Продолжение. Начало см. в 6/91 .
Свежие впечатления от путешествия в Россию
Следующий день был полностью занят. Я имел честь сделать третий удар по первой свае новой плотины на Волге: военный и гражданский губернаторы, естественно, сделали два первых. Этому торжеству предшествовали охота на островах и рыбалка на Волге. Адмирал Машин предоставил для этого в наше распоряжение судно. Это же судно должно было отвезти нас к князю Тюменю. Могли ли в Астрахани воздать нам большие почести?
... Назавтра, в 8 утра, мы погрузились на пароход со всем нашим снаряжением для охоты. Мы должны были, как нас заверили, найти на островах фазанов. Предстояла дорога примерно в 20 верст. Это было делом полутора часов, после чего мы предались охоте, так как церемония, связанная с плотиной, намечалась на полдень. Господа же губернаторы должны были торжественно прибыть с войсками и духовенством.
Охотились мы добросовестно два с половиной часа в камыше выше головы на 3-4 фута, он исхлестал лица и руки, но не спугнули мы даже жаворонка. Ровно в полдень мы вернулись с охоты к месту церемонии, настреляв из дичи 2-3 коршунов, ястребов-перепелятников. Эти птички позволили понять, куда делись фазаны, но заменить их не могли.
Алтарь установили на самом высоком месте берега. Прямо под ним лежала линия будущей плотины. Пушечный выстрел послужил сигналом к мессе, которую, вероятно, вершило значительное лицо из русского духовенства: облачение служителей культа было великолепно. Мы слушали мессу в кольце солдат и кольце, образованном обывателями. Второе кольцо состояло из калмыков, татар и русских. Большинство калмыков и татар пришли из простого любопытства, им нечего было делать на религиозной церемонии: татары — магометане, калмыки же — далай-ламисты (Правильнее было бы сказать ламаисты, то есть последователи одного из направлений в буддизме. Калмыки исповедуют ламаизм школы гелугпа, часто называемый в литературе «желтошапочным ламаизмом» по цвету головных уборов священнослужителей — лам. Далай-лама — первоначально глава только школы гелугпа, в наши дни считается главой всего ламаизма. — Прим. научного ред.). Лишь шестая часть зрителей, судя по тулупам, кумачовым рубахам, широким штанам, заправленным в сапоги, длинным волосам и бородам, были русские. У них был кроткий, терпеливый взгляд, красные лица и белые зубы. Татар отличали чудесные глаза, бритые головы, закрученные усы, белые зубы, на них были папахи, сюртуки с газырями на груди и широкие штаны с напуском на сапоги. Калмыки имели желтый цвет лица, подобранные уголком глаза, волосы и бороды — редкие и пучковатые, длинные передники с рукавами, как бы приклеенными к телам, и широкие штаны. В основном они носили гладкий, квадратный, желтоватый головной убор высотой с польский кивер. Что, в частности, выделяет калмыков из других народов, это покорная осанка, кротость облика. Русские только кротки, калмыки еще и покорны. Говорят о схожести некоторых близнецов, например, о схожести лионских братьев. Называем их, потому что их все знают. Так вот, Анатоль не так похож на Ипполита, а Ипполит на Анатоля, как первый встречный калмык похож на всякого другого калмыка, хотя и не родственника (Оставим на совести великого писателя это наблюдение. Любой антрополог подтвердит, что в рамках каждого расового типа имеется практически один и тот же диапазон индивидуальных вариаций и монголоидные лица ничуть не менее разнообразны, чем европеоидные. Другое дело, что для непривычного к расовому разнообразию взгляда специфика типа отодвигает на задний план индивидуальные черты. Рассказывают, что среди материала фильма «Мимино», не вошедшего в окончательный монтаж, были кадры с японскими бизнесменами, которые, глядя на героев фильма в исполнении грузина Вахтанга Кикабидзе и армянина Фрунзика Мкртчяна, замечают: «Ну до чего же все эти русские на одно лицо». И этот эпизод не придуман, а взят прямо из жизни. — Прим. научного ред.) . Вот вам факт, дающий понятие об их сходстве.
При вторжении 1814 года (русских во Францию. — Прим. перев.) князь Тюмень, двоюродный дедушка нынешнего правящего князя, прибыл в Париж в свите императора Александра. Ему захотелось иметь свой портрет, выполненный рукой Изаби. Очень ревнивый к тому, чтобы выполнить заказ хорошо, Изаби назначал для своих моделей по многу сеансов. На 12-м или 15-м сеансе он заметил, что князь Тюмень заскучал.
— Вы скучаете, мой князь? — спросил его художник через переводчика.
— Должен признаться, — ответил князь через того же переводчика, — что не очень-то развлекаюсь.
— Хорошо, — сказал Изаби, — пришлите мне любого из вашей свиты, кого хотите, и не с вас, а с него я закончу портрет: получится то же самое.
Князь Тюмень велел позировать за себя одному из своих калмыков и получил превосходный по сходству портрет.
Месса окончилась под грохот пушек, артиллерия смолкла, и грянул оркестр. Под музыку адмирал Машин сошел по склону и деревянным молотом нанес первый удар по свае, после него подошел г-н Струве и сделал второй, за гражданским губернатором — я сделал третий удар. Каждый удар молота сопровождал пушечный выстрел. В интервалах играл оркестр.
Присутствующим раздали хлеб, вино, соленую рыбу, и праздник плотины открылся большим братским пиршеством мужиков, калмыков и татар. Только русские и калмыки воздали почести вину: татары, будучи магометанами, спустились к самой Волге, вода которой не годилась для питья нам, но ничем не отталкивала потомков Чингисхана и Тамерлана.
