Гибель старого мира в окопах Первой мировой: как развивалось и к чему привело противостояние европейских держав

К большому конфликту европейские державы лихорадочно готовились на протяжении нескольких десятилетий перед 1914 годом. И тем не менее можно утверждать: такой войны никто не ожидал и не хотел. Генеральные штабы выражали уверенность: она продлится год, максимум — полтора. Но общее заблуждение касалось не только ее продолжительности. Кто мог предположить, что полководческое искусство, вера в победу, воинская честь окажутся качествами не только не главными, но иногда даже вредными для успеха?

Первая мировая продемонстрировала одновременно и грандиозность, и бессмысленность веры в возможность просчитать будущее. Веры, которой был так исполнен оптимистический, неповоротливый и подслеповатый XIX век.

В российской историографии эта война («империалистическая», как ее называли большевики) никогда не пользовалась почтением и изучалась крайне мало. Между тем во Франции и Британии она поныне считается едва ли не более трагической, чем даже Вторая мировая. Ученые до сих пор спорят: была ли она неизбежна, и если да, то какие факторы — экономические, геополитические или идеологические — более всего повлияли на ее генезис?

Была ли война следствием борьбы вступивших в стадию «империализма» держав за источники сырья и рынки сбыта? А возможно, речь идет о побочном продукте сравнительно нового для Европы явления — национализма? Или, оставаясь «продолжением политики иными средствами» (слова Клаузевица), война эта лишь отражала извечную запутанность отношений между крупными и мелкими геополитическими игроками — легче «рубить», чем «распутывать»?

Каждое из объяснений выглядит логичным и… недостаточным. На Первой мировой привычный для людей Запада рационализм с самого начала оказался заслонен тенью новой, жуткой и завораживающей реальности. Он пытался не замечать ее или приручить, гнул свою линию, полностью проиграл, но в итоге — вопреки очевидности попытался убедить мир в собственном триумфе.

«Планирование — основа успеха»

Вершиной системы рационального планирования справедливо называют знаменитый «план Шлифена» — любимое детище немецкого Большого Генерального штаба. Именно его бросились исполнять в августе 1914-го сотни тысяч кайзеровских солдат. Генерал Альфред фон Шлифен (к тому времени уже покойный) здраво исходил из того, что Германия вынуждена будет воевать на два фронта — против Франции на западе и России на востоке. Успеха в этой незавидной ситуации можно добиться, только разгромив противников поочередно.

Поскольку быстро победить Россию невозможно из-за ее размеров и, как ни странно, отсталости (русская армия не может быстро мобилизоваться и подтянуться к линии фронта, а потому ее нельзя уничтожить одним ударом), то первая «очередь» — за французами. Но фронтальная атака против них, тоже десятилетиями готовившихся к боям, блицкрига не обещала. Отсюда — замысел флангового обхода через нейтральную Бельгию, окружения и победы над противником за шесть недель.

Июль—август 1915 года. Вторая битва на Изонцо между австро-венграми и итальянцами. 600 австрийских солдат принимают участие в транспортировке одного орудия дальнобойной артиллерии

План был прост и безальтернативен, как все гениальное. Проблема заключалась, как часто бывает, именно в его совершенстве. Малейшее отступление от графика, задержка (или, наоборот, чрезмерный успех) одного из флангов гигантской армии, которая выполняет математически точный маневр на протяжении сотен километров и нескольких недель, грозили не то чтобы полным провалом, нет. Наступление «всего лишь» затягивалось, у французов появлялся шанс перевести дух, организовать фронт, и… Германия оказывалась в стратегически проигрышной ситуации.

Надо ли говорить, что именно так и случилось? Немцы смогли продвинуться в глубь вражеской территории, однако ни захватить Париж, ни окружить и разгромить противника им так и не удалось. Организованное французами контрнаступление — «чудо на Марне» (помогли и русские, бросившиеся в Пруссии в неподготовленное толком гибельное наступление) со всей ясностью показало: быстро война не кончится.

Командуя миллионами солдат, полководцы и физически, и психологически оказались гораздо дальше от реальных сражений, чем в какой-либо из предшествовавших войн. В результате «генштабовский» уровень стратегического мышления и уровень исполнения на линии фронта существовали как бы в разных вселенных. Планирование операций в таких условиях не могло не превратиться в оторванную от реальности самодовлеющую функцию. Сама технология войны, особенно на Западном фронте, исключала возможность рывка, решительной битвы, глубокого прорыва, беззаветного подвига и в конечном счете — сколько-нибудь ощутимой победы.

