Если вы считаете, что Чукотка — это долгие и занудные пурги, холодные дожди, тоскливые туманы,— словом, всяческие погодные неудобства, вы правы. И как бы вас горячо ни убеждали, что все это мелочи, а главное — необычный простор и звенящая тишина, когда порой слышишь, как перешептывается падающий снег, красота голубых сопок и игра диких речек,— не верьте.
Одно время и я с жаром доказывал преимущества этого далекого края перед большим цивилизованным миром со всем его комфортом. Но когда пережил и перевидел здесь немало — недельные бдения в аэропортах по непогоде; березовые рощи, нарисованные на заборах вокруг детских садиков, чтобы малыши представляли настоящие деревья; тропы через перевалы за полсотни километров, лишь бы нырнуть в лужу серной воды из горячего ключа — тогда пришел к убеждению, что для пришлого человека здешняя жизнь чаще всего оборачивается мукой.
Теперь который год пытаюсь это доказать себе и другим и за доказательствами ежегодно хоть на неделю-другую возвращаюсь на берега Чукотки. Поброжу кромкой Тихого или Северного Ледовитого океана, нахватаюсь сырого воздуха, насмотрюсь... Словом, нигде нет, наверное, неприветливей и невзрачней места, чем чукотская земля. Правда, недавно пришлось мне здорово усомниться в этом...
Я сидел в аэропорту Анадыря, столицы Чукотки. Как обычно, с моря тянул ветер с дождем, над самой головой неслись взлохмаченные тучи. И пассажиры из очередного самолет та — «борта» по-здешнему,— изворачиваясь, прикрываясь чем попало, гурьбой семенили в аэропортовское здание — просторное, в три этажа, выстроенное не так давно на месте барака. Много лет назад, когда я впервые собирался на Чукотку, чтобы жить здесь и работать, моя тетка горестно причитала: «И куда же тебя несет, касатик. Анадырь — это дыра, значит. Ты слышишь?»
— Так, залегай надолго,— появился мой давний знакомый авиатор.— Твоя бухта Провидения закрыта. И залив Креста закрыт, и Мыс Шмидта закрыт. Скоро и мы закроемся. Пока лишь Марково принимает — лети туда. Посмотришь на чукотское Сочи.
И мы засуетились, забегали, потому что знали: стоит зазеваться при такой непогоде и потом долго будешь зевать в аэропортовском кресле, ловя момент, чтобы на ночь захватить прилавок газетного киоска.
А через полчаса я уже уютно подремывал на горе из ящиков, коробок, перетянутых страховочной сеткой, прислушиваясь, как согревает тело кружка только что выпитого крепкого, с «чифиринками», чая, и сквозь щелки глаз иногда посматривал на тройку веселых симпатичных ребят из местного летного отряда. В неизменных белых рубашках с галстуками, гладко выбритые, аккуратно причесанные, они сидели у пилотской кабины нашего Ан-24 и, кажется, забыв обо мне, своем единственном пассажире, тянули чай и наперебой толковали о чем-то своем.
Люди все-таки неисправимые оптимисты! Давным-давно, когда я только привыкал к жизни в Анадыре, старожилы меня успокаивали: «У нас еще ничего, у нас летом как в Сочах бывает — тепло, и комарье особо не кусает. Вот на Мысе Шмидта — там да, там жуть что творится...» Занесло меня и на Мыс Шмидта, насмотрелся, как с крыш двухэтажек пацаны слетают на санках — такие сугробы наметены. Но северяне были веселы: «Ладно, это для нас нормально. Не то, что в Певеке. Там, представляешь, камни летают!» И точно, в Певеке бывают до того мощные ветры — «южаки», что мелкая галька, словно пули, свистит по улицам. «Да ну, невидаль какая! А мы все очки носим мотоциклетные,— показывали мне певекчане набор рокеровских очков на всю семью.— Ни за что глаз не вышибет! Вот на острове Айон...» Побывал я на острове Айон, и сидели мы, свесив ноги с обрыва к Ледовитому океану, с одним из немногочисленных его жителей. «Как на флюгере живем,— радостно сказал он.— Оттуда подует — здесь прикроемся, с другого края понесет — мы и тут спрячемся. Главное, что по горизонтали ветры ходят. Ничего жизнь! А вот...»