Большие рыбные ловы на Волге, дающие икру и соленую рыбу всей России, а ими занимаются и русские, и люди Востока: татары, персы, грузины и армяне, — подразделяются на три отчетливых периода. Первый — с конца марта по 15 мая, то есть со времени ледохода до половодья. Называют его периодом нереста, потому что он действительно обилен икрой, а также вязигой и клеем.
Второй охватывает июль — август, то есть время, когда воды вернулись к обычному уровню и рыба, исполнив долг, возвращается в море.
Третий — тот самый, ради которого мы приезжали, длится с сентября до ноября, в этот сезон Волга, кроме осетра, дает белугу и севрюгу.
Правда, есть и четвертый период, с января по февраль, но он очень опасен: берега Каспийского моря скованы льдом, рыбаки сидят без работы и рискуют жизнью в экспедициях по льду, удаляясь на 15,20,30 километров от берега. В таких случаях они отправляются вдвоем, в санях с одной лошадью, прихватив с собой 2500-3000 метров снасти, которую заводят под лед и берут любую рыбу и даже тюленей. Ну вот, иногда и случается, что сильный северный ветер отрывает и уносит льдины в открытое море: тогда несчастные рыбаки, пусть даже с продуктами в достаточном количестве, неизбежно пропали, так как, попадая в широты, где Каспий никогда не замерзает, то есть на широту Дербента или Баку, они попадают в ситуацию моряков, чье судно идет ко дну в открытом море. Вспоминают, однако, случаи чуда, когда ветер, изменив направление, вновь пригонял к берегу оторванные льдины, которые были уже к югу за тысячи миль. Между прочим, рыбаки утверждают, что несчастье происходит только с неосторожными или новичками. Инстинкт лошади предупреждает хозяина об угрожающей опасности: расширенными ноздрями, повернутыми в сторону, откуда ожидается ветер, благородное животное улавливает атмосферные изменения и, вовремя запряженное, само берет направление к берегу полевым галопом.
Мы посетили одно из самых значительных в крае заведений рыбной ловли: одинокие обиталища рыбаков образовывали небольшую деревню из сотни домов. Рыбаков предупредили с утра, так что они подождали поднимать снасти с рыбой, ожидая нас.
Огромные заграждения из свай, забитых в 10 сантиметрах одна от другой, препятствовали рыбе подниматься по Волге. Поперек реки были натянуты канаты, отгораживая пространство 3x3 метра: с канатов, удерживаемых кольями, свисали цепи с очень острыми крюками. Крюки были без наживки, о которой я подумал было вначале: они лишь висели в воде на разной глубине. Проходя, рыба пронзается одним из крюков и после нескольких рывков в стремлении продолжить свой путь замирает, обездвиженная болью.
Протягивают канаты и поднимают цепи с помощью судна; если рыба попала на крючок, то это чувствуется по весу: тогда ее поднимают на поверхность, что довольно легко, но дальше начинается борьба. Когда имеешь дело с белугой на 7-8 сотен фунтов, требуется иной раз 5-6 лодок и 8-10 человек, чтобы овладеть таким монстром.
Менее чем за полтора часа мы выбрали 120-130 рыбин разного размера. Ловля окончена, рыбу подали на своего рода скотобойню и приступили к заготовке икры, жира и нервов (вязиги) (Так у Дюма. — Прим. перев.) .
Год лова, которым занято 8-9 тысяч рабочих и 250 охотников на тюленей при 3 тысячах малых шлюпок, в среднем дает 43-45 тысяч осетров, 650-660 тысяч севрюг, 23-24 тысячи белуг. Такая масса рыбы — даже при неточном расчете — дает приблизительно 375-380 тысяч килограммов икры, 18-20 тысяч килограммов вязиги и 20-21 тысячу килограммов клея.
Нет ничего более омерзительного, чем видеть извлечение из бедных существ икры, нервов и жира. Известна стойкая воля к жизни у этих больших рыб: те, что достигают 8-10 футов в длину, еще подскакивают, когда вскрыто брюхо и извлечена икра, и делают последнее усилие, когда из них вытягивают спинной мозг, до которого русские — большие лакомки. Наконец, и это сделано, рыбы становятся неподвижными, хотя их сердца продолжают трепетать более получаса, после чего прощаются с телом. Каждая операция с каждой рыбиной длится минут 12-15. Все это просто страшно видеть.
Для нас приготовили икру самого большого осетра из пойманных: бедняга мог весить 300-400 килограммов: его икра заполнила 8 бочонков примерно по 10 фунтов. Половину икры засолили, другая половина, подлежащая употреблению в свежем виде, была законсервирована и служила для подарков на всем пути до Тифлиса: засоленная икра попала во Францию, где была роздана, в свою очередь, но не вызвала такого же энтузиазма, с каким была встречена в виде наших подарков в Кизляре, Дербенте и Баку.
Есть два объекта внимания, ради которых даже русский — самый скупой русский всегда готов совершать безумства: икра и цыганки. О цыганах я должен был бы говорить в связи с Москвой, но признаюсь, что эти обольстительницы, с жадностью поглощающие состояния отпрысков русских семей, оставили в моей памяти такой блеклый след, что, говоря об особенностях Москвы, я про них напрочь забыл.
В 4 часа вечера нам просигналил пароход; мы возвратились на борт, обогащенные 10 бочонками икры, взамен которых нечего было предложить, и сытые самым гнусным спектаклем, какой можно увидеть, спектаклем ее приготовления. День выдался утомительный, потому, несмотря на настойчивое приглашение г-на Струве, поехали прямо в дом Сапожникова, где нас ожидали обед и постели, ибо поиск начальника полиции увенчался успехом: у Муане были матрас, подушка и простыня. Вторая простыня, чтобы ею накрываться, с самого начала была признана лишней. Дело в том, что первая у Муане была сшита мешком со сквозными верхом и низом для большей свободы движений головы и ног. Слуга, который мне стелил, и мою вторую простыню считал такой же бесполезной, так что каждый вечер я находил ее аккуратно сложенной под подушкой.