«На Западном фронте без перемен»

После провала и «плана Шлифена» и французских попыток оперативно захватить Эльзас-Лотарингию Западный фронт наглухо стабилизировался. Противники создали глубоко эшелонированную оборону из многих рядов окопов полного профиля, колючей проволоки, рвов, бетонированных пулеметных и артиллерийских гнезд. Огромная концентрация людской и огневой мощи сделала отныне нереальным внезапное нападение. Впрочем, еще прежде стало ясно, что убийственный огонь пулеметов лишает смысла стандартную тактику лобовой атаки рассыпными цепями (не говоря уже о лихих рейдах кавалерии — этот некогда важнейший род войск оказался абсолютно ненужным).

Многие кадровые офицеры, воспитанные в «старом» духе, то есть считавшие позором «кланяться пулям» и надевавшие перед боем белые перчатки (это не метафора!), сложили головы уже в первые недели войны. В полном смысле слова убийственной оказалась и прежняя воинская эстетика, которая требовала от элитных частей выделяться ярким цветом формы. Отвергнутая еще в начале века Германией и Британией, она сохранялась к 1914 году во французской армии. Так что не случайно во время Первой мировой с ее психологией «зарывания в землю» именно французу, художнику-кубисту Люсьену Гирану де Севоля пришла в голову камуфляжная сетка и раскраска как способ слить военные объекты с окружающим пространством. Мимикрия становилась условием выживания.

На этом фоне начиналась атака. Как правило, удавалось «продавить» фронт на несколько километров, но в дальнейшем натиск (сколь бы хорошо он ни был подготовлен) выдыхался. Обороняющаяся сторона подтягивала новые силы и наносила контрудар, с большим или меньшим успехом отвоевывая отданные пяди земли.

К примеру, так называемое «первое сражение в Шампани» в начале 1915-го обошлось наступавшей французской армии в 240 тысяч солдат, но привело к взятию лишь нескольких деревень… Но и это оказалось не самым страшным по сравнению с годом 1916-м, когда на западе развернулись самые масштабные сражения.

Первая половина года ознаменовалась немецким наступлением под Верденом. «Немцы, — писал генерал Анри Петен, будущий глава коллаборационистского правительства при гитлеровской оккупации, — пытались создать такую зону смерти, в которой ни одна часть не смогла бы удержаться. Тучи стали, чугуна, шрапнелей и ядовитых газов разверзлись над нашими лесами, оврагами, траншеями и убежищами, уничтожая буквально все…»

Ценой невероятных усилий атакующим удалось добиться некоторых успехов. Однако продвижение на 5—8 километров из-за стойкого сопротивления французов стоило германской армии таких колоссальных потерь, что наступление захлебнулось. Верден так и не был взят, и к концу года первоначальный фронт почти полностью восстановился. С обеих сторон потери составили около миллиона человек.

Аналогичное по масштабу и результатам наступление Антанты на реке Сомме началось 1 июля 1916-го. Уже первый его день стал «черным» для британской армии: почти 20 тысяч убитых, около 30 тысяч раненых в «устье» атаки шириной всего 20 километров. «Сомма» стала именем нарицательным для обозначения ужаса и отчаяния.

Список фантастических, невероятных по соотношению «усилия—результат» операций можно продолжать долго. И историкам, и обычному читателю сложно до конца понять причины того слепого упорства, с которым штабы, всякий раз надеясь на решительную победу, тщательно планировали очередную «мясорубку».

Да, сыграли свою роль уже упомянутый разрыв между штабами и фронтом и патовая стратегическая ситуация, когда две огромные армии уперлись друг в друга и у командующих нет иного выбора, как вновь и вновь пытаться идти вперед. Но в том, что происходило на Западном фронте, легко было уловить и мистический смысл: знакомый и привычный мир методично сам себя уничтожал.