Но Марково... Я ведь не раз слышал об этом поселке, лежащем почти в самом центре Чукотского автономного округа и отдаленном от дорог на сотни и сотни километров.
Каждый мало-мальски уважающий себя житель Чукотки знает романтическую историю его основания. Знает, как в 1648 году экспедицией торгового человека Федота Попова и казачьего атамана Семена Дежнева было официально доказано существование Аниана — пролива между Азией и Америкой. Как трагично сложилась дальше судьба мореплавателей. Начальник экспедиции погиб, а Дежнев с остатками отряда в дюжину человек, спасаясь от голода и холода, брел вверх по реке Анадырь и только на 430-й версте от ее устья нашел большое селение аналуитов, местных людей, и удобный остров для зимовья. Здесь, рядом с нынешним Марковом, и был поставлен Анадырский острог — самый восточный на то время форпост Российского государства. Именно с этого острога разошлись затем веером маршруты русских — в поисках новых «землиц», богатых соболем и «рыбьим зубом». Отсюда начинался путь, приведший к великим открытиям: была «изобретена» Камчатка, изучены северные берега Охотского моря, открыт большой остров, названный со временем именем Беринга. Здесь, в дымных избах, зарождались великие планы, которые впоследствии осуществились, явив миру Русскую Америку. Окрестная земля, видимо, еще помнит шаги Стадухина, Атласова, Гулыгина, Шалаурова, Моторы...
В конце XVIII столетия острог был разрушен и сожжен, так как содержание его обходилось империи слишком дорого, да и стал невыгоден — большие пути-дороги переместились дальше, на восток. Что же осталось на его месте? Об этом тоже свидетельствует история, только с меньшими подробностями. Будто вокруг остатков острога образовались небольшие селения, возводить, обживать которые принялись потомки русских землепроходцев и местных женщин. Своеобразной была внешность следующих поколений — светлоглазые, ростом повыше окрестных жителей, но тоже смуглокожие, темноволосые. Они говорили на причудливом языке — плотной смеси русских, чукотских, корякских и юкагирских слов. Для них стали близкими, родными как традиции отцов и дедов, пришедших с далекого юга, так и матерей, бабушек — исконных обитателей прианадырской тундры.
Уже в начале нынешнего столетия, когда в эти края снова зачастили по государственной службе люди с материка, они, эти служилые, были здорово удивлены, увидев в самой что ни есть глуши Чукотки добротные избы-пятистенки. Правда, отапливались избы, как яранги, жирниками. Надежно, ладно жили в них большие семьи. Внешний вид незнакомцев — густые бороды у мужчин, яркая цветастая одежда у женщин — говорил о том, что это русские люди. Но — раскосые глаза, чукотский говор, хитроумные способы охоты на зверя, рыбной ловли, страсть к пастушьему оленному делу... Налицо был симбиоз материальных и духовных культур двух отдаленных во времени и пространстве народов, волей судьбы соединивших в один образ жизни все самое удобное, надежное, душе пригожее. Центром же этой культуры было село Марково.
...Самолет вздрогнул, словно устав от долгого полета, и клюнул носом. Гора ящиков подо мной накренилась, шевельнулась, и я всеми конечностями уцепился за канатную сетку. Пару раз слегка болтануло, а затем, удивительно, без всякого толчка, мы плавно и легко покатили по аэродромной полосе.
Выйдя из самолета, я замер на месте, оглядываясь. Странная картина предстала моим глазам. Повсюду, куда только можно было достать взглядом, простирались густые заросли кустарника. Парили над стройными деревьями, тихо перекликаясь, птицы. Солнце с макушки чистого прозрачного неба светило так ярко, что больно было глазам. И — ни ветерка, ни дуновения.
Передо мной была иная Чукотка, к стыду моему, совершенно незнакомая. Долго не мог я взять в толк, что и чистая широкая дорога, по которой шел в поселок, и лесополоса вдоль нее — тоже примета, казалось бы, знакомого мне края. Дальше происходило еще более удивительное.