На следующий день, в 8 часов утра, нас ожидал пироскаф (пароход) «Верблюд». Едва подошла к нему наша лодка, как от берега отчалила другая, с четырьмя дамами, находящимися под покровительством г-на Струве. Одна из них была сестра княгини Тюмень — княжна Грушка, воспитываемая в астраханском пансионате, где она изучала русский язык. Она воспользовалась обещанным нам праздником, чтобы навестить сестру. Другие три дамы: мадам Мария Петриченкова, жена офицера бакинского гарнизона; мадам Екатерина Давыдова, жена лейтенанта флота на звероловном судне «Трупман», который должны были нам одолжить для путешествия в Дербент и Баку, если он когда-нибудь вернется из Мазендерана, и мадемуазель Врубель, дочь отважного русского генерала, прославленного на Кавказе и умершего несколько месяцев назад; она еще носила траур. Эти три дамы — мы их уже встречали на вечере у г-на Струве — говорили и писали по-французски как француженки. Как жены и дочери офицеров они были точны по-военному. Что же до нашей калмыцкой княжны, звонок в пансионате разбудил ее в 7 часов.
Итак, эти дамы, как я уже сказал, были очень образованны и находились в курсе дел нашей литературы, но они очень хорошо знали лишь произведения и очень мало об их творцах. Поэтому я должен был рассказать им о Бальзаке, Ламартине, Викторе Гюго, Альфреде де Мюссе и, наконец, обо всех наших поэтах и романистах. Невероятно, как справедливо, пусть инстинктивно, можно сказать, судили о наших замечательных людях молодые женщины, самой старшей из которых самое большее было 22 года! При этом я ничего здесь не говорю о княжне Грушке, едва знающей русский, еще меньше французский и остающейся при разговоре настоящей иностранкой.
Так как берега Волги мне были знакомы, а если их увидишь раз, то больше не тянет смотреть, я мог оставаться в каюте, где дамы оказывали мне честь меня принимать. Не знаю, сколько времени длилось плаванье, но когда крикнули — «Прибываем!», подумалось, что отошли от Астрахани не дальше чем на 10 верст. Поднялись на палубу. Берег Волги на четверть лье был усыпан калмыками, мужчинами и женщинами всех возрастов. Дебаркадер был осенен знаменами, а артиллерия князя, по-моему, из 4 пушек, палила. «Верблюд» отвечал на ее приветствие 2 малыми орудиями. Ожидающий нас князь находился на верху дебаркадера. Он был в национальном костюме: в большом белом рединготе (Редингот — длинный сюртук простого покроя, первоначально предназначавшийся для верховой езды. Калмыцкий мужской костюм (бюшмюд), как верно подметил А.Дюма, действительно похож на редингот, ибо его изначальная задача та же: в нем должно быть удобно сидеть верхом на лошади. Белый цвет — священный в калмыцкой палитре цветов. Национальный костюм белого цвета могли носить только представители калмыцкой знати. Четырехугольный по форме убор калмыков, бархатный с меховым околышем, действительно похож на конфедератку — головной убор поляков, известный в Европе со времен 1-го раздела Польши (1772 г.) — Прим.научного ред.), наглухо застегнутом на маленькие пуговицы, в желтом головном уборе типа польской конфедератки, широких красных шароварах и желтых сапогах. Меня ввели в курс этикета. Так как праздник устраивался в мою честь, я должен был пойти прямо к князю, обнять его и потереть свой нос о его нос, что означало: «Желаю вам всяческого процветания!» («Потереть свой нос о нос» (точнее — обнюхать друг друга) — древняя деталь этикета приветствия у монголоязычных народов (монголов, калмыков, бурят). — Прим.научного ред.) Относительно княгини, если она протянет руку, то позволяется к ней приложиться; но предупредили, что это было бы милостью, которую она даровала очень редко, и сделай я это без ее на то позволения, это было бы последним моим деянием перед собственными похоронами.
Судно остановилось в 5-6 метрах от дебаркадера, и я сошел с него среди огня двойной артиллерии. Предупрежденный о протоколе, я не стал отвлекаться ни на г-на Струве, ни на дам: я важно поднимался по ступеням дебаркадера, тогда как князь не менее степенно спускался навстречу. Мы встретились на полпути. Я обнял его и потерся своим носом о его нос, как если бы был калмыком всю мою жизнь. Хвастаюсь не без основания: нос у калмыков в общем-то не является выступающей частью лица. Князь посторонился, чтобы дать мне пройти, затем принял г-на Струве, но без трения носами, а просто пожав руку, после чего обнял сестру, отдавая остальное внимание дамам, которые ее сопровождали.
Подпись к картинке
Как все восточные женщины, калмычки, похоже, не занимают слишком высокое место в социальной иерархии края.