Поразительна стойкость солдат, которая позволяла противникам, практически не двигаясь с места, истощать друг друга на протяжении четырех с половиной лет. Но надо ли удивляться, что сочетание внешней рациональности и глубокой бессмысленности происходившего подорвало у людей веру в самые основы их жизни? На Западном фронте спрессовались и перемололись века европейской цивилизации — эту мысль выразил герой сочинения, написанного представителем того самого «военного» поколения, которое Гертруда Стайн назвала «потерянным»:

«Вот видите речушку — не больше двух минут ходу отсюда? Так вот, англичанам понадобился тогда месяц, чтобы до нее добраться. Целая империя шла вперед, за день продвигаясь на несколько дюймов: падали те, кто был в первых рядах, их место занимали шедшие сзади. А другая империя так же медленно отходила назад, и только убитые оставались лежать бессчетными грудами окровавленного тряпья. Такого больше не случится в жизни нашего поколения, ни один европейский народ не отважится на это…»

Стоит заметить, что эти строки из романа «Ночь нежна» Фрэнсиса Скотта Фицджералда увидели свет в 1934 году, всего за пять лет до начала новой грандиозной бойни. Правда, цивилизация многому «научилась», и Вторая мировая развивалась несравненно динамичнее.

Спасительное безумие?

Страшное противостояние явилось вызовом не только всей штабной стратегии и тактике прошлых времен, которые оказались механистичны и негибки. Оно стало катастрофическим экзистенциальным и психическим испытанием для миллионов людей, большинство которых выросло в сравнительно комфортном, уютном и «гуманном» мире.

В интересном исследовании фронтовых неврозов английский психиатр Уильям Риверс выяснил, что из всех родов войск наименьшее напряжение испытали в этом смысле летчики, а наибольшее — наблюдатели, корректировавшие над линией фронта огонь с неподвижных аэростатов. У последних, вынужденных пассивно ждать попадания пули или снаряда, приступы безумия случались гораздо чаще физических ранений. Но ведь и все пехотинцы Первой мировой, по словам Анри Барбюса, поневоле превратились в «ожидающие машины»! При этом ждали не возвращения домой, которое казалось далеким и нереальным, а, собственно, смерти.

Сводили с ума — в прямом смысле — не штыковые атаки и единоборства (они зачастую казались избавлением), а многочасовые артиллерийские обстрелы, в ходе которых на погонный метр фронтовой линии иногда выпускалось по нескольку тонн снарядов.

«Прежде всего давит на сознание… вес падающего снаряда. На нас несется чудовищная тварь, такая тяжелая, что сам ее полет вдавливает нас в грязь», — писал один из участников событий. А вот другой эпизод, относящийся к последнему отчаянному усилию немцев сломить сопротивление Антанты — к их весеннему наступлению 1918 года. В составе одной из оборонявшихся британских бригад в резерве находился 7-й батальон. Официальная хроника этой бригады сухо повествует: «Около 4.40 утра начался вражеский обстрел… Ему подверглись тыловые позиции, которые раньше не обстреливались. С этого момента о 7-м батальоне ничего не было известно». Он был полностью уничтожен, как и находившийся на передовой 8-й.

Нормальной реакцией на опасность, утверждают психиатры, является агрессия. Лишенные возможности ее проявить, пассивно ожидающие, ожидающие и ожидающие смерти люди ломались и утрачивали всякий интерес к действительности. Вдобавок противники вводили в действие новые, все более изощренные способы устрашения. Скажем, боевые газы.

К масштабному применению отравляющих веществ весной 1915-го прибегло германское командование. 22 апреля в 17 часов на позиции 5-го британского корпуса за несколько минут было выпущено 180 тонн хлора. Вслед за желтоватым облаком, стелившимся над землей, в атаку с опаской двинулись немецкие пехотинцы. О происходившем в окопах их противника свидетельствует очередной очевидец:

«Сначала удивление, потом ужас и, наконец, паника охватили войска, когда первые облака дыма окутали всю местность и заставили людей, задыхаясь, биться в агонии. Те, кто мог двигаться, бежали, пытаясь, большей частью напрасно, обогнать облако хлора, которое неумолимо их преследовало».

Позиции британцев пали без единого выстрела — редчайший случай для Первой мировой.

Однако по большому счету ничто уже не могло нарушить сложившейся схемы военных действий. Оказалось, что немецкое командование просто не готово развить успех, добытый столь бесчеловечным способом. Серьезной попытки ввести в образовавшееся «окно» крупные силы и превратить химический «эксперимент» в победу даже не предпринималось. А союзники на место уничтоженных дивизий быстро, как только рассеялся хлор, двинули новые, и все осталось по-прежнему. Впрочем, позже обе стороны еще не раз и не два пользовались химическим оружием.