То, что к вечеру в Маркове я встретил своего давнего товарища из бухты Провидения, было в принципе нормально: переезды с места на место, из поселка в поселок — здесь обычное дело. Совершенно поразил меня его огород. Приятель выдернул куст картошки с крупными клубнями, а рядом густо зеленели петрушка, укроп, подпирали друг дружку капустные кочаны с футбольный мяч. И это — на вечной Мерзлоте, рядом с тундрой!
— Дежневцы знали, где оседать. Здесь микроклимат. Вон, посмотри еще...
И в небе я увидел стайку белых голубей — необыкновенное явление
здесь.
Потом мы вернулись к разговору о дежневцах, об их следах в Маркове и остановились на неком «деде Иване». Он и знаток своего края, и местный философ, он все про все знает. И его все знают, в чем я убедился на следующий день, спросив на улице, как пройти к деду Ивану.
Он сидел весь в плотном табачном дыму, как в осеннем чукотском тумане, и вязал сеть. Сначала мы с хозяином повосхищались огнестойкостью его избы — «надо же, тридцать лет обкуриваю и ни разу не полыхнула»,— а затем уже вместе затянулись крепкой «Балтийской».
Иван Иванович Куркутский, оказывается,— старейший из мужчин Маркова. Он пожаловался на глаза — теперь сложнее дается зимняя охота. Руки уже не те. А надо самому по хозяйству управляться. Жена, Улита, умерла несколько лет назад. Единственная дочка в теплые края перебралась — живет на Камчатке, до нее далеко. Он еще ей старается помогать — вот сеть свяжет и отправит бандеролью. У самого этого добра предостаточно и все надежное, потому что самодельное. Посмотреть? Айда!
Согнувшись перед низкой дверью, мы перешли в сенцы, где Иван Иванович стал бережно доставать из закутков и показывать охотничье снаряжение, рыболовные снасти. Посокрушался, что не может усадить гостя в каюк — самолично долбленную из осины лодчонку, которую сдал на хранение соседу. Так вернее, потому что недавно кто-то ее увел — до слез жалко было. Не случалось здесь раньше такого никогда! Хорошо, мальчишки нашли, принесли обратно.
А когда хозяин извлек полозья от нарты, еще какие-то ее части — вздохнул тяжко. Вот на чем он каюрствовал, считай, всю жизнь. Развозил! почту, разные товары для магазинов, иной груз. С собаками своей упряжки мерз в тундре, тонул в разводьях — всякое бывало. Сейчас только воспоминания остались, да вот нарта разобранная. Собрать? Иван Иванович охотно откликнулся на просьбу, и мы сгребли в охапку все снаряжение, перенесли в избу. Затем он устроился поудобнее и не спеша, словно растягивая удовольствие, стал возводить сани. Все детали — естественно, без гвоздя, без всякого металлического крепления — ладно прилегали друг к дружке, накрепко схватывались кожаными ремнями.
— Вот, глянь, нарта из разного дерева делается. На полоз идет лиственница — плотная, смолистая, при морозе шибко скользит. А вот копылья. Их из березы я выстрогал. Легки, крепки. На баран осину пустил. Она гнется как надо. А все вместе соединил — и получилась отменная штука. Такая нарта и большой груз выдерживает, и шустро бегает, и на застругах играет — гибкая, значит. Так и в нашей жизни получилось. У нас, марковчан, не только кровь русских казаков, чукчей, коряков, юкагиров. У нас и норов, манеры ихние воедино собраны. И народец» думаю, добрый вышел. Для здешней природы, для нашей земли приспособленный. Не только исправно работать, но и весело жить. Встарь люди говаривали: коль душа веселится, значит, тело цветет. Вот, значит, надо о вечерках рассказать, как они были. А потом про нынешние поговорим.
Иван Иванович отставил уже почти готовую нарту, задумчиво поглядел в небольшое окошко, за которым была поздняя ночь...