Князь Тюмень был мужчина 30-32 лет, толстоватый, хотя довольно высокий, с очень небольшими руками и ногами. Калмыки всегда на коне, их ноги почти не развиваются и почти одинаковы в длину и ширину. Несмотря на ярко выраженный калмыцкий тип, князь Тюмень даже на взгляд европейца выглядел довольно приятным. С черными гладкими волосами и черной редкосеяной бородой, он производил впечатление человека мощного телом (Княжеский род Тюменей владел землями Хошеутовского улуса Калмыкии. Предок рода князь (по-калмыцки — нойон) Дегжи с супругой и подданными прибыл в Россию из Джунгарии после разгрома в 1758 году китайскими войсками Джунгарского ханства. Попросив подданства, он получил от императрицы Елизаветы Петровны разрешение поселиться в сибирском юроде Тюмени. Здесь у нойона родился сын, названный в честь приютившего их города Тюмень Джиргаланом. Вскоре семья нойона перебралась на Волгу, где с начала XVII века уже жило под властью русских царей большое число калмыков. Нойоны Тюмени построили усадьбу и поселение, со временем получившее название сельцо Тюменевка. Представители этого рода известны как незаурядные личности, внесшие вклад в историю своего народа и России в целом. Сын Тюмени Джиргалана Серебджаб Тюмень командовал калмыцким полком в составе русской армии во время Отечественной войны 1812 года. Его брат Батур-Убаши Тюмень известен как историк и литератор... В родовом имении Тюменей имелась прекрасная библиотека с книгами и рукописями на тибетском, монгольском, ойратском, русском и европейских языках. — Прим. научного ред.). Когда все сошли на берег, он пошел впереди меня с покрытой головой. На Востоке, как известно, чествовать гостя значит не обнажать головы в его присутствии; евреи даже в синагогах не снимают шапок. От берега до замка было не более двух сотен шагов. Дюжина офицеров в калмыцком наряде с кинжалами, патронташами и саблями, украшенными серебром, стояли по обе стороны дверей, обе половины которых были открыты. Пройдя через множество залов, князь и я, идущий рядом, со слугой вроде мажордома впереди, оказались перед закрытыми дверями. Мажордом легонько стукнул, и они отворились вовнутрь, не показав, кто повернул в петлях обе их половины.
Княгиня сидела как бы на троне; по шестеро справа и слева сидели на пятках дворцовые девушки-фрейлины. Все они были недвижны, подобно статуям в пагоде. Наряд княгини был великолепен и оригинален одновременно: расшитое золотом платье персидской ткани, сверху шелковая туника до колен; туника с вырезом на груди открывала корсаж платья, сплошь расшитый жемчугами и диамантами. Шею княгини закрывал скроенный по мужскому фасону батистовый воротничок, застегнутый спереди на большие жемчужины; голову покрывал колпак четырехугольной формы, верх которого казался сделанным из красных страусиных перьев, а низ был раздвоен вырезом, чтобы не закрывать лба; с одной стороны он доставал до шеи, с другой был поднят до уха, что женщине, которая носит такой головной убор, придает бьющий слегка на эффект и самый кокетливый вид. Поспешим добавить, что княгине едва ли было 20 лет, она была восхитительна со своими глазами, как у китаянки; что ниже носа, который можно было упрекнуть лишь в том, что он недостаточно выделялся на лице, приоткрывались алые губы, скрывающие жемчужины зубов, которые своей белизной могли вогнать в стыд жемчуг ее корсажа. Признаюсь, я нашел ее такой красивой, какой, на наш взгляд, и должна быть калмыцкая княгиня. Возможно, ее красота, близкая красоте по нашим понятиям, ценится в Калмыкии не так, как если бы она больше соответствовала национальному типу. Впрочем, об этом я совсем не думал, исходя из того, что князь очень любит свою жену. Рядом с нею находился одетый в парадный костюм ребенок пяти-шести лет от первого брака князя Тюменя.
Я приблизился к княгине с честным и простым помыслом ее приветствовать, но она протянула для поцелуя маленькую ручку в перчатке из белого кружева без пальцев. Не стоит говорить, что эта совсем нежданная милость переполнила меня радостью. Я почтительно приложился к коричневатой, но пленительно сотворенной ручке, сожалея, что этикет в отношении женщин был другим, нежели в отношении мужчин. Я умирал от нетерпения пожелать княгине Тюмень всяческого благополучия!
На виду у дам, которые следовали за нами, она поднялась, нежно обняла сестру и по-калмыцки обратилась к нашим спутницам с комплиментом, в переводе князя на русский звучавшим примерно так: в небе вместе восходят и блистают во мраке семь звезд, но вот три женщины, такие же яркие, как семь их небесных соперниц. Не знаю, что ответили дамы, не сомневаюсь, что они нашли метафору, равную этой. Комплимент сказан, княгиня сделала трем дамам знак сесть на софу, а сестру удержала возле себя. Князь остался стоять и обратился к жене с короткой речью: просил ее оказать ему содействие в предстоящих трудах, чтобы достойно принять знатных гостей, посланных Далай-Ламой (Здесь и далее титул далай-ламы А. Дюма употребляет как синоним верховного бога в буддизме, вероятно, по аналогии с Богом-отцом в христианстве. Это в принципе неверно. Буддисты в таком контексте ни имя, ни титул далай-ламы не используют. — Прим. научного ред.) . Княгиня, приветствуя нас поклоном головы, кажется, ответила, что постарается исполнить роль хозяйки как можно лучше и что супругу нужно только приказывать, а она будет повиноваться. Тогда князь повернулся к нам и спросил по-русски, не угодно ли нам послушать Те Deum — молитву, которую он заказал своему главному священнику и которой тот должен будет просить Далай-Ламу распространить на нас сокровища своих милостей. Естественно, мы отвечали, что молебен доставит нам самое большое удовольствие. На это князь отозвался репликой, несомненно, чтобы нас успокоить:
— Все совершится быстро, и мы немедленно позавтракаем.
После этих слов княгиня поднялась и направилась к выходу. Фрейлины, одетые почти так же, как их госпожа, все в накрахмаленных воротничках и в шапочках, как у нее, разом поднялись вместе с нею, словно подброшенные пружиной, и двинулись, подражая ей походкой, какая была у 12 фрейлин, изготовленных Вокансоном (Жак де Вокансон (1709 — 1782), французский механик, автор механического шелкоткацкого станка. Создал ряд автоматов с часовым механизмом. — Прим. научного ред.) .