«Дивный новый мир»

20 ноября 1917 года в 6 часов утра немецкие солдаты, «скучавшие» в окопах под Камбре, увидали фантастическую картину. На их позиции медленно наползали десятки устрашающих машин. Так в атаку впервые пошел весь тогдашний британский механизированный корпус: 378 боевых и 98 вспомогательных танков — 30-тонных ромбовидных чудовищ.

Спустя 10 часов бой закончился. Успех, по нынешним представлениям о танковых рейдах, просто ничтожный, по меркам Первой мировой оказался потрясающим: англичанам под прикрытием «оружия будущего» удалось продвинуться на 10 километров, потеряв «всего» полторы тысячи солдат. Правда, за время боя из строя вышло 280 машин, в том числе 220 — по техническим причинам.

Казалось, способ победить в позиционной войне наконец найден. Однако события под Камбре стали, скорее, провозвестием будущего, чем прорывом в настоящем. Неповоротливые, медлительные, ненадежные и уязвимые, первые бронированные машины тем не менее как бы обозначали собой традиционное техническое превосходство Антанты. У немцев они появились на вооружении лишь в 1918 году, и счет их шел на единицы.

Не менее сильное впечатление на современников произвели бомбардировки городов с аэропланов и дирижаблей. За время войны от авианалетов пострадало несколько тысяч мирных жителей. По огневой мощи тогдашняя авиация не шла ни в какое сравнение с артиллерией, однако психологически появление немецких самолетов, например, над Лондоном означало, что прежнее разделение на «воюющий фронт» и «безопасный тыл» уходит в прошлое.

Наконец, истинно громадную роль сыграла в Первой мировой третья техническая новинка — субмарины. Еще в 1912–1913 годах морские стратеги всех держав сходились в том, что главную роль в будущем противоборстве на океане предстоит сыграть огромным линейным судам — броненосцам-дредноутам. Более того, в гонке вооружений, несколько десятилетий истощавшей лидеров мировой экономики, львиная доля приходилась именно на военно-морские расходы.

Дредноуты и тяжелые крейсеры символизировали имперскую мощь: считалось, что государство, претендующее на место «на Олимпе», обязано демонстрировать миру вереницы колоссальных плавучих крепостей.

Между тем уже первые месяцы войны показали, что реальное значение этих гигантов ограничивается сферой пропаганды. А похоронили довоенную концепцию незаметные «водомерки», которых адмиралтейства долго отказывались принимать всерьез. Уже 22 сентября 1914-го немецкая подводная лодка U-9, вышедшая в Северное море с заданием препятствовать движению судов из Англии в Бельгию, обнаружила на горизонте несколько крупных кораблей противника. Сблизившись с ними, в течение часа она с легкостью пустила на дно крейсеры «Креси», «Абукир» и «Хог». Субмарина с экипажем 28 человек уничтожила трех «гигантов» с 1 459 моряками на борту — почти столько же британцев погибло в знаменитом Трафальгарском сражении!

Можно сказать, что глубоководную войну немцы начали и как акт отчаяния: придумать иную тактику борьбы с могущественным флотом Его Величества, полностью блокировавшим морские пути, не вышло. Уже 4 февраля 1915-го Вильгельм II объявил о намерении уничтожать не только военные, но и торговые, и даже пассажирские суда стран Антанты.

Решение это оказалось для Германии роковым, поскольку одним из ближайших его последствий стало вступление в войну США. Самой громкой жертвой такого рода явилась знаменитая «Лузитания» — огромный пароход, совершавший рейс из Нью-Йорка в Ливерпуль и потопленный у берегов Ирландии 7 мая того же года. Погибли 1 198 человек, в том числе 115 граждан нейтральных США, что вызвало в Америке бурю негодования.

Слабым оправданием для Германии служил тот факт, что корабль перевозил и военный груз. (Стоит заметить, что существует версия в духе «теории заговоров»: британцы, мол, сами «подставили» «Лузитанию» с целью втянуть США в войну.)

В нейтральном мире разразился скандал, и до поры до времени Берлин «дал задний ход», отказался от жестоких форм борьбы на море. Но вопрос этот вновь оказался в повестке дня, когда руководство вооруженными силами перешло к Паулю фон Гинденбургу и Эриху Людендорфу — «ястребам тотальной войны».