Собирались на вечерки обычно в зимнюю пору, когда работы было поменьше. И начинались они с мальчишек-зазывал — дед Иван сам в них бегал. Однажды хозяин какой-либо избы поручал им «кликать» к себе ближних и дальних соседей. «На вечерку просят! На вечерку!..» — неслась детвора улочками, и вскоре к намеченному двору, кто помоложе — весело, кто постарше — с достоинством, подходили гости. «Милости просим, милости просим на вечерку»,— привечали каждого переступившего порог.
Потом все садились на лавки вдоль стен. Женщины по одну сторону, мужчины по другую. Усаживались в углу музыканты, пробуя мехи гармони, настраивая скрипку. Радостный гомон, шумные угощения строганиной разом обрывались, когда под низким потолком вдруг раздавалось...
Рассказчик мой прокашлялся, умолк. Стало так тихо, что послышалось, как бьется в оконное стекло ночная бабочка. А потом неожиданно чистым и молодым голосом затянул:
Как по этой быстрой речке
Плыла стайка лебедей.
Все лебедушки с парами,
Я, несчастная, без пары...
Старик пел, закрыв глаза, высоко подняв голову, и казалось, что он забыл обо мне, что он очень далеко отсюда — где-то там, в своей молодости.
Песня оборвалась. Иван Иванович смущенно улыбнулся, сказал, что многое забыл. Но самое любимое, дорогое помнит. Вот, например, такое. И повел снова:
Во лузях, во зеленых,
Во садах
Вырастает трава шелковая...
За первыми куплетами, за распевкой, продолжал мой собеседник, подходил кто-нибудь из мужчин к женской стороне, вставал перед своей избранницей, кланялся. «Пойдем по кругу вместе»,— говорил он, и с этих слов начинался и полнился круг танцующих пар, который становился средоточием вечерки и главным действом в деревне.
«Пойдем... вместе»,— повторялось в избе все чаще. И порой оно звучало, как предложение навсегда разделить судьбу, пойти по жизни рука об руку...
Под конец вечерок часто запевали: «Я качу, качу по блюдечку наливное яблочко...» Нет, не «наливное», непонятное для певцов, уточнил Иван Иванович, а от налима, местной речной рыбы. Или встречалось в куплетах: «Перепелка-ласточка, сизокрылая касатка моя...», «в темной чаще ветвей соловей громко пел...» Не летали ласточки и соловьи над чукотской землей, не поднимались здесь лесные чащи и сады. Сам Иван Иванович за свою долгую жизнь никогда не видывал всего этого. Но из песни, как известно, слова не выкинешь. И чудные птицы, странные звери, необычные деревья для певцов олицетворяли дальнюю-дальнюю прародину — незнакомую, непонятную, но милую и любимую, потому что она была такой для их предков.
— Песни-то пели русские, а иной раз услышишь, вроде и чукчи поют,— заметил Иван Иванович.— И исполнялись они под скрипку со струнами из оленьих жил. Откуда у нас сталь-то? А прочную нить выделывали по старинному чукотскому способу. И одеты все были в кухлянки да керкеры чукотские. А как заговорят, то и не поймешь по-какому...
Потом старик, разгоряченный, заведенный не на шутку, пел снова. Делал это он так самозабвенно, пылко, что я невольно стал подпевать, и наш дуэт не казался нам странным. Я словно видел перед глазами ясную картину: посреди зимы с чукотским морозом градусов в пятьдесят, посреди ночи и глубоких снегов чернела изба, но свет от жирников теплился в ее окошках и разносились вокруг вечерочные напевы. Слушала их ночь, слушала притихшая маленькая деревня и даже, наверное, чутко внимал на верхушке бездонного неба яркий Полуношник — Полярная звезда.
...Уже в Москве мне попалась на глаза одна статья, в которой специалист по фольклору утверждал, что житель Маркова И.И. Куркутский помнит один из замечательных памятников народного эпоса — казацкую «Балладу», считавшуюся навсегда утерянной. Жаль, что узнал я об этом так поздно. Впрочем, возможно, что-нибудь из этой баллады мы тогда походя спели...