У ворот дворца ждали две роскошные коляски и два десятка лошадей, хотя до пагоды было сотни три-четыре шагов. Князь спросил, хотел бы я сесть в коляску княгини или сесть на коней вместе с ним. Я ответил, что честь остаться с княгиней настолько велика для меня, что отказаться от нее не могу, каким бы ни было удовольствие галопировать с ним рядом. Княгиня пригласила одну из дам сесть около нее, а г-на Струве и меня — занять места в передней части коляски и поручила сестре оказать почести во втором экипаже двум дамам и Муане. Стражи из корпуса князя, Калино и Курнан сели в седла. Оставались 12 фрейлин, одеревенелых, как куклы на полке. Но одно слово княгини, которая, возможно, разрешила им передышку от чопорности, и они ликующе вскрикнули, подхватили парчовые платья между ног, схватили — каждая — повод лошади, вскочили на коней, как франконские наездницы и, не беспокоясь, показывают ли икры и подвязки своих чулок, пустились тройным галопом с дикими воплями, воспринятыми нами как высшее выражение их радости. Калино и Курнан, увлекаемые конями, которые не хотели отставать от коней фрейлин, один в 30, другой в 50 шагах от замка воткнулись в землю, как вехи, предназначенные обозначать проезжую дорогу. Я был изумлен в высшей степени: ну, наконец, встретились с неожиданным!
Двери пагоды широко распахнуты. Когда князь, спешившись, и княгиня, сошедшая с экипажа, ступили на порог храма, грянула небывалая какофония. Этот шум из оперы «Роберт Дьявол» производили примерно 20 музыкантов, размещенных лицом друг к другу вдоль главного прохода пагоды, ведущего к алтарю. Каждый исполнитель дул в полные легкие или ударял со всего размаха. Кто дул, дул в трубы, в морские двустворчатые раковины непомерной величины или в гигантские трубы длиной пять-шесть футов; кто ударял, бил в тамтамы, барабаны или цимбалы. Стоял кошачий концерт, сводящий с ума (Буддийская храмовая служба построена на принципиально иной звуковой шкале, иных представлениях о звучании, чем европейская, и часто нетренированное ухо воспринимает ее как бессмысленный набор звуков. Не избежал такого впечатления и А. Дюма. — Прим. научного ред.) .
Относительно этих странных виртуозов статистика показывает следующие результаты: дующие в простые трубы в среднем выдерживают пять-шесть лет, дующие в морские раковины — от силы четыре года, дующие в большие трубы никогда не переходят границу двух лет. В конце каждого из этих периодов духовые музыканты харкают кровью; им устанавливают пенсию и переводят их на кобылье молоко; некоторые возвращаются в оркестр, но это случается редко.
Никто из исполнителей не имел ни малейшего понятия о музыке, что улавливалось немедленно. Все умение заключалось в том, чтобы ударить или дунуть как можно сильнее; чем больше дикости в звучании, тем больше оно нравится Далай-Ламе. Во главе музыкантов находился главный священник — весь в желтом и коленопреклоненный на персидском ковре, рядом с алтарем. В противоположном конце, у входных дверей, одетый в длинный красный наряд, с желтым капюшоном на голове и длинным белым жезлом в руке, как Полоний в «Гамлете», стоял церемониймейстер. Среди дребезжания колокольчиков, содроганий цимбал, вибрирования тамтамов, визга морских раковин и рева труб можно было уверовать, что присутствуешь на некоем шабаше под личным руководством Мефистофеля.
Длилось это четверть часа. Сидящие музыканты повалились без чувств; если бы они стояли, то попадали бы навзничь. Я подбил г-на Струве испросить пощады для них у князя Тюменя. Князь, по природе своей добрейший человек, который не осуждал своих подданных на такое истязание ради того, чтобы воспеть славу своим гостям, поспешил удовлетворить мое ходатайство. Разумеется, первую роль в помиловании мы признали за собой. Но при попытке заговорить друг с другом оказалось, что перестали слышать себя, будто оглохли! Мало-помалу, однако, звон в ушах утих, и мы вновь обрели пятое чувство, которое считали утраченным.
Тогда же детально осмотрели пагоду; что меня поразило больше, чем экстравагантные фигурки из фарфора, бронзы, серебра или золота, и что мне показалось более искусным, чем стяги со змеями, драконами и химерами, это — большой цилиндр наподобие цилиндра огромной шарманки, весь усеянный божественными ликами и предназначенный для того, чтобы намалывать молитвы. Правда, эта бесценная машина служит только князю, но суть в другом: предусмотрен случай, если по рассеянности или занятый земными заботами он забудет помолиться. Цилиндр повернут, молитва произнесена; Далай-Лама при этом ничего не теряет, и князю не обязательно молиться самому (Цилиндр, набитый текстами молитв, а иногда даже оклеенный ими снаружи — непременная деталь храмов северного буддизма. Это механизированная форма молитвы. Человек, проходя мимо, поворачивает цилиндр по часовой стрелке, что соответствует разовому прочтению всех молитв, заложенных в цилиндре. Иногда такие цилиндры устанавливают на перевалах и горных ручьях, где их крутят ветер и вода. Считается, что эффект от таких молитвенных мельниц выше, чем если бы эти молитвы просто произносил человек. — Прим. научного ред.).
Калмыцкое духовенство подразделяется на четыре определенных класса: главные священники, или бако , рядовые, или гелунги , дьяконы, или гетцулы , и музыканты, или манчи (В этом перечне А. Дюма почти точен. «Высочайше утвержденное положение об управлении калмыцким народом» от 23 апреля 1847 года установило ранги калмыцких священнослужителей: Лама калмыцкого народа — глава всего духовенства Калмыкии; бакша (а не бако) — настоятель хурула; гелюнг — высшая монашеская степень (после 25 лет обучения); гецуль — низшая монашеская степень (после 10 лет обучения); манджи — ученики, послушники, исполнявшие в процессе обучения роль монастырской прислуги. -Прим. научного ред.).
