко, наш спец. корр.