Надеясь с помощью субмарин, производство которых наращивалось гигантскими темпами, полностью прервать сообщение Англии и Франции с Америкой и колониями, они убедили своего императора вновь провозгласить 1 февраля 1917 года — на океане он более не намерен сдерживать своих моряков ничем.

Этот факт сыграл свою роль: пожалуй, из-за него — с чисто военной точки зрения, во всяком случае, — она и потерпела поражение. В войну вступили-таки американцы, окончательно изменив баланс сил в пользу Антанты. Не получили немцы и ожидаемых дивидендов. Потери торгового флота союзников поначалу были действительно огромны, но постепенно их удалось существенно сократить, разработав меры борьбы с субмаринами — например, морской строй «конвоем», столь эффективный уже во Вторую мировую.

«Слабое звено»

По странной иронии истории, ошибочный шаг, вызвавший вмешательство США, совершен был буквально накануне Февральской революции в России, приведшей к стремительному разложению русской армии и в конце концов — падению Восточного фронта, которое вновь вернуло Германии надежду на успех.

Какую роль сыграла Первая мировая в отечественной истории, был ли у страны шанс избежать революции, если б не она? Математически точно ответить на этот вопрос, естественно, невозможно. Но в целом очевидно: именно этот конфликт стал испытанием, сломившим трехсотлетнюю монархию Романовых, как чуть позже — монархии Гогенцоллернов и австро-венгерских Габсбургов. Но почему мы оказались в этом списке первыми?

«Ни к одной стране судьба не была так жестока, как к России. Ее корабль пошел ко дну, когда гавань была уже в виду. Она уже перетерпела бурю, когда все обрушилось. Все жертвы были уже принесены, вся работа завершена… Согласно поверхностной моде нашего времени, царский строй принято трактовать как слепую, прогнившую, ни на что не способную тиранию. Но разбор тридцати месяцев войны с Германией и Австрией должен был исправить эти легковесные представления.

Силу Российской империи мы можем измерить по ударам, которые она вытерпела, по бедствиям, которые она пережила, по неисчерпаемым силам, которые она развила, и по восстановлению сил, на которое она оказалась способна… Держа победу уже в руках, она пала на землю заживо, как древний Ирод, пожираемая червями».

Эти слова принадлежат человеку, никогда не являвшемуся поклонником России — сэру Уинстону Черчиллю. Будущий премьер-министр уже тогда уловил — российская катастрофа не была непосредственно вызвана военными поражениями. «Черви» действительно подточили государство изнутри. Но ведь внутренняя слабость и истощение после двух с половиной лет тяжелейших боев, к которым оно оказалось готово гораздо хуже прочих, были очевидны любому непредвзятому наблюдателю.

Между тем Великобритания и Франция упорно старались не замечать трудностей своего союзника. Восточному фронту надлежало, по их мнению, лишь отвлекать как можно больше сил врага, судьба же войны решалась на западе. Возможно, так дело и обстояло, но миллионы воевавших русских такой подход никак не мог вдохновить. Неудивительно, что в России стали с горечью поговаривать, что «союзники готовы биться до последней капли крови русского солдата».

Самой тяжелой для страны стала кампания 1915 года, когда немцы решили, что, поскольку блицкриг на западе не удался, все силы следует бросить на восток. Как раз в это время российская армия испытывала катастрофическую нехватку боеприпасов (предвоенные расчеты оказались ниже реальных потребностей в сотни раз), и пришлось защищаться и отступать, считая каждый патрон и платя кровью за провалы в планировании и снабжении.

В поражениях (а особенно тяжело приходилось в боях с прекрасно организованной и обученной германской армией, не с турками или австрийцами) винили не только союзников, но и бездарное командование, мифических изменников «на самом верху» — на этой теме постоянно играла оппозиция; «неудачливого» царя.

К 1917 году во многом под влиянием социалистической пропаганды в войсках широко распространилось представление, что бойня выгодна имущим классам, «буржуям», и они специально длят ее. Многие наблюдатели отмечали парадоксальное явление: разочарование и пессимизм росли по мере удаления от линии фронта, особенно сильно затронув тыловые части.