Все подчиняются верховному священнослужителю далай-ламской религии Тибета. Калмыцкое духовенство, может быть, самое счастливое и самое ленивое из всех; в последнем качестве берет верх даже над русским духовенством. Оно пользуется всеми возможными льготами: избавлено от всякой повинности, не платит ни одной подати. Народ обязан следить, чтобы оно не нарушало границ дозволенного; священники не имеют права быть собственниками, но этот запрет становится средством к тому, чтобы у них было все: что принадлежит другим, принадлежит им; они дают обет целомудрия, но женщины чтят их до такой степени, что ни в чем не осмеливаются отказать ни г е т ц у л у, ни даже манчи. Священник, у которого есть что сказать приватно женщине, приходит ночью драть войлок кибитки. Якобы некий зверь рыскает вокруг да около; женщина берется за палку и выходит его прогнать, а так как заботы по хозяйству лежат на ней одной, муж спокойно позволяет ей заниматься своими обязанностями. К тому же калмыцкий ад не предусматривает наказания за грех сладострастия.
Чувствуя время родов, калмыцкая женщина дает знать об этом священникам, и те спешат прийти и перед дверью молят Далай-Ламу о милости к ребенку, который должен родиться. Тогда за палку берется муж — часто за ту же, за какую бралась жена, чтобы прогнать зверя, дерущего кибитку, — и со всего маха лупит ею воздух, отгоняя злых духов. Как только ребенок увидел свет, родитель бросается вон из кибитки; ребенок будет носить имя первого же одушевленного или неодушевленного предмета, на который падет взгляд родителя, и станет, таким образом, Камнем или Собакой, Цветком или Козлом, Котелком или Верблюдом (Способы подбора имен новорожденным у калмыков гораздо разнообразнее: по дням недели и соответствующим планетам, по порядковому номеру рождения ребенка в семье (первый, пятый, седьмой и т.д.), это могут быть буддийские термины и предметы культа, географические названия, качественные прилагательные (красивый, крепкий и т.д.). — Прим. научного ред.) .
Бракосочетанию — мы имеем в виду союзы в кругу людей состоятельных или занимающих почетное положение в нации,— как всем восточным свадьбам, предшествуют предварительные переговоры, то есть покупатель жены тайком от отца торгуется о цене, самой подходящей из возможных. Обычно за жену платят семье половину верблюдами, половину деньгами; но не покупают наобум, так как полигамия и развод больше не практикуются у калмыков, и они хотят любить женщину, которую берут, а симпатия к женщине обеспечена, если она оплачена; остается похитить или, по крайней мере, разыграть похищение невесты у ее отца. Жених во главе дюжины своих друзей совершает умыкание; семья сопротивляется столько, сколько нужно, чтобы муж заслужил славу завоевателя своей жены. С нею он садится на коня и бросается вскачь. Этим обычаем можно объяснить знание верховой езды фрейлинами княгини Тюмень; калмыцкая девушка должна быть всегда готова вскочить на коня: всякое может случиться. Раз девушка похищена, воздух оглашается триумфальными криками, в знак победы гремят ружейные выстрелы. Ватага останавливается только тогда, когда прибывает к месту, где установлен таган (треножник); этот таган будет поддерживать котелок молодого хозяйства и, следовательно, займет центр кибитки. Двое вступающих в брак слезают с лошади, преклоняют колени на ковре и принимают благословение священника, после чего поднимаются, обращаются в сторону солнца и творят молитву, состоящую из четырех частей. Молитва окончена, конь, что помог домчать сюда девушку, освобожден от удилов и седла, отпущен свободным в степь; он будет принадлежать тому, кто с ним совладает. Свобода, предоставленная коню, имеет символический смысл: это знак молодой супруге, что она перестала быть собственностью отца, чтобы стать собственностью мужа, и должна забыть дорогу к родимой кибитке. Все оканчивается установкой и оборудованием палатки двух супругов, на пороге которой молодая женщина снимает вуаль, с которой не расставалась до сих пор. Снятую вуаль муж бросает лететь по ветру, и первый калмык, который ее поймает, в свою очередь, становится супругом фрейлины, если невеста высокого ранга, или горничной, если невеста рангом пониже, похищенной за компанию.
Похороны у калмыков тоже особенные. Для них есть благоприятные и роковые дни. Если смерть случилась в добрый день, то покойного погребают, как в христианских странах, и на могилу водружают маленькое знамя с эпитафией; если же, напротив, смерть пришлась на злосчастный день, то тело кладут на землю, накрывают войлоком или циновкой и оставляют диким зверям заботу о его погребении.
Мы вернулись в замок в том же порядке, в каком выезжали, разве только Курнан и Калино шли пешком, утратив былую доверчивость к калмыцким коням и освободив их, как если бы привезли на них невест. Фрейлины при возвращении были достойны фрейлин при отъезде, то есть — самих себя.
Когда мы въехали во двор замка, двор был полон народа; там собралось более трех сотен калмыков. Князь задавал им пир в мою честь и велел забить для них лошадь, двух коров и 10 баранов. Филейные части конины, рубленные с луком, перцем и солью, надлежало съесть сырыми, в виде закуски. Князь презентовал нам порцию этого национального блюда, уговаривая его отведать; каждый из нас снял с него пробу величиной с орех, и должен сказать, что оно показалось лучше, чем некоторые блюда, которыми нас угощали большие русские сеньоры. Князь, прежде чем мы сели за Стол, лично позаботился о том, чтобы у его рядовых гостей было всего вдоволь; и как бы извиняясь передо мной за хлопоты, которые отодвинули наш завтрак, сказал:
— Это те люди, которые кормят меня. То малое, что я им даю, это немного счастья.