Чего только не случалось в старые времена, да уж былое быльем поросло — слышу я скептический голос читателя. Мне тоже так думалось, когда брел я пустынным ночным Марковом, обходя колдобины, цепляясь за покореженные, гнилые заборчики и по своей дурной привычке заглядывая в окошки мрачноватых, неухоженных домов. Видел я, как в полумраке комнат мерцали экраны телевизоров, а напротив них вырисовывались одинокие силуэты людей, и никому, наверное, не было дела до задумчивой луны над поселком и тонких запахов увядающих трав. А в центре Маркова из окон Дома культуры неслась револьверная пальба и лошадиное ржание — на двери я разглядел рекламу американского видеофильма с каким-то страшным названием.
Конечно, ничего в этом удивительного, подумалось. Ускоряемся, технологизируемся. Но за душу брала тоска. И как-то не хотелось в Дом культуры. Потому, наверное, на следующее утро я туда пришел в несколько агрессивном настроении. И попал в окружение очень милых, приветливых женщин — работников ДК. Мы долго и обстоятельно обсуждали непростые вопросы: что сегодня осталось от культуры народов, три с половиной сотни лет назад соединившихся здесь, на берегах Анадырь-реки? И есть ли шанс сохранить ее для потомков?
Я вообще-то и раньше слышал о самодеятельном хоре «Марковские вечерки», но с настороженностью относился к потоку хвалебных заметок о нем в местных газетах. Очень уж, казалось, красиво, беспроблемно рассказывалось об этом коллективе. Но теперь, к концу нашего общения с художественным руководителем хора Татьяной Чернышовой и старейшей певуньей Матреной Феофановной Дресвянской, достоверно убедился в следующем: «Марковские вечерки» объединили людей истово, по-настоящему преданных народной песне. Здесь собралось около двадцати человек — в основном пожилые женщины. На свои спевки они непременно приводят внуков. Не только чтобы присмотреть за ними, но и чтобы им становились близкими, понятными напевы из дальнего далека.
У «Вечерок» есть свой хор-спутник «Солнышко» из учеников местной школы, который по активности, голосистости не уступает коллективу-ветерану. Словом, внешне все выглядит здесь очень даже благополучно.
Но фольклористы видят за этим благополучием тревожную проблему. В исполнительской манере «бабушек» отмечают традиционную мягкость, нежность. Говорят о необычной плавности, как бы скольжении голосов от звука к звуку, о своеобразном кружеве внутриголосовых распевов, витиеватом опевании. Бабушки исполняют песню так, как певали ее когда-то их предки, выходцы из Беломорья, но с оттенками чукотского пения.
«Солнышко» поет то же, да не так. Молодежь выравнивает напев, упрощает его. Исправляются архаичные, непонятные слова, грамотно произносятся все звуки. И пропадает душа песни, ее особенность, живинка, а значит, теряется самобытность пения. Попросту происходит унификация песни, подгонка ее под единообразие, своего рода уравниловка. Конечно же, не по вине девчат и ребят или руководителя хора. Они сами сознают, что видят и слышат последних представительниц редкостного таланта, и стараются запечатлеть на бумаге, магнитофонной пленке их голоса. Но ведь все это делается не на серьезном профессиональном уровне! Надолго ли сохранится такая магнитофонная лента, качественной ли будет запись?..
Старушкам же остается лишь довольствоваться известностью, временной славой местного масштаба. Они всегда охотно откликаются на приглашения поучаствовать в песенных состязаниях, не говоря о поездках в тундру, в оленеводческие бригады. Мигом собрались, сели в вертолет — и полетели за сотни километров к пастухам.
Были они однажды и в Москве, где стали лауреатами Всероссийского конкурса художественной самодеятельности. После этого хору присвоили почетное звание народного. Но... Повосторгались в столице гостями из Маркова, поаплодировали песням «про старину», и на том закончилось общение с «большой цивилизацией». Ничего не было сделано для того, чтобы продлить жизнь уходящей культуры.
И все последующие дни в Маркове, во время неудачных моих поисков на реке остатков Анадырского острога, меня не покидали мучительные вопросы. Естественно ли то, что зародившаяся в экстремальных условиях культура сейчас теряет свои черты, нивелируется в бурном потоке нового, не всегда пригожего? Нормально ли то, что через пару десятков лет может не остаться и следов общины, удивительным образом пронесшей в своей памяти предания глубокой старины? Является ли все, что случилось в тихом уголке Чукотки, шуткой истории или оно имеет великий смысл и должно побуждать нас на серьезные размышления и действия? Казалось, вот-вот в самом Маркове я должен был получить ответы на эти вопросы. Поэтому отнюдь не случайность вывела меня на Эдуарда Гунченко.