Экономическая и социальная слабость неизмеримо умножала неизбежные тяготы, легшие на плечи обычных людей. Надежду на победу они утратили раньше, чем многие другие воюющие нации. А страшное напряжение требовало такого уровня гражданского единства, какое в тогдашней России безнадежно отсутствовало.

Мощный патриотический порыв, охвативший страну в 1914 году, на поверку оказался поверхностным и кратковременным, а «образованные» классы гораздо менее элит западных стран стремились жертвовать жизнью и даже благосостоянием ради победы. Для народа же цели войны, в общем, так и остались далекими и непонятными…

Позднейшие оценки Черчилля не должны вводить в заблуждение: союзники восприняли февральские события 1917 года с большим энтузиазмом. Многим в либеральных странах казалось, что, «сбросив ярмо самодержавия», русские начнут защищать обретенную свободу еще более рьяно. На самом же деле Временное правительство, как известно, не смогло установить и подобия контроля над положением дел. «Демократизация» армии превратилась в условиях всеобщей усталости в ее развал.

«Держать фронт», как советовал Черчилль, означало бы только ускорять разложение. Остановить этот процесс могли осязаемые успехи. Однако отчаянное летнее наступление 1917 года провалилось, и с этих пор многим стало ясно: Восточный фронт обречен. Окончательно рухнул он после октябрьского переворота.

Новое большевистское правительство могло удержаться у власти, только прекратив войну любой ценой, — и оно заплатило эту невероятно высокую цену. По условиям Брестского мира 3 марта 1918 года Россия потеряла Польшу, Финляндию, Прибалтику, Украину и часть Белоруссии — около 1/4 населения, 1/4 обрабатываемых земель и 3/4 угольной и металлургической промышленности. Правда, не прошло и года, как после поражения Германии эти условия перестали действовать, а кошмар мировой войны был превзойден кошмаром гражданской. Но справедливо и то, что без первой не было бы и второй.

Передышка между войнами?

Получив возможность укрепить Западный фронт за счет частей, переброшенных с востока, немцы подготовили и провели весной и летом 1918 года целую серию мощных операций: в Пикардии, во Фландрии, на реках Эна и Уаза. Фактически то был последний шанс Центрального блока (Германии, Австро-Венгрии, Болгарии и Турции): ресурсы его полностью истощились. Однако и на сей раз достигнутые успехи так и не привели к перелому.

«Неприятельское сопротивление оказалось выше уровня наших сил», — констатировал Людендорф. Последний из отчаянных ударов — на Марне, как и в 1914 году, полностью провалился. А 8 августа началось решительное контрнаступление союзников при активном участии свежих американских частей. В конце сентября немецкий фронт наконец «посыпался». Тогда же капитулировала Болгария. Австрийцы и турки давно находились на грани катастрофы и удерживались от заключения сепаратного мира лишь под давлением своего более сильного союзника.

Этой победы ждали долго (и стоит заметить, что Антанта, по привычке преувеличивая силы противника, не планировала достичь ее так быстро). 5 октября немецкое правительство обратилось к президенту США Вудро Вильсону, неоднократно выступавшему в миротворческом духе, с просьбой о перемирии. Однако Антанте уже нужен был не мир, а полная капитуляция.

И лишь 8 ноября, после того как в Германии вспыхнула революция и Вильгельм отрекся, немецкую делегацию допустили в штаб главнокомандующего Антанты — французского маршала Фердинанда Фоша.

— Чего вы хотите, господа? — не подав руки, спросил Фош.
— Мы хотим получить ваши предложения о перемирии.
— О, у нас нет никаких предложений о перемирии. Нам нравится продолжать войну.
— Но нам нужны ваши условия. Мы не можем продолжать борьбу.
— Ах, так вы, значит, пришли просить о перемирии? Это другое дело.

Первая мировая война официально закончилась через 3 дня после этого, 11 ноября 1918 года. В 11 часов по Гринвичу в столицах всех стран Антанты прозвучал 101 выстрел орудийного салюта. Для миллионов людей эти залпы означали долгожданную победу, но многие уже тогда готовы были признать их траурным поминанием погибшего Старого мира.

Мир или перемирие

«Это не мир. Это перемирие на двадцать лет», — пророчески охарактеризовал Фош заключенный в июне 1919-го Версальский договор, который закрепил военный триумф Антанты и поселил в душах миллионов немцев чувство унижения и жажду реванша.