Князя Тюменя можно назвать истинным человеколюбцем; он набирает пажей для себя и фрейлин для жены из сирот. Он очень богат, но его богатство ничуть не похоже на богатство в нашем понимании и не может быть нами оценено. У него примерно 10 тысяч крестьян; каждый крестьянин-кочевник платит ему 10 франков годового оброка или подати. Кроме того, у него 50 тысяч лошадей, 20 тысяч верблюдов и 8-10 миллионов баранов, по 600 тысяч из которых он продает на каждой из четырех больших ярмарок: Казанской, Донской, Царицынской и Дербентской.
Князь велел забить для нас молодого верблюда; такое мясо калмыки считают самым лакомым и самым почетным. Филе молодого животного пошло на жаркое к завтраку, поданное, между прочим, в неимоверном избытке. Пока мы ели, три сотни калмыков тоже завтракали, и не менее обильно, чем мы. Во время десерта князь пригласил меня к окну со стаканом в руке — обменяться с ним тостами. Я подошел. Все калмыки встали с деревянной пиалой в одной руке и полуобглоданной лошадиной, говяжьей или бараньей костью в другой. Трижды прокричали «ура» и выпили за мое здоровье. Мой стакан тогда показался князю слишком маленьким, чтобы достойно ответить на такие почести; принесли рог, отделанный серебром, опорожнили в него целую бутылку шампанского, и я, полагая, что за здоровье калмыков смогу одолеть 13-ю часть того, что Бассом-пьер выпил за процветание 13 кантонов, залпом опустошил рог, заслужив единодушные аплодисменты, которые не подвигнули меня, однако, это повторить. Трапеза и вправду представляла собой нечто гомерическое! Я никогда не видел свадебных пиров Гамаша, но не сожалел о них, присутствуя на пиру князя Тюменя.
Завтрак окончен; объявили, что все готово для скачек. Поднялись. Я имел честь предложить руку княгине. Ее ожидал помост, устроенный в степи во время завтрака; я сопроводил ее туда, где она села в окружении дам; мужчины расположились на стульях, поставленных полукругом внизу.
Скачки были на 10 верст (2,5 лье): приз оспаривали 100 коней и 100 всадников, женщины допускались к соревнованию наравне с мужчинами. Бедная Олимпия де Гуж, которая хотела, чтобы женщины имели право подниматься на трибуну, раз без осложнений поднимаются на эшафот, была бы довольна, увидев, что в отношениях между обоими полами в Калмыкии царит социальное равенство. Призом скачек были коленкоровый халат и годовалый жеребец.
Вихрем сорвалась с места сотня коней и вскоре исчезла за бугром. Прежде чем они показались вновь, послышался приближающийся галоп; потом появились один, два, шесть и остальные всадники, растянувшиеся на расстояние в четверть лье. Мальчишка 13 лет постоянно шел впереди и прибыл к финишу, на 50 шагов опередив второго соперника. Победителя звали Бука; он получил из рук княгини коленкоровый халат, слишком длинный для него, который волочился, как платье со шлейфом, а от князя — годовалого жеребенка. Как сразу надел халат, так же сразу, не теряя ни минуты, вскочил на конька и с триумфом проехал вдоль линии своих соперников — побежденных, но не завистливых.
Князь пригласил нас оставаться на местах и, не мешкая, дал спектакль переезда калмыков к новому месту жительства и перевозки вещей. Появились четыре верблюда, неся на спинах снаряжение кибитки, которых вела крестьянская семья: отец, мать и два сына. Верблюды остановились в двадцати шагах от помоста и по команде хозяев преклонили колени, чтобы те, таким образом, смогли легко снять с них грузы. Едва с этой операцией было покончено, как четыре верблюда, словно понимая свою роль в представлении, поднялись на ноги и стали спокойно пастись. Тем временем кибитка устанавливалась и оборудовалась на наших глазах с чудодейственной быстротой. Через десять минут вся мебель была на местах. Один из сыновей подошел просить нас принять гостеприимство под кровом его отца. Мы приняли приглашение. Когда я входил под полог, глава семьи в знак радушия накинул мне на плечи великолепную черную баранью шкуру. Это был подарок, который мне сделал князь Тюмень. Мы сели в кибитке, и тотчас хозяева предложили калмыцкий чай. Ах! Это совсем другое, нежели чай! Никогда я не подносил ко рту более отвратительного пойла. Подумалось, что отравлен. Это подхлестнуло полюбопытствовать, из чего составлен тошнотворный напиток. Главное — кусок плиточного чая из Китая; его кипятят в котелке и добавляют туда молока, сливочного масла и соли. Я видел, как готовят нечто подобное в разных варьете или в Пале-Рояле, но не имел удовольствия лицезреть мадам Поше, пробующей эту бурду (Калмыцкий чай с молоком, маслом, солью, а часто еще и с мускатным орехом, так же как и кумыс — слабоалкогольный напиток из забродившего кобыльего молока — с непривычки трудно усваивается европейцем. Не стоит спорить о вкусах. Просто следует помнить, что для кочевника это два основных напитка его жизни по калорийности, по частоте употребления и т.д. — Прим. научного ред.) .
Князь с наслаждением выпил две-три чашки, и я сожалею, что вынужден добавить: очаровательная княгинюшка, о которой хочется говорить лишь стихами, добровольно выпила чашку, верней деревянную миску калмыцкого чая даже без намека на гримасу. После чая появилась «вода жизни» из молока молодой кобылицы, но на сей раз я был предупрежден и лишь пригубил ее. Я дал знать о полном удовлетворении, чтобы не обидеть хозяина, и поставил чашку на пол, страстно желая опрокинуть ее первым же своим движением.