Эдуард человек заводной, беспокойный. Обычно он делает сразу несколько дел. Дочку из Магадана готовится встречать и заодно картошку на огороде выкапывает. Собирается за ягодой, грибами и попутно, отбросив ведра и туески, забор у дома подправляет. Не сказать, что при этом все у него получается, как хотелось бы. Но главное дело, которое почти всецело занимает его мысли, движется успешно.
Эдуард, историк по образованию, давно одержим идеей создать в Маркове историко-этнографический музей. И вот после настойчивых просьб, объяснений, бумажной возни с областными и окружными инстанциями необходимое «добро» он получил. Как только — благодаря сочувствию и содействию председателя исполкома поссовета А.С. Малькова — был куплен дом под будущий музей, Гунченко оставил довольно престижную работу в Магадане и переехал в Марково, на свою родину.
Вот-вот он выставит на обозрение около тысячи экспонатов, собранных самим, подаренных ему сельчанами, тундровиками. Это оригиналы документов из острога, древнее оружие, предметы быта, одежда, тетрадки учеников Марковской школы, самой первой на Чукотке, которой недавно исполнилось сто лет,— целое достояние.
— Ты только глянь, какая красотища! Это ж надо было такое сотворить,— восхищался он, показывая мне старинные ритуальные шапочки из оленьего меха, искусно расшитые бисером.— Все это надо показывать здесь, нашим ребятам, чтобы видели свои корни...
Что они сотворят на этой земле через годы? Какими глазами будут смотреть на нее? С любовью и почитанием или с холодным расчетом прагматиков, не более? Это, считает Гунченко, зависит от него самого и его товарищей по идее.
Своими экспонатами он хочет показать взаимосвязь и взаимозависимость всего сущего на земле, человека и общества, как слагаемых единой природы. И это, утверждает он, можно проследить по истории освоения Чукотки, Анадырского острога, ставшего как бы лабораторией по выработке форм не только самосохранения, но и активного действия традиционных национальных культур в экстремальных географических и природных условиях.
Вокруг Гунченко образовалась целая группа страстных патриотов своего края. Например, Олег Сергеевич Головин, учитель местной средней школы. Азартный путешественник, он и детей приучает видеть необычное в обычном, гордиться своим романтичным краем. Или Володя Чаин, секретарь комитета комсомола совхоза «Марковский» — неутомимый изыскатель материалов для будущего музея, увлекающий этим сверстников. Бессменный помощник своему брату и охранник природы, знаток местного фольклора Михаил Гунченко.
Это лишь несколько человек из неформального комитета по созданию музея. По сути, эта группа возглавляет особо неприметное, неафишируемое движение среди населения поселка за сохранение своей истории, ее изучение и осмысление. В местной библиотеке ведется летопись Маркова. Школьники сами создали и расширяют краеведческий уголок. Хоть, может, и слишком ярко, но зато с нескрываемой гордостью за прошлое Маркова оформили северяне въезд в поселок, Дом культуры.
Как-то в разговоре с одним из старожилов Маркова я машинально задал обычный для северянина вопрос:
— Когда на «материк» переезжаете?
И услышал сердитый ответ:
— Это еще зачем? От добра добра не ищут...
И вдруг я сообразил, что сильно обидел собеседника, невольно обратившись к нему как к временщику. Ведь на Чукотке — временщики, люди, часто отбывающие добровольно положенный срок ради «длинного рубля»,— сущая напасть. От них главные беды на земле под Полярным кругом. Искореженные техникой на сотни лет вперед пастбища. Уничтоженные мелиорацией озера. Поредевшие оленьи стада. Поистине, где нет корней человека, где нет его памяти, там нет созидания, нет добра.
В Маркове все это есть.
Но оно ведь такое маленькое посреди тундры...
Василий Садковский
Чукотка, пос. Марково