Во многом Версаль стал данью дипломатии ушедшей эпохи, когда в войнах еще были несомненные победители и побежденные, а цель оправдывала средства. Многие европейские политики упорно не хотели до конца осознать: за 4 года, 3 месяца и 10 дней великой войны мир изменился до неузнаваемости.

Между тем еще до подписания мира окончившаяся бойня вызвала цепную реакцию катаклизмов разного масштаба и силы. Падение самодержавия в России, вместо того чтобы стать триумфом демократии над «деспотизмом», привело ее к хаосу, Гражданской войне и становлению уже нового, социалистического деспотизма, пугавшего западных буржуа «мировой революцией» и «уничтожением эксплуататорских классов».

Русский пример оказался заразительным: на фоне глубокого потрясения людей минувшим кошмаром восстания вспыхнули в Германии и Венгрии, коммунистические настроения охватили миллионы жителей и во вполне либеральных «респектабельных» державах. В свою очередь, стремясь воспрепятствовать распространению «варварства», западные политики поспешили опереться на националистические движения, которые казались им более управляемыми.

Распад Российской, а затем Австро-Венгерской империй вызвал настоящий «парад суверенитетов», и лидеры молодых национальных государств демонстрировали одинаковую неприязнь и к довоенным «угнетателям», и к коммунистам. Однако идея такого абсолютного самоопределения, в свою очередь, оказалась бомбой замедленного действия.

Разумеется, многие на Западе признавали необходимость серьезного пересмотра миропорядка с учетом уроков войны и новой реальности. Однако благие пожелания слишком часто лишь прикрывали эгоизм и близорукое упование на силу. Сразу после Версаля ближайший советник президента Вильсона полковник Хаус отмечал: «По-моему, это не в духе новой эры, которую мы клялись создать». Впрочем, и сам Вильсон, один из главных «архитекторов» Лиги Наций и лауреат Нобелевской премии мира, оказался заложником прежней политической ментальности. Как и прочие убеленные сединами старцы — лидеры стран-победительниц, — он был склонен просто не замечать многого, что не вписывалось в привычную ему картину мира.

В результате попытка уютно обустроить послевоенный мир, воздав каждому по заслугам и вновь утвердив гегемонию «цивилизованных стран» над «отсталыми и варварскими», полностью провалилась.

Конечно, в лагере победителей находились и сторонники еще более жесткой линии в отношении побежденных. Их точка зрения не возобладала, и слава Богу. Можно с уверенностью утверждать: любые попытки установить в Германии оккупационный режим были бы чреваты для союзников большими политическими осложнениями. Они не только не предотвратили бы роста реваншизма, но, напротив, резко ускорили бы его.

Кстати, одним из последствий такого подхода явилось временное сближение Германии и России, вычеркнутых союзниками из системы международных отношений. А в дальней перспективе торжество в обеих странах агрессивного изоляционизма, обострение в Европе в целом многочисленных социальных и национальных конфликтов и довели мир до новой, еще более страшной войны.

Колоссальны были, конечно, и иные последствия Первой мировой: демографические, экономические, культурные. Прямые потери наций, которые непосредственно участвовали в боевых действиях, составили, по разным оценкам, от 8 до 15,7 миллиона человек, косвенные (с учетом резкого падения рождаемости и роста смертности от голода и болезней) достигали 27 миллионов.

Если приплюсовать к ним потери от Гражданской войны в России и вызванных ею голода и эпидемий, это число возрастет едва ли не вдвое. Довоенного уровня экономики Европа смогла вновь достичь лишь к 1926–1928 годам, да и то ненадолго: мировой кризис 1929-го капитально подкосил ее. Лишь для США война стала прибыльным предприятием. Что касается России (СССР), то экономическое развитие ее стало настолько аномальным, что адекватно судить о преодолении последствий войны здесь просто невозможно.

Ну, а миллионы «счастливо» вернувшихся с фронта так и не смогли полностью реабилитироваться морально и социально. «Потерянное поколение» еще долгие годы тщетно пыталось восстановить распавшуюся связь времен и обрести смысл жизни в новом мире. А отчаявшись в этом, отправило на новую бойню новое поколение — в 1939-м.

_{Материал опубликован в журнале «Вокруг света» № 3, март 2008, частично обновлен в ноябре 2022}