Чтобы калмык мог кочевать — а нравы племени таковы, что калмык больше всего стремится к кочевому образу жизни, — ему нужно быть владельцем четырех верблюдов; они необходимы, чтобы сниматься с места со своей кибиткой и многочисленной домашней утварью. Вместе с тем, как все пастушьи народы, калмыки живут весьма скромно; их основная пища — молоко, с хлебом они едва знакомы. Их питье—чай и «вода жизни» из молока кобылицы — роскошь. Без буссоли, без астрономических познаний они прекрасно ориентируются в своей глуши; и как все жители бескрайних равнин, обладают острейшим зрением; на огромном расстоянии, даже после захода солнца, они различают всадника на горизонте, могут сказать, конный или на верблюде, и, что самое удивительное, — вооружен ли он пикой или ружьем.
пЧерез десять минут, проведенных под калмыцким пологом, мы поднялись, простились с хозяевами и направились к стульям перед помостом княгини. Тут же кочевая семья занялась свертыванием хозяйства для переезда на новое место жительства, что произошло еще быстрее, чем разгрузка с обустройством. Каждый перевозимый предмет занял свое место на спине терпеливого и неутомимого животного. Каждый член семьи влез на вершину одной из четырех подвижных пирамид и устроился там в равновесии; первым, ведущим караван, — отец, следующая — мать, затем оба сына прошли вереницей перед нами, скрестив руки на груди, на восточный манер, удалились, благодаря скорому шагу верховых животных, и десять минут спустя люди и четвероногие, минутку помаячив силуэтами на фоне неба, исчезли за степным всхолмлением.
Как только кочевая семья скрылась из виду, со двора замка следом за двумя экипажами и 12-15 конями выехали два всадника, держа каждый на своем кулаке сокола с кожаным колпачком на голове.
Один из стражников князя только что сообщил, что в излучине малой волжской протоки, огибающей княжеский замок и образующей остров в два-три лье в окружности, опустилась стая лебедей. Мы заняли места в экипажах. Фрейлины, к моей великой радости, сели на коней. Было уточнено, как незаметно подъехать поближе к месту, где лебеди, и мы отправились туда. Степь тем удобна, что при езде по ней нет нужды в проложенной дороге; легкое волнение земной поверхности настолько плавное, что еле улавливается в экипаже на подъемах и спусках; экипаж катит по толстому слою вереска, и сотрясений не больше, как если бы ехали по турецкому ковру. Но на этот раз не было безудержной гонки, подобной утренней кавалькаде: сокольники, всадники, фрейлины даже удерживали коней, чтобы не обогнать коляски и позволить дамам полностью насладиться спектаклем охоты; все соблюдали тишину, чтобы не спугнуть дичь и чтобы соколы, беря ее внезапно, имели перед ней полное преимущество. Стратегические меры были настолько хорошо продуманы и удачно предприняты, а тишина соблюдена, что великолепная стая из дюжины лебедей поднялась лишь в двадцати шагах от нас. В тот же момент сокольничие сняли колпачки и подбросили птиц с подстрекательским криком, как делают доезжачие, спуская собак на белую дичь. В секунды две птицы, обратясь в черные атомы относительно их тяжелых и массивных врагов, оказались среди стаи, которая с криками ужаса разлетелась. Соколы, казалось, мгновение колебались; затем каждый из них избрал свою жертву и ожесточился против нее. Два лебедя сразу восприняли опасность и попытались уйти от соколов в высоту, но те, с их длинными остроконечными крыльями, хвостом веером и упругим корпусом, тотчас оказались выше стаи на десять — двенадцать метров и отвесно пали на добычу. Лебеди тогда, похоже, попробовали найти спасение в собственной массе, то есть сложили крылья и стали падать всею тяжестью своего тела. Но инертное падение уступало в скорости падению, усиленному порывом; на середине спуска они были настигнуты соколами, которые прилипли к их шеям. С этой минуты бедные лебеди почувствовали себя обреченными и не пытались больше ни увернуться, ни защититься: один летел, чтобы упасть в степь, другой — в реку. Тот, что упал в реку, использовал это, чтобы отстоять хоть минуту своей жизни; он окунулся, освобождаясь от врага, но сокол, почти брея воду крылом, ждал и всякий раз, когда лебедь показывался на поверхности, когда несчастный перепончатолапый поднимал голову над водой, бил его сильным ударом клюва. Наконец, оглушенный и окровавленный, лебедь вошел в агонию и пытался ударить сокола своим костистым крылом, но тот осмотрительно держался вне досягаемости, пока жертва погибала. Потом он опустился на неподвижное тело, которое плыло по течению, издал триумфальный крик, позволяя течению нести себя на плавучем островке, где он оставался до тех пор, пока два калмыка и сокольничий с лодкой не подобрали мертвого побежденного и полного жизни и гордости победителя. Охотники сразу же в награду за прекрасное поведение дали своим соколам по куску кровоточащего мяса, извлеченного из поясных кожаных мешочков.
Признаюсь, эта живописная охота, которая благодаря нарядам наших калмыков приняла очаровательный средневековый облик, уже была мне знакома: ею я часто занимался в Компьеньском лесу с одним из приятелей, который держал великолепный сокольничий двор, и раз-два в замке Лу с королем и королевой Голландии.
Князь Тюмень владеет изумительным сокольничим двором из двенадцати отборных соколов, которые были взяты молодыми и выдрессированы сокольничими. Так как охотничьи птицы не плодятся в неволе, их добывают дикими; поэтому, кроме дюжины дрессированных, всегда есть пять-шесть обучаемых соколов, пополняющих комплект. Хорошо дрессированный сокол стоит три-четыре тысячи франков.
Рисунки художника Муане
Перевел с французского Вл. Ишечкин
Окончание следует